Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину. Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь. – Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву, и в то же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен… Я достал пачку сигарет: – А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда? Она кивнула: – Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь. Я распечатал пачку: – Американские сигареты. Они вам нравятся? – Да, больше других. Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу. Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым. – Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие. Она повернулась ко мне: – Конечно, хочу; только я не умею. – Совсем не умеете? – Нет. Меня никогда не учили. В этом я усмотрел какой-то шанс для себя. – Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я. Она рассмеялась: – Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает. – Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась: – Но ведь я действительно не умею водить. – Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом. Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление. – Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте! – Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице. – Не пропустить ли его? – Ни в коем случае! Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед: – Боже мой, мы едем слишком быстро! Я посмотрел на спидометр: – Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера. – А мне кажется, целых восемьдесят. Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и все стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом. – Внимание, – сказал я. – Вот полицейский! – Остановиться? – Уже слишком поздно. – А что если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав. – Тогда нас обоих посадят в тюрьму. – Боже, какой ужас! – Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз. – Дайте газ! – приказал я. – Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. – Наглость – лучшее средство в борьбе с законом. Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула. – До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят, как огнедышащие драконы, – сказала она, когда мы проехали несколько сот метров. – Они выглядят так, если сбить их машиной. – Я медленно подтянул ручной тормоз. – Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться. Беря с места на первой скорости, Патриция несколько раз заглушала мотор. Она расстегнула жакет: – Что-то жарко мне стало! Но я должна научиться! Внимательная и полная рвения, она следила за тем, что я ей показывал. Потом она сделала несколько поворотов, издавая при этом взволнованные, короткие восклицания. Фары встречных машин вызывали в ней дьявольский страх и такую же гордость, когда они оказывались позади. Вскоре в маленьком пространстве, полуосвещенном лампочками приборов на контрольном щитке, возникло чувство товарищества, какое быстро устанавливается в практических делах, и, когда через полчаса я снова сел за руль и повез ее домой, мы чувствовали такую близость, будто рассказали друг другу историю всей своей жизни. * * * Недалеко от Николайштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно – у кого-то пролилось масло. – Так, – сказал я, – теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать? Патриция Хольман задумалась на минутку. – Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, – предложила она. Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик. Я заранее представлял себе его лицо. – Ах, – сказал я поспешно, – что там особенного? Есть много более приятных мест… – Не знаю… Мне там очень понравилось. – Правда? – спросил я изумленно. – Вам понравилось там? – Да, – ответила она смеясь. – И даже очень… «Вот так раз! – подумал я, – а я-то ругал себя за это!» Я еще раз попытался отговорить ее: – Но, по-моему, сейчас там битком набито. – Можно подъехать и посмотреть. – Да, это можно. Я обдумывал, как мне быть. Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины: – Побегу посмотреть. Сейчас же вернусь. В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина. – Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь? Валентин кивнул: – Он ушел с Отто. Полчаса назад. – Жаль, – сказал я с явным облегчением. – Мне очень хотелось их повидать.