– Нет, мне лучше одной… – Да ни фига не лучше, Насть! Тебе вообще лучше пока не светиться, если не хочешь, чтобы родители знали! Давай я одна схожу! Уж я точно адрес добуду, а ты опять или испугаешься, или передумаешь… Давай? А насчет меня у этого Николая Михалыча никаких подозрений точно не образуется! – Ну давай… Может, ты и права, Оль… – А то я не знаю! Конечно, права. Значит, прямо сейчас и схожу, чего время тянуть? Я быстро, одна нога здесь, другая там! Фиг ли мне на сытый желудок до лесной школы добежать… Жди меня дома, Настька! Держи оборону! Всех впускать, никого не выпускать! Прорвемся, Настька, не бойся! Оля ушла, а Настя убрала со стола, вымыла чашки. Снова ложиться уже не хотелось, все равно не получится улететь в спасительное забытье. Подошла к окну, стала смотреть, как октябрьский ветер треплет ветки старой яблони, как от соседнего участка поднимается вверх облако белого дыма – картофельную ботву жгут… На душе было мутно и тревожно – может, зря все-таки пошла у Оли на поводу, зря затеяла историю с адресом? Ну вот как, как она будет стоять перед дверью квартиры Никиты, как будет нажимать на дверной звонок? А если мама его откроет? Что она ей скажет? Здравствуйте, я Настя, я жду от вашего сына ребенка? Боже, как ужасно звучит… Как глупо… Интересно, Оля уже дошла до лесной школы или нет? Дошла, наверное. Она быстро ходит. Она вообще все делает очень быстро… А Оля тем временем уже сидела в маленьком кабинете завхоза Николая Михайловича, излагая свою просьбу: – Это же вы в июле бригаду строителей принимали, верно? Они в школе ремонт делали? – Ну да, принимал… А что такое? Зачем тебе это знать понадобилось? Николай Михайлович смотрел на Олю из-под очков очень доброжелательно и в то же время несколько настороженно. И уточнил на всякий случай: – Ты ведь дочка Татьяны Кирсановой, которая у нас уборщицей работает? Тебя Олей зовут, правильно? – Ну да, я ее дочка… А только это не имеет никакого отношения к вопросу, Николай Михайлович. – К какому вопросу, не понял? Чего узнать-то хочешь? – Да мне надо адрес одного из парней узнать, которые ремонт делали… – И которого же из них тебе адрес понадобился? – Да я фамилию его точно не помню… Его Никитой зовут. Красивый такой, высокий. На киноартиста Данилу Козловского похож. Помните такого, наверное? – Да разве их всех упомнишь, актеров нынешних… – Нет, я не про актера, я про Никиту… Помните такого парня? – Ну? И что с того? – Да я ж объясняю – мне его адрес нужен! Пожалуйста! У вас ведь наверняка есть адрес в каких-то бумагах! – Да откуда у меня их адреса, зачем они мне сдались, что ты… – Как это? Вы же их на работу принимали? Значит, и адреса должны быть! – А я их на работу как раз и не принимал, они в отделе кадров не числятся. Это была разовая бригада на определенный вид работ, наряд на которые закрыли, и все… И поминай всю бригаду, как звали. Правда, я у старшого, у Бориса, забирал паспорт на время, было дело… Они его еще так смешно называли – Бобом… Пока работали, держал его у себя в сейфе. Так, на всякий случай, мало ли что. А потом обратно ему отдал, да. – Что, и ксерокопию себе не оставили? – Да зачем мне сдалась эта ксерокопия? Объясняю же тебе – работу сделали, наряд закрыли, подписи поставили, и до свидания! – Но ведь это неправильно, наверное? Это ведь нарушение какое-то? – А ты что, налоговый инспектор, чтобы нарушения у нас проверять? – Да нет… – тяжело вздохнула Оля. – Просто мне жалко… В паспорте ведь прописка есть… – Что-то я не пойму тебя, девонька… Тебе чей адрес-то нужен? Этого Боба или все-таки Никиты, который на киноартиста похож? – Да какая разница, кого… Теперь уж все равно, если адресов нет… – А зачем тебе адреса понадобились? Вроде ты ни с одним пареньком не женихалась, я вообще тебя ни разу тут не видел за все лето. Вот подружка твоя, Настена Жаворонкова, часто бывала, да… Иль ты для Настены стараешься адресок добыть, признавайся? – Нет. Мне для себя нужно было. И вообще мне пора… Извините за беспокойство, я пойду… До свидания, всего вам хорошего… Испугавшись дальнейших расспросов, Оля пулей вылетела из тесного кабинета, выскочила на школьное крыльцо, быстро пошла прочь. Настя увидела в окно, как Оля открыла калитку, как быстро идет по двору. Лицо хмурое, глаза опущены вниз. Что ж, понятно, не удалось добыть адрес Никиты… А может, и хорошо, что не удалось. И в самом деле, как бы она стояла под его дверью, как бы нажимала на кнопку звонка? Да она бы сознание потеряла от страха и стыда… Нет, не будет она сама навязываться. Не будет. Если Никита не захотел ее больше видеть, то и она не будет его искать. У нее тоже гордость есть. Хотя ей ли сейчас вспоминать о гордости, в ее-то положении… Да и не гордость это вовсе, а отчаяние утопающего, у которого даже соломинки нет… * * * – …Насть, поговорить бы надо! Давай-ка садись, послушай, что скажу… Голос отца был совсем тихим, едва слышным. Но разве ее обманешь? Давно уж научилась различать все оттенки отцовского голоса. Недаром же мама про них ревниво говорит, что дочь и отец одной пуповиной связаны. Чувствуют друг друга по-особому… – Сейчас, пап. Я только капусту в борщ нашинкую, ее уже опускать пора. Если капусту не вовремя в борщ запустишь, все испортить можно. Я сейчас, пап… – Сядь, Насть. Бог с ним, с борщом. Сядь! Пришлось послушаться. Села напротив отца, вытирая руки о край фартука. Глаза боялась поднять. Уже знала, о чем сейчас пойдет речь. Но как он обо всем догадался, как?! Вроде ни словом, ни жестом себя не выдала. Держалась как могла. Даже недомогание свое научилась выдавать под желудочное расстройство и старательно пила по требованию мамы активированный уголь. Почему-то мама свято верила в целебную силу активированного угля, и хорошо, что более сильные препараты не заставляла ее принимать. А ведь могла из аптеки своей притащить что-нибудь этакое, уничтожающее дискомфорт в эпигастральной области, как она сама выражалась. Не станешь же ей объяснять причину этого дискомфорта вот так, между прочим… Надо же как-то по-другому – собраться с силами и объяснить… Так и не собралась, однако. Теперь вот папе объяснять придется, ничего не поделаешь. – Говори как на духу, Насть. Зачем тебе адрес этого Никиты понадобился? Говори! Ах вот оно что… Теперь понятно, зачем папин друг Михалыч к нему вчера вечером приходил. Заложил ее с потрохами, значит. Понятно, отчего отец такой хмурый с утра ходит, такой задумчивый. – Только не обманывай меня, Настя. Я уж давно понял, что с тобой происходит. Просто помалкивал, ждал, когда сама скажешь. Ты ребенка от этого Никиты ждешь, да? Она медленно кивнула, все еще боясь глянуть отцу в глаза. И почувствовала, как слезы подступают к горлу. Уже другие слезы. Не слезы тихого самоистязания, а слезы правды. Наконец-то, наконец все откроется… Сил уже нет в себе носить, слишком тяжела ноша… Закрыла лицо руками, вдохнула сильно, быстро закивала головой – да, да, да! И на выдохе дала волю рыданию, и сама почувствовала его преступную сладость – наконец-то, наконец! И пусть теперь делают с ней что хотят! Пусть презирают, пусть больше не любят, да пусть даже из дома выгонят! Хотя и знала, что не выгонят. По крайней мере, отец – точно не выгонит. И презирать не будет. И любить будет по-прежнему. Да и мама тоже… Но с мамой – это потом… Сейчас надо папе все объяснить, он поймет… Он даст ей поплакать, а потом она все ему объяснит… Она вдруг почувствовала, как тяжелая рука отца легла ей на голову. Даже почувствовала, как дрожат на его руке пальцы. И услышала его спокойный уверенный голос: – Ну что ты, дурочка, не плачь… Успокойся, нельзя тебе так плакать. Ничего страшного не произошло, что ты… – Да как же, папа?! Как же – ничего страшного! Да я же представить себе боюсь, как… Что будет, когда мама узнает! – Ну, узнает, и что? И пусть узнает… Да, она эмоциями управлять плохо умеет, но она человек такой, ты это пойми. И научись не воспринимать слишком болезненно. Ведь я же научился как-то, и ты учись. Ничего, ничего… Срок-то большой уже, да? Давно ты себя уже истязаешь-то? – Да, давно… Где-то с начала августа… То есть я догадалась обо всем в первых числах августа… – Стало быть, больше трех месяцев. Понятно. А почему мне ничего не сказала? – Я… Я не знаю, пап… Никита ведь мне сказал – не волнуйся, не переживай ни о чем, я все решу… Вот я и ждала, когда он… – Так ведь он уехал раньше всех, мне Михалыч сказал! – Ну да, уехал… У него маму в больницу положили. – И что? Он даже не позвонил тебе ни разу? – Нет, не позвонил. Он не мог позвонить, пап. Он свой телефон случайно уронил в бетономешалку, и тут как раз ему позвонили, что мама в больнице… И он сразу уехал… – А как это ему позвонили, если телефон в бетономешалку попал? – Ой, ну я не знаю… Может, ему до этого еще позвонили… – Понятно. Что ж, все понятно, дочь… А ты, значит, все ждала его, все верила, что приедет… – Да, пап. Я ждала. Я его так любила, пап… – Да помню, помню, как ты любила… Что ж ты у меня такая доверчивая выросла, а? Если уж любить, то на всю катушку, ничего на запас не оставлять… Если уж лететь жаворонку к солнцу, то до последнего вздоха, пока крылышки не обожгутся… – Да, пап. Выходит, что так. Обожгла крылышки, упала на землю и разбилась. Господи, папочка, если б ты знал, как мне тяжело все это время было… Жить с мыслью, что меня обманули и предали… Да мне и сейчас тоже не хочется жить, пап… – А ну, перестань сейчас же, чтобы я этого не слышал больше, поняла? Ты не одна теперь, ты не можешь только о себе думать! Надо научиться убирать из головы плохие мысли, по крайней мере, надо стараться! А Никиту этого забудь, выкинь из головы, будто его вообще не было! – Да, хорошо бы, пап, но я не могу, не могу… Ну почему он со мной так поступил, почему?! Что я ему плохого сделала?