Красный шарф, завязанный по новейшей моде и небрежно перекинутый через плечо, еще больше оттенял бледность и худобу его лица, узкого и острого, как бритва, с темным пушком под носом. Вечно неумытый и голодный, Кадуха худел и зеленел день ото дня, и когда, ссутулившийся, с презрительной миной, застывал перед своим домом в знаменитой вратарской стойке, был он похож на нахохлившегося, сердитого воробья. Сейчас Кадуха не просто стоял без дела — он плевал на асфальт сквозь зубы, стараясь при этом своими плевками нарисовать правильный крест. Крест понемногу вычерчивался, но тут внимание его отвлекли Цыбульки. Вадька проводил их прищуренным глазом и сказал себе: «Тоже мне — кадры! В лес потащились, в дебри! И что там делать среди пней?» Сегодня Кадуха был зол на весь мир. Его ни за что ни про что отлупил отец. И стоял Вадька у ворот подавленный и несчастный и размышлял, куда бы податься и как убить выходной день. Тут как раз на горизонте, то есть в ближнем переулке, показался Бен. Кадуха оживился: вот и компания! «Генерал» нес туго набитую сетку из молочного магазина — такого с ним еще никогда не бывало. Сам Бен явно стыдился такой унизительной роли — шел, отворотив нос, словно не замечая Кадуху. — Привет! — крикнул ему Вадька. — Кончай трудовой подвиг и выходи. В кино махнем. — Не выйдет! — кисло сказал Бен. — Дед с копыт свалился. Сердце. Валидол сосет. Бен не стал говорить, что причиной тому — трояк и кубинские сигареты, обнаруженные дедом в джинсах. — Плюнь, — шмыгнул носом Кадуха. — И прихвати чего-нибудь на зуб — сайрочку или сыру. Бен промычал что-то невразумительное, а когда вошел во двор и был скрыт от Вадькиного пронзительного взгляда двумя капитальными стенками, показал Кадухе кукиш: «Вот тебе сайрочка!» Бен и побаивался Вадьку, и заискивал перед ним — что ни говори, Кадуха был не только сильнее, но и отчаяннее: разозлившись, мог броситься с кулаками даже на взрослого. «Шкет! — Кадуха презрительно сплюнул вслед Бену.— А еще в генералы лезет! Погоди, я тебе сопли утру, денщиком у меня будешь!..» (Кадуха давно сделал бы это, но… деньги, консервы, сигареты! Полная зависимость от Кущолоба! Приходилось терпеть.) По уныло согнутой спине Бена, скрывшегося за поворотом, Вадька понял — на улицу он не выйдет. «Слабак! С таким лучше не связываться!» И решил податься в кино самостоятельно. В «Коммунаре» показывали фильм «Любовь и измена» (дети до 16 лет не допускаются). Кадуха признавал только такие фильмы. В «Коммунаре» была у него своя персональная ложа. Обойдя дом, он проходил во внутренний двор, забирался по пожарной лестнице на крышу, а там через окошечко — на чердак. Посреди чердака было квадратное отверстие, закрытое сеткой — вентиляционный люк из большого зала. Кадуха ложился животом на сетку и сверху вниз, под острым углом, смотрел на экран. Правда, смотреть было не очень удобно — уставали глаза, зато были и определенные преимущества: Вадька полеживал на боку, покуривал кубинские сигареты и слушал, как в темноте шуршат и попискивают летучие мыши. А когда на экране мелькали скучные кадры (без стрельбы и погони). Вадька для развлечения поплевывал в зал, целясь кому-нибудь в лысину. «Товарищ дежурный! — раздавалось в зале. — Что это у вас сверху капает!» Вот это кино! Однако в «Коммунар» идти что-то расхотелось — скучно одному. И решил Кадуха отправиться на Лукьяновку к своему дружку Шурику. С ним можно сходить к Бабьему Яру; там на дороге поставили новые светильники на высоких — метров семь — столбах с дугами, и не простые светильники, а с большими матовыми плафонами. По этим плафонам очень хорошо бить камушками на выигрыш — кто больше расколотит? Вадька представил себе, как он целится в стеклянную тарелку, и у него зачесались руки: здорово, под самую дугу! Сегодня он ни за что не промажет. Раз день начался с неудач, то в чем-то обязательно должно повезти — это точная примета! Как пить дать обшлепает он Шурика и сдерет с него трояк, который тот выиграл у него на лампочках в Ботаническом саду. Кадуха решительно перекинул через плечо обтрепанный конец своего шарфа и поплелся на Лукьяновку. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то в этой жалкой, понуро согбенной фигурке наверняка узнал бы Кадуху-старшего и, может, хотя бы на секунду задумался: не повторит ли он пустую и никчемную жизнь своего отца? С ОТЦОМ НА «ВЕРХОТУРЕ». ДИСКУССИЯ В КЛАССЕ. БЕН. ПРИЧИНА ПОРАЖЕНИЯ СПАРТАКА Женя торопилась: «Ой, уже второй час, не опоздать бы». Быстро жевала бутерброд и одновременно печатала записку. Она стучала одним пальцем по маминой машинке — старому неуклюжему «Ундервуду». Клавиши «Ундервуда» были стерты до желтизны, и девочка, утыкаясь носом в самую клавиатуру, с трудом разбирала, где какая буква. Отыскав, ударяла пальцем, и тогда рычажок сухо щелкал по валику, но почему-то выскакивала вдруг совсем не та буква, и Женя сердилась, забивала напечатанное и снова искала нужную букву. В результате на бумаге появилось такое: Дорогая мамиочка №/! Я поехала к папе на рабоТУ. Х?О. Ключи лежат под коврикоюм, там, где и всегда. Соскучиалась по тебе. Скоро вернусь. ЦелУЮ целую! Твоя Женя Цыбулько. Все время, пока Женя печатала, Синько тихо сидел на подоконнике и с веселым нетерпением следил за ее щелканьем. То ли машинка ему понравилась, то ли было интересно наблюдать, как сосредоточенная Женя носом вынюхивала буквы, но он вытягивал шею, заглядывал в напечатанное и хитро скалил свои черные зубы. Женя поставила последнюю точку, быстро поднялась и бегом бросилась одеваться. За спиной услышала треск старого «Ундервуда». «Ну и ну! — подумала. — До чего допечаталась, уже в голове трещит». Увы, она даже не оглянулась. А оглянуться стоило — перед ней предстала бы весьма странная картина: Синько прыгнул на машинку и давай — быстро-быстро! — отплясывать гопак. Подпрыгнул в последний раз, топнул копытцем, глянул, что там напечаталось на бумаге, и шмыгнул обратно на окно. Сел, притих, словно не натворил ничего, и, довольный, прижмурил глаза. Куртка, тренировочные штаны, сапожки — все было натянуто в одно мгновение. Женя пригладила свои вихры, взглянула в зеркало и хотела уже бежать. «Да! Записка для мамы!» Вытащила из машинки записку и собралась было приколоть к двери… И вдруг точно за рукав ее дернуло. Что-то не то. Постой, постой! Совсем другая записка! Она быстро прочла: Доровая мамиочка №! Ключи поехахали к папе на работу. Они соскучиались по тебе, /шшшшишшш/ Я лежу там, где всегда, под ковриком. Скоро перевернусь. Целую целую! Твоя Ценя Жибулько. — Ах ты негодник! Твоя работа! — Она скомкала записку и бросилась к окну. — Сейчас я покажу тебе Жибульку! Синько пригнулся, закряхтел, а потом — прыг! — только мелькнул у нее над головой, и вот он уже на люстре, сидит, покачиваясь и поглядывая вниз круглыми, как у кота, глазами, веселыми и одновременно испуганными. — Ну, ну, не дерись! — забормотал он, подбирая хвост, чтоб Женя не стянула его с люстры. — Не дерись! Да ты соображаешь, сколько мороки было бы из-за тебя, паршивца, у нашей мамы? Она бы к отцу за ключами поехала! А это — «лежу под ковриком»? Выдумал невесть что. А ну, слезай! — Не слежу. Ты драться будешь… — Слезай, говорю! А то палкой сейчас проучу! Женя схватила палку, которой они выбивали во дворе ковры, и сердито нахмурилась, словно и в самом деле намеревалась поколотить Синька. Но при этом открыла окно и указала туда пальцем: — Убирайся! И чтоб больше не являлся! Очень мне нужны такие фокусники! Синько потоптался на люстре, покряхтел: «Ишь какая шердитая! Плохая! Вот пойду и умру в подвале, и больше никогда-никогда меня не увидишь…» Он всхлипнул, обиженно надулся и смахнул слезу. Потом подпрыгнул, пролетел по комнате и исчез за окном, рассеялся, как облачко рыжего дыма из выхлопной трубы. Исчез. Только оставил на ее руке горячую каплю — свою горькую слезу. Женя стояла пораженная. Ведь она же шутя пригрозила ему, хотела немножко припугнуть, а он надулся и — на тебе! — «умру в подвале…». Выбежала из дому («Ой, опоздаю-таки к папе!»), а в мыслях все возвращалась к Синьку: «Глупенький! Еще и в самом деле возьмет да не придет больше…» Они поднимаются все выше и выше по шаткому деревянному настилу. Под ногами поскрипывают заляпанные глиной доски, тихо в лесах гудит ветер, земля куда-то опрокидывается: внизу зияет яма, а вокруг гребнем встают крыши домов. Цыбулько-старший идет впереди, все время оглядывается — как там Женя? — и подбадривающе улыбается: — Выше голову, дочка! Под ноги не смотри, лучше в небо. Видишь — осень, тучи низко плывут. И правда, тучи проносятся низко-низко, точно это вовсе и не тучи, а серый туманный поток, летят, цепляясь за крыши, за телеантенны, за брандмауэры — кирпичные противопожарные башни. — А я и не боюсь! — задирает подбородок Женя и тоже улыбается, а между тем ее самолет трясет и бросает в воздушные ямы. Но как бы там ни было — а интересно; страшновато и интересно, и хочется подняться еще выше, еще хоть немножечко выше. Человека всегда тянет вверх, недаром мальчишки лезут на деревья, альпинисты — на Эльбрусы и Эвересты, а космонавты летят в космос. Ни за что не сказала бы сейчас Женя: пошли назад, мне страшно. Во-первых, она сама напросилась, а во-вторых — отец идет спокойно и уверенно, и хотя настил крутой, а переходы узкие, даже не держится за поручни, а Женя невольно хватается за леса и жмется к стене. Высокая, свежепобеленная стена Исторического музея возвышалась над Женей, точно отвесная скала. Но это раньше, когда она была внизу. А сейчас перед нею — вершина, широкий треугольный фронтон, над которым трудится отец. — Ну вот и пришли, — переводит дух Василь Кондратович и здоровается с мастерами, что сидят на досках и спокойно покуривают: — Добрый день, товарищи! — Добрый день!.. О, да у нас пополнение! — оживившись, перемигиваются мужчины. Пожилые и совсем молодые, все они были одинаково одеты — в широких парусиновых спецовках, забрызганных краской и глиной. И все с симпатией и интересом разглядывали ушастенькую дочку своего бригадира. Женя совсем растерялась под их взглядами. Бочком-бочком подалась, спряталась за отцову спину и вдруг почувствовала: от подъема ли или от высоты, а может, от волнения лицо ее залило жаром и в голове зашумело. Ухватилась за отцовский ремень и тихонько подождала, пока прояснится. Потом стала разглядывать папину бригаду. Кое-кого узнала сразу: вон тот коренастый усатый дяденька с круглым добродушным лицом — наверняка Олекса Петрович, мастер на все руки: художник, резчик, а еще пасечник (дома на балконе у него ульи); а тот молодой, черненький, с быстрыми глазами — это, конечно, Петрунчик (так его в бригаде называют), весельчак и шутник; а крайний дяденька, длинный как шест, с белой-белой шевелюрой — обстоятельный Гордиевич. Отец каждый вечер обо всех о них дома рассказывает: кому какой дал наряд, кто лучше умеет делать грунтовку, а кто лепку и что нового в их семьях. Эти люди давно поселились в думах и разговорах Цыбулек и уже вроде как живут с ними вместе, в одной квартире; один служит примером, особенно в устах матери («Гордиевич, — говорит она, — вот человек, золотые руки: какие полочки для кухни сделал!»), а другой антипримером («И что ты за Петрунчиком тянешься? Он человек неженатый, ему все можно»). Одним словом, все это свои люди, старые добрые знакомые, и встретили они Женю по-родному, просто и искренне: — Бери, дочка, яблоки. Бери, бери, не бойся, это из моего сада. Антоновка! На базаре таких не купишь. — А у меня орешки есть. А ну подставляй руки. Лесные орехи. Это мы с сынишкой собирали. — Ну, что новенького в школе? Какие отметки сегодня принесла? Пятерку? Вот молодчина! Я своему Ярику каждый вечер долблю: «Учись, говорю, как Женя Цыбулько. Учись, башибузук ты эдакий!» А он за клюшку и во двор — только его и видели. Женя ест яблоко, щелкает орешки, и хорошо ей с отцом в обществе простых и гостеприимных людей. Над головой проносятся тучи, день выдался влажный, туманный. Отсюда видны Жене киевские холмы, тесно застроенные кварталы Подола. Видны возвышающиеся вдали за белесыми плесами Днепра песчаные бугры и островки сосновых лесов. Прилетают тучи, а тебя охватывает чувство, будто это ты летишь над горами, над Подолом, над широкой рекой, и тебя даже начинает покачивать вместе с огромной коробкой каменного здания. Девочка прижимается к папиной спине. Ей приятно, что вот пришел отец сюда (на «верхотуру», как он говорит), — и не старше он и не выше других, наоборот — один из младших, шея тонкая и нос остренький, как у студента, словом, парнишка среди солидных мужчин, а все собрались вокруг него, присели на корточки, сгрудились тесной кучкой, беседуют, внимательно слушают отца, о чем-то сосредоточенно советуются. Сразу видно, что отец тут — авторитет, бригадир. «Все-таки молодчина он у меня!» — с теплотой подумала Женя. — Пора, — говорит отец, взглянув на часы. — По местам. Все расходятся, разбирают свой инструмент — ящички, скребки, маленькие железные ножи-лопаточки. Некоторые прихватывают канистры с водой, легкие пластмассовые ведра, бумажные мешки с цементом, алебастром, песком, цветными глинами. Скрипят доски, расходятся мастера, и вот уже весь боковой фасад облепили маленькие человеческие фигурки. Кажется, будто стрижи или ласточки прилепились к стене. Отец зовет Женю и ведет по лестнице наверх, под самую крышу. И лишь через некоторое время, освоившись с высотой, девочка заметила, что они уже в люльке. Сколоченная из прочных длинных досок люлька подвешена на канатах, и при помощи блоков ее можно подтягивать и опускать вверх-вниз. Это очень удобно для работы. — Сегодня будешь у меня за подручного, — говорит отец (он в рыжей парусиновой спецовке, в таком же берете, какой-то не домашний, а как бы немножко чужой, отстраненный, и так строго смотрит на нее через очки). — Задание тебе, — продолжает он, — растворять цемент. Вот тебе форма, вот лопатка и вода. Будешь добавлять в раствор вот этот порошок — синтетический клей для прочности. Только учти: растворять надо маленькими порциями. Цемент — сейчас ты и сама это увидишь — быстро густеет… Ясно? Женя утвердительно кивнула головой: ну конечно же — ясно! Это же проще простого, все равно что месить тесто. Развела в форме цемент, долила воды, размешала сероватое тесто, ткнула в него пальцем, чтоб убедиться, достаточно ли загустел… — Уже растворила, — обратилась к отцу. — Может, погуще? — Как раз хорош, — ответил он. — Сейчас начнем лепить. Цыбулько побрызгал водой зачищенную заплату на стене, подождал, пока впитается влага, снова побрызгал — лепка делается на мокром кирпиче, на так называемой сырой основе. Потом развернул рулончик тонкой копировальной бумаги, расстелил на полу, прижал края камешками. — Видишь, дочка, какой сложный орнамент. Внизу — виноградная лоза с листами и гроздьями; это символ жизни. А сверху — фигурки рабочих и матросов с пулеметами, буденовцы на конях точно по воздуху летят. Это наша революция, самое для нас дорогое в истории. А в глубине, видишь, воины с копьями, пахари — это наша древняя история. И погляди повнимательнее… Ни один элемент, ни одна фигурка не повторяется. Оттого и работа эта ручная, а не формовочная. Формовочная — это когда лепка делается по форме, изготовленной на заводе, а тут ее только берут и прикрепляют к стене. Усекла? — И отец «позвонил», то есть надавил пальцем на кончик Жениного курносого носа, точно так, как это делала она своему Синьку. Женя улыбнулась, продемонстрировав отцу свои широкие — лопаточками — передние зубы. — Усекла, — проговорила радостно.