Отец… он глотает и никак не может проглотить твердый комок. Катится по его щеке слеза… И вдруг упала Вовке на руку. Жгучая… Лицо у отца доброе, просветленное. Не отпускает Вовку, судорожно ощупывает тоненькую ребячью шею, плечи, будто не верит: сын его иль не сын? Из-под отцовского локтя Вовка увидел: блиндаж, а вот Алешка и Яшка… раскрыли рты до ушей… улыбаются. — Гоните, ребята, коз в село. Мы с отцом напрямик пойдем… Разве можно было сказать в обед, что к вечеру небо прояснится, ветер разгонит тучи, уляжется пыль по оврагам, четко обрисуются дали?.. Ярким закатом, вечерней тишиной встретила ингульская степь отца с сыном. За песчаными холмами, за блиндажами, похожими на овечьи шапки, залегли голубые тени. Стараясь идти в ногу с отцом, Вовка шагал широко. Отец торопился. Жадно всматривался в места, знакомые и дорогие еще с детства. Вон сусликовая балка; дорога ведет в гору, на перевал, а там… а там и родное село как на ладони. Еще когда отец крутил козью ножку, Вовка заметил, что один рукав его гимнастерки заправлен под солдатский ремень. Но почему-то Вовка забывал об этом и несколько раз нечаянно хватался за сплющенный манжет — так ему хотелось пройтись с отцом за руку. Он был счастлив, он беспрестанно говорил: — Гляжу, гляжу на тебя, папа, и никак не узнаю. Голос точно такой, когда ты во сне меня звал: «Во-о-вка!» — а вот лицо не такое. На фотографии у тебя усы… — Не повезло мне с усами, жучок. В одном бою обгорели — снова отрастил. Потом в плену обрили. Так без усов и попал к своим. И нет ничего удивительного, что ты не узнал меня: ты ведь до войны под стол пешком ходил. После плена куда удивительней было, когда кое-кто из старых друзей долго не признавал меня. Дескать, если без усов, значит, не Троян. — Отец грустно улыбнулся, брови его распушились пшеничными колосьями. — Ничего! Мы еще отрастим казацкие! Правда, сынок? В лучах заходящего солнца горел ковыль на холмах, горел тихим малиновым пламенем. Под ногами трещал сухой пырей. Где-то позади, в широкой балке, блеяло Вовкино стадо, будто скучало по своему хозяину. А Вовка с отцом быстрой размашистой походкой шел по степи. На груди отца тихонько позванивали сверкающие на солнце медали. Вовка даже немного вперед забежал, чтобы лучше их рассмотреть. И вдруг сверкнуло вишневым цветом знамя. — Папа… это тот орден, что мы послали? — Тот самый, сынок, тот самый… Отец остановился. Поставив на траву сундучок, он снял фуражку со звездой, посмотрел вдаль, туда, где садилось солнце, красным пламенем освещая горизонт. — Ну вот и дома, — сказал он и всей грудью вдохнул степной воздух. — Как хорошо у нас! Опьянел я от запахов земли. * * * Вовка вооружился не кнутом, а ученической сумкой. Пускай сохнет кнут на колышке. Пускай висит под окном новой хаты. Сейчас он ни к чему. Как та крестьянская коса, которая уже отзвенела на покосах. Медленно, не торопясь идет Вовка по селу. Да и куда ему торопиться? До начала занятий еще много времени. Привык Вовка рано просыпаться. Только взойдет солнце, а он уже в степи. И тянется за ним длинная тропинка — это козы отрясли росу. Странно и необычно Вовке. Полная свобода. Хочешь — иди горой в школу. Хочешь — сверни к Ингулу, постой над широким простором реки. И никаких тебе забот. Притихшая улочка вьется между рыжими холмами. Во дворах, словно гуси, сбившиеся вместе на ночлег, кучей лежат остывшие камни. Везде засыпают землянки, ставят новые стены. Пробивает земную скорлупу, тянется к свету развороченное село. Вовка идет в степь. Плывет паутина бабьего лета. Белые сети развешивает на сухих бурьянах. А вот и школа. Под камышовой шапкой. Широко открытыми глазами глядит школа на далекие курганы. Хрустальное небо, воздух как ключевая вода. Пей — не напьешься. А кто это опередил Вовку? Уже возле самой школы. Алешка? Нет, кто-то кругленький, упитанный. Так это же Дыня! Вовка догнал старика: — Доброе утро, дедушка. — Доброе утро, Василек. Сейчас Дыня напоминал бродячего певца. Босой. Белая льняная рубашка; белые льняные штаны, подвязанные шнурком; белым грибочком — лысина. Через плечо — палка, на ней — котомка, на ногах — лапти из рогожи. — Куда, дедушка, собрался? — По белу свету пойду. Все-таки отважился. Сынов проведаю. На Донбасс подамся, а потом на курские земли. Поклонюсь могилам. — Я бы тоже с вами… — Э, нет! — беззубым ртом улыбнулся Дыня. — Тебе — с людьми. Тебе — в науку. А меня уже старая карга позвала. — В шею гоните ее! Только жизнь начинается. — И тебе счастливого пути, сынок. Может, когда песню сложишь (а у тебя душа певучая), то и меня не забудь, о деде словечко вставь. Будь здоров, пастушок! И разошлись их пути. Одного повела тропинка к тем, кто ушел из жизни. А другого — к тем, кто начинал только жить. Кто выходил на тревожные, исковерканные войной дороги. Пробуждалась умытая росой степь. Раннее солнце купалось в реке, медленно пило остывшую за ночь воду. 1966 ЗВУК ПАУТИНКИ Перевод В. Беловой Посвящаю эту книгу майским жукам, кузнечикам, летнему дождю, теплой неторопливой речушке с деревянными мостиками и кладками — самым удивительным чудесам на земле, которые мы открываем в детстве. Автор СЕРЕБРЯНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК Дзынь… Дзинь… Бумс!.. Я лежу, объятый густой темнотой, и слушаю, как он забавляется. Он давно живет в нашей хате — может, за печью, а может, под скамейкой, где, свернувшись клубком, дремлет Сопуха. Он совсем не боится Сопухи и часто спит на ее мягких лапах. А рано утром, когда никого нет и ставни закрыты, он приходит ко мне в гости. Садится на краешек моей кровати и вызванивает серебряными подковками. Дзынь… Дзинь… Бумс!.. Сейчас он в углу возле шкафа. Там черная кадка с водой, там сыро и темно, но я вижу его. Он тоненький, как стебелек, этот забавный человечек. И светится синим огнем. А быстрый, проворный — не уследишь за ним. Шасть, шасть! — так и бегает по полу, всё скоком-прискоком, бесшумно порхает по хате, и кажется: мерцает светлячок во тьме. Крылышки у него легкие, прозрачные, словно у кузнечика, и, когда он ими машет, они тихо шуршат, почти неслышно трещат-потрескивают. С утра ему весело. Наверное, хорошо выспался, позавтракал пшеничными корочками (я накрошил ему на скамейку) и теперь играет-прыгает на одной ноге. Подпрыгнет и ударит подковками: дзинь!.. Подпрыгнет и ударит: дзинь! И сам слушает, как переливается во тьме тонкий серебряный звон. Вот он вспорхнул с полочки на скамейку и поскакал. Смотри, смотри, это он дразнится: подскочит ко мне, а потом снова убегает. И языком прищелкивает, словно говорит: «Буц, буц — не боюц!»