— До войны во время уборки урожая схватило живот у дяди Антона. Он тогда на «ХТЗ» пахал. Так вот, упал человек на жнивье, почти умирает. Остановил я таратайку: в село, говорю, везите его, да побыстрее, а то он здесь и загнется. Ну, повезли Антона, а я что — я на трактор. И что бы вы думали? Целую норму отгрохал! Не верите? Типун на язык, если я вру… Ребята могут подтвердить. Танкист верил — как же не верить гвардейскому парню? — и разрешал ему сидеть рядом с собой за рычагами, включать внутренний свет, но, как только запускал мотор, очень вежливо отсылал Яшку на командирское место, в башню: — Наблюдай, браток, чтоб случайно на мину не нарвались. …Провожали танкиста в субботу. Уже упала роса на задремавшую степь, когда пахари закончили последнюю борозду, вытянули на межу плуги, почистили их и, оглохшие от усталости и грохота, собрались идти в село. И тогда танкист остановил народ: — Ну что ж, товарищи, давайте прощаться… Завтра не приеду… На фронт уходим… И хотя все знали, что солдат всегда солдат, что не сегодня завтра его могут позвать, но не хотелось верить: так быстро, так неожиданно придется расставаться… Привыкли к нему, как к родному, как привыкали когда-то к веселым трактористам, с которыми целый сезон делили хлеб-соль, песни и тревоги. Детвора окружила танкиста, и девчата протиснулись поближе, и матери жалостливо всхлипывали. Бригадирша поцеловала солдата трижды, как сына, на дорогу: — Спасибо, сынок… В трудную минуту пришел к нам, век не забудем. — И, всхлипнув, она склонилась на горячую броню танка. И долго еще в стынущей тишине слышалось тяжелое громыхание удаляющегося «Т-34». Уехал танкист. И увез с собой покоренные сердца мальчишек, девичьи вздохи, невысказанную материнскую благодарность… Сколько знал Яшка отца своего — тот не изменял своей привычке: просыпался до первых петухов. Еще, как говорится, черти на кулачках бьются и темень в хате такая, что лоб себе разобьешь или ведро с помоями перевернешь, а беспокойный Гаврило вскочит, бывало, как на пожар, почешет всей пятерней грудь, влезет в истоптанные башмаки, фуфайку на плечи и бегом из хаты. — О, на конюшню поковылял старый филин! — заворчит тетка Анисья. — Ни тебе сна, ни покою. А Деркач сверкнет за окном цигаркой, рассыпая искры, откашляется спросонку и загрохает башмаками в утреннем полумраке. Если даже и не надо было идти к лошадям, не спалось Гавриле. Проснется среди глухой ночи, разбудит все село; то сарай мастерит, то громыхает тяжелыми ведрами — воду носит в бочку: мол, на рассвете перегной будем разбрасывать. Поговаривали люди, кто шутя, а кто и всерьез, что, дескать, носит конюха Деркача какая-то дьявольская сила, вот и нет ему ночью покоя. Правда это или нет, Яшка точно не знал. Но в последнее время он стал замечать, что и его, как когда-то отца, поднимает какая-то сила. Только посветлеет окошко в землянке — Яшкины глаза сами открываются. И смутная тревога, непонятное беспокойство закрадываются в душу, как будто он что-то забыл во дворе, например, залить огонь в очаге. «Чтоб тебе!..» — ругается Яшка, натягивая шинель на голову и пытаясь заснуть. Но кто-то словно стоит над ним, тихонько дергает за плечо и говорит: «Вставай, Яшка, вставай…» Яшка тревожно вскакивает, на ощупь находит дверь и ныряет в зябкую предрассветную мглу. От утреннего холода его так трясет, словно он выскочил на берег из теплой вечерней воды. Яшка ежится, открывает заспанные глаза, прислушивается. Молчит влажная, отяжелевшая тьма. Кап-кап… — падает роса с набухшего листа. И снова — ни шороха, ни звука. Все вокруг застыло и замерло: и угрюмые ряды землянок, и высокое бледное небо, и далекие синеватые льдинки-звездочки. Во всем — спокойствие и тишина. Свежесть нового дня, что вот-вот грянет на землю. За кровлей халупки, там, где сгущается мрак, стоит какая-то двугорбая копна. Это Трофейная. Она тоже дремлет, свесив корытцем свою ворсистую губу. Видимо, лошадь услышала Яшкины шаги — фыркнула, повернула голову, и в ее оловянных глазах отразилась выщербленная луна. — А-а-а! — протянул Яшка. — Так это ты, старая, тут колдуешь! Съела все сено и теперь меня дожидаешься? Яшка брал косу, дерюжку и шел к Ингулу. Возле Мартына присмотрел он ложбинку, хорошо укрытую от ветра; там росла густая, как щетка, бескостица, душистый луговой клевер. Трава была высокая, сочная, широколистная и тяжелая от росы, еще покрытая болотным туманом; как бы ни остыл за ночь воздух, здесь, под зеленой периной, всегда было влажно и душно, пахло гнилой водой. У Яшки сначала отогревались ноги, а когда он проходил первую половину покоса, тепло приятно разливалось по всему телу. Почему-то больше всего Яшке хотелось, чтобы Ольга увидела его за работой; от Ингула над широким степным оврагом плыл густой молочный туман, словно подружки-русалки расстилали свадебную фату; из белого сновидения вдруг возникала Ольга, она шла ему навстречу, украшенная цветами, шла по росистому лугу, а он, торопясь, косил для нее дорожку. Широкий взмах, рывок — и коса мягко срезает траву, и на земле уже первый зеленый валок. Быстро шла работа. — Трам-дарам-татам! — весело напевал Яшка. Это вспугивало сонных перепелок, которые с шумом и жалобным писком вылетали прямо из-под ног; вербы откликались трескотней сорок; в камышах гулко кричала выпь. Откуда ни возьмись, налетела целая эскадрилья горластых ласточек, темными стаями кружились они над рыжим Яшкой, который ни свет ни заря нарушил птичий покой. За полчаса он накашивал хорошую копенку травы, утаптывал ее, стягивал концами дерюги и, немного сгорбившись, медленно шел с вязанкой домой. Лошадь встречала своего хозяина радостным ржанием. Она нетерпеливо махала своим коротким хвостом, раздувала ноздри: вкусно пахнет! — Ну-ну, не бесись! — говорил Яшка и бросал в корзину охапку сена, остальное тонким слоем расстилал на крыше землянки: высохнет — будет ей корм на ночь. Лошадь, довольная, фыркала, с хрустом жевала траву, свежую, немного влажную от росы — из нее выдавливался зеленый сок. «Вон как! — улыбался Яшка. — За уши не оттянешь!.. Поправляйся, старая, мы с тобой — главная сила в колхозе. Поняла?..» И кобыла старалась, набивая свой живот, даже стонала. Благодаря Яшкиному уходу она округлилась, стала упитайной, ребра ее затянулись густой шерстью, на груди прощупывались твердые мускулы, и только коротенький хвост и выщипанная грива по-прежнему напоминали о ее бродячей жизни… В эту пору ночь — как заячий скок. Только что было темно, и вот уж рассвет. Небо сразу поднялось, расширилось; луна растаяла, словно кусочек жира на сковороде; звезды крупинками соли легли на дно голубого залива. Яшка отвязал Трофейную (так и осталась за ней эта кличка), набросил на шею веревку и погнал лошадь к водопою, чтоб оттуда сразу к кузнице. Он торопился: сегодня будет жаркий день. Как только вспыхнут на вершине гранитного Мартына первые лучи, соберутся женщины возле каморы. Они будут подставлять мешки, и Денис Яценко насыплет каждой ведро ячменя или пшеницы. И будут все торжественно-взволнованные, как на праздничном вечере. Выйдут сегодня сеятели в степь, достанут из мешочков набухшие зерна и широким взмахом будут разбрасывать их по всему полю: сейся рожь и пшеница, родись всякое зерно, на добро, на счастье, людям на здоровье!.. И за женщинами — Яшка Деркач. «Но-о, поехали, старенькая!» — будет дергать он коня за уздцы, и конь доверчиво фыркнет ему в ухо, запрыгает борона на кочках, присыпая яровую рыхлой землей. Таким тревожно-радостным представлял себе Яшка сегодняшний день, спускаясь извилистой тропинкой к Ингулу. Уже наливалось небо на востоке вишневым соком, а над водой еще клубился густой туман. Словно паутиной, он обвивал плакучие ивы, сбегавшие с косогора к самой реке, обрывистые берега, где валялись разбросанные камни, мелкая галька, узловатые корневища, похожие на дивные морские чудища. Место было глухое и немного дикое, спуск к реке крутой, и Яшка, сойдя с коня, потянул Трофейную за уздечку к мели. Завернув галифе чуть повыше колен, первый, не без колебания, он вошел в воду. Вода была холодная и чистая, как слеза. — Ну, старая, заправляйся до обеда, — сказал Яшка и засвистел: — Фью-фью-фью-фью… Лошадь аппетитно чмокнула, но сначала нехотя ткнулась мордой в прозрачное зеркало реки и фыркнула, тряхнула гривой, точно обожглась. — Ох какая хитрая! — улыбнулся Деркач и снова засвистел. И тогда, опустив морду по самые глаза, лошадь большими глотками стала пить студеную воду. Казалось, она не пила, а качала воду насосом, даже было видно, как бежит глоток за глотком по горлу, как наполняется, раздувается ее брюхо. — Стоп! — сказал Яшка. — Отдохни, а то захлебнешься. Это мгновение навсегда врезалось в Яшкину память: только он слегка потянул за поводок и лошадь недовольно затрясла ушами — дескать, не мешай, как вдруг что-то произошло. Что именно, он не сообразил сразу. Разорвалась на куски тишина. Громом ударило с берега. Всколыхнулась вода, разлетевшись в брызги. Высоко встряхнул головой конь, покачнулся и стал валиться на бок. Плюх! — обдало Яшку брызгами. Конь уже на спине, копытом загребает ил, бьется головой по воде. — Убили коня!.. Уби-и-и-ли! — закричал надрывно Яшка. Туман поглотил его крик, только покачнулась ива над рекой и где-то там, в зеленых зарослях, треснула ветка. Еще секунда — и сознание его прояснилось: пуля прожужжала мимо него, он стоял спиной к вербе, откуда и ударило. «Может, в меня? Может, промахнулся?» Как ошпаренный, выскочил Яшка на берег. Бросился в кусты, потом — за пни, потом — за камни. «Где этот гад? Где этот гад, который стрелял?» Бесшумно плыл туман. Бесшумно неслось течение. Дремали ивы над тихой гладью реки. Как будто ничего не случилось. И только на мели барахтался конь. Он лежал на боку, ноги его конвульсивно дергались, грива то подымалась, то погружалась в воду. «Захлебнется!» Не помня ничего, Яшка бросился спасать коня. Нащупав в иле храп, приподнял его руками, поддерживая шею коленом: — Вставай, лошадка, вставай, подымайся… Скользкая лошадиная голова бессильно повисла. Рот ощерился, из него текла желтая пена. Из едва заметной ранки под ухом струйкой стекала кровь. Закачались оранжевые круги на воде. — Вставай, вставай! — бормотал в беспамятстве Яшка. Лошадиная морда плюхнулась на дно. Из воды глянули на Яшку холодные глаза. И медленно угасли. Все, что накопилось в нем — страх, злоба, сознание своей беспомощности, — все это сейчас собралось в один кулак, застучало в окаменевшую грудь, и Яшка глухо зарыдал. Перед мальчишками он гордился тем, что никогда не плакал, а сейчас упал на мокрую гальку и дал полную волю слезам. Если бы кто увидел Яшку в эту минуту, ужаснулся бы. Рубашка и галифе в иле, волосы слиплись, клочьями заслонили глаза, на щеках размазана грязь, будто вытащили его бессознательным из самой трясины. И снова заговорило встревоженное село. Уже немного забылось недавнее событие в степи, когда что-то ударило из бурьянов и женщины в испуге упали на пашню. В конце концов, подумали: может, мина сама взорвалась? Говорят, немцы напихали в землю всякой чертовщины, которая даже через десять лет даст о себе знать. Но то, что случилось с Яшкой, не свалишь на притаившуюся мину. Здесь чувствовалась злодейская рука. Дед Аврам сказал авторитетно: — Не иначе, как банда какая-то. Разве мало этих гадов осталось после оккупации?.. Всезнающие бабы шептали: — «Черная кошка». Мальчишек душит. Мужской пол уничтожает, чтобы не было продолжения рода… Решили послать Оксану-бригадиршу в район: иди, проси, чтобы власти приехали. Пускай разберутся на месте, что тут у нас творится. В тот вечер Яшка раньше обычного вернулся в свою тесную конуру. Не стало лошади — нечего ему было делать. Словно вынули душу и растоптали. Еще никогда Яшку не угнетала так темная и мрачная землянка, толща земли над головой, как сейчас. С болью прислушался он, как стонет, ворочаясь на полу, бедная мать. Снова отнялось у нее правое плечо. То хоть посуду мыла, с горем пополам тряпье стирала, а как услышала, что приключилось с ее окаянным сыном, еще больше скрутило Анисью. Ночами не спит, над Яшкой, как тень, дежурит, плачет и проклинает: — Ой, мучитель мой, ой, бродяга бездомный! Вот привяжу к колу, чтоб дома сидел, чтоб не носило тебя где не следует, чтоб дал хоть спокойно матери своей умереть… И долго еще проклинала свою долю тетка Анисья, горьким словом вспоминала неугомонного мужа своего Гаврила и непослушного, ветреного Максима. — Ой, рученьки мои, ой, косточки мои! — стонет мать, и Яшка возится в темноте, словно в каменном мешке. Только он закрыл отяжелевшие веки, как над головой что-то прогрохотало. — Тпру! — послышалось во дворе. Потом голос глухой, как из бочки. — Кто-то зовет? — Яшка вскочил с постели. — Ты куда? — поднялась мать. — Не смей! Не пущу! Она раскинула руки, преградив ему дорогу, а Яшка пригнулся — и в дверь. Анисья как стояла, так и метнулась за сыном, готовая бежать за ним на край села, лишь бы остановить его. Как в огонь, бросилась Анисья в угрожающую темноту.