Тетка Оксана уже не смогла вернуться в заплесневевшую землянку. Потуже затянув под мышками платок, поплелась она, тихая и задумчивая, к кузнице. Там среди ржавого железа нашла старый лемех и куском проволоки подвесила его к столбу. Бу-у-м, бу-м-м! — разнеслось набатом над Ингулом. Казалось, это весна застучала в колокол, созывая людей на сельский сход, чтобы сообща подумать о земле, о хлебе. Из лачуг, из мокрых ям выползали женщины, дети, замшелые старухи и старики. — Добрый день, соседи. Что случилось? — Видно, власть приехала. — Может, фашист, случайно, возвращается? — И болтаешь такое!.. Чтоб их, проклятых, в могиле перевернуло! Толпа окружила Трояниху. Голодные глаза крестьян были прикованы к женщине, которая долго стучала в лемех, рассеивая по земле журавлиный клекот. — Ну что? — спросила Трояниха у людей. — До каких пор в норах будем сидеть? Кроты и те выползают. Жить как-то надо. О детях пора подумать… — Правду говоришь. Самое время — земля подсыхает. — Вон там, на горе, и сеять можно. — Пахать-то пахать… Но колхоза вроде бы нет. — Старшего надо выделить. — Трояниху. У нее и муж бригадиром был. Пускай берется Оксана. Стоят односельчане с поникшими головами. В платках, шапках, фуражках. Солнечные блики играют на их осунувшихся лицах. А за толпой, за сожженным селом — широкая степь, танками разбитая, ливнями размытая. Кто поднимет ее? Чем? Голыми руками? Вдовьим по́том? Как? — Хорошо бы мужика за старшего, — обвела Трояниха невеселым взглядом толпу. — Може, вы, Денис? — обратилась она к старому Яценко. — Люди! Все вы давно меня знаете. Скажете пилить — буду пилить, скажете строгать — буду строгать. А бригадиром быть — не так руки торчат. Лучше ты берись, Оксана. — Соглашайся, соглашайся, Оксана! — зашумела толпа. — Ну, тогда слушайте меня, колхозники. У кого какое зерно есть: или рожь, или просо, гляди, узелок пшеницы или тыквенных семечек, или картошка — складывайте в общую кучу. А ты, Денис, сделай амбар для хранения семян — все поможем тебе. Думаю, и Кудым зерна даст. — Кхе-кхе!.. — откашлялся он в толпе. — Зерна у меня, стало быть, щепотка. — Не стесняйся, дед, потряси свои закрома. — Даст бог урожай, осенью сполна вернем. — Я что? Как люди, стало быть, так и я. За родную власть… — Вот и хорошо. А вы, женщины, готовьте инвентарь: у кого что есть — лопата, вилы, мотыга. Ручки Яценко сделает — завтра и в поле. Чего нам ждать? — Правильно! И так засиделись, чтоб ему пусто. — Сорняки лезут, как из воды. Не посеем сейчас — заглушат все живое. — И еще, граждане, попросим Ольгу: пускай после работы — не часто, когда сможет, — на почту в Сасово ходит. Она шустрая. Смотришь, и новость принесет, как там наши на фронте, а может, кому и письмо… — Письмо… письмишко… хоть бы весточку, — зашептали жаждущие доброго слова, рано осиротевшие уста. Почудилось им, пусть на мгновение, что прильнули губы к губам: трепетные девичьи и горячие молодецкие, увядшие от долгого ожидания вдовьи губы и горькие от дыма солдатские… — Попросим Ольгу? — Ой, да я и так побегу! И рано утром, и вечером, и в любую погоду. Может, и моя сестра Маруся отзовется. Можно было бы расходиться по своим землянкам, но односельчане продолжали стоять на месте. Аврам Дыня чесал всей пятерней волосатую грудь, смотрел на Оксану теплыми глазами: — Эх, Трояниха, не знала б ты лиха! Встряхнула мою душу, как грушу… У кого есть табачок? — Угощайся, Аврам. Извиняй, курево — одна потеруха. Затянешься, так и стреляет под нос. — Ничего, сойдет! — Я было совсем живьем себя схоронил. А тут женщины подняли… — Наша баба, чтоб ты знал, как верба. Сколько ее ни гни, ни топчи, она корень пустит — оживает! — Нашему роду нет переводу. Не было и не будет. Поговорили степняки и понесли весну в растревоженных сердцах по своим углам. Пришла ночь, молодой месяц острым серпом повис над Ингулом, вздыхала темная вода в камышах, вздыхала старая мать, ворочаясь на топчане. А месяц звал ее в поле, и тяжелые думы ее прорастали пшеничным колосом, и звенела она жаткой среди спелых хлебов и стучала молотилкой, рассыпая на землю чистые зерна. Что будет с тобой, земля? Не зарастешь ли бурьяном без крепкой мужской руки? Ранние туманы еще бродили по берегам, еще мерцали звезды в холодном небе, а Яшка проснулся и, чтоб не разбудить свою охрану (начнет мать ссориться — до вечера не закончит), тихонько поставил чугунок на плиту. Потом снял его с огня и вышел на улицу с тряпкой. От свежего ветра и утренней росы закололо в груди. Возле землянки дремала трофейная лошадь, уткнув свою морду в корзину. Яшка привязал ее, как теленка: веревку на шею — и к колышку. Да если бы и не привязал, все равно никуда б не ушла. И куда ей, бедняге, податься? — Сейчас тебя, бродяга, почистим! — сказал Яшка. — Шик и блеск, поняла? И принялся Яшка скрести да мыть отощавшую лошадь. Вся она как сухая жердь. Проведет Яшка рукой — стучат ее ребра и лошадь едва стоит на ногах. — Потерпи, дорогая, красота требует жертв! — И Яшка, зайдя с тряпкой уже с другой стороны, драит коня по животу, по бедрам, по суставам. И терпит, ежится бедняга, когда Яшка выбирает репейники, скребком сдирает лишаи, мочалкой вымывает чесоточную холку. — Где ты набралась этой заразы? — приговаривает Яшка и снова окатывает теплой водой из чугунка. Валит густой пар, лезет клочьями шерсть, сбегают ручейки по желобкам между ребрами лошади. Яшка разогрелся, только ноги прихватывает морозец — вода в луже, что разлилась на земле, сразу стынет. Чтоб не застудить лошадь, Яшка насухо вытер ее своим рваным пиджаком. — Ну все! Теперь как новенькая… И в самом деле, лошадь не узнать. Грязно-серая, пятнистая до мытья, она оказалась гнедой. И шерсть вроде бы поднялась, залоснилась. И репейников словно не было. — После купанья, говорил отец, кровь надо разогнать. — Яшка ухватился за гриву и ловко забрался на лошадь. — В атаку! И поехал Яшка в степь встречать весеннее солнце. А тем временем просыпалось село. Потянулся дымок над тихими землянками. Где-то проблеяла спросонья коза. Стукнули дверцы. Запахло вареными очистками. Аврам Дыня, босой, весь нараспашку, стал на пороге, потянулся, глядя на безоблачное небо: «Припекает сегодня», — и пошел развешивать галоши на колья. Женщины выдергивали из-под навесов ржавые лопаты. — Настя, у тебя ручка для лопаты есть? — Говорила бригадирша, Яценко сделает. — А вот и сам он идет. Денис Яценко вел к бывшей кузнице всю семью. Сам шел впереди, в руке — ящичек с инструментами; за ним — Илья с пилой и с топором; потом Ульяна с вилами на плече; дальше, цепочкой, дочери и два карапуза — Алешка и Катенька. У девочки — узелок с едой, у Алешки — гильза и щетка. Как по команде, все остановились около кузницы, где уже среди лома железа копалась Трояниха; Яценки сложили свои нехитрые пожитки и, выслушав наказ отца, стали разгребать место возле стены. — Что здесь будет, Денис? — спросила Оксана. — Мастерская. — А я наковальню нашла и молоток. Без ручки, правда. — Илья, помоги тетке Оксане, — обращаясь к сыну, велел старый Яценко. Широкоплечий, крепкий Илья, ни слова не сказав, выкатил потресканное бревно, поставил его на попа, пристроил наковальню и молча стал строгать ручку для молотка. Одна за другой подходили к кузнице женщины. Кто босиком, кто в кафтане, кто в пиджаке, а кто и в поношенной солдатской шинели. Ольга-беженка прибежала в пестреньком платьице, черная коса — бубликом, на щеках — ямочки, а губы синие-синие… — Замерзнешь, девчонка. — Марш домой, Ольга! — Это бригадирша. — Чего ходишь раздетая? — Что вы, тетенька! Кровь у меня молодая. — И разум зеленый. Ольга потопталась на месте, но все-таки послушалась старших — побежала домой. Женщины разделились на две группы. Кому ручки надо — к Яценко, кому лопаты напильником поточить — к Троянихе. А за стеной кузницы Алешка с Вовкой, который подогнал сюда свое рогатое войско, трудились над лозунгом. Для большей убедительности нарисовали звезду, а штык скрестили с саблей. — Здо́рово!.. «Все силы на помощь фронту!»