И всходила между ними Светло-алая заря. Дыня взмахнул обтрепанными рукавами, как будто на самом деле собрался пуститься в пляс. И если бы его слушались ноги, он бы сплясал гопака прямо тут, среди двора. Да ноги были словно свинцом налиты, и Дыня сидел среди ветошного хлама, как бескрылая птица, утешал себя выдумками и, напевая в такт песне, хлопал по скамеечке разбухшими руками. — Так оно и будет — не правда ли, свашка? — Так или не так, а как-то будет. — Э, нет! Именно так, как Дыня говорит. — Дед нахмурил седые брови и вдруг серьезно спросил: — А что от Маруси слышно? Ольга вздрогнула — не ожидала, что так круто повернется разговор. Огнем жгло ее письмо, которое она спрятала за пазуху. — От Маруси? А разве что?.. Не знаю, — съежилась Ольга. — По тебе видно… Смотри ничего от меня не таи. — Ей-богу, ничего. — Ну хорошо. Раз ничего, так ничего. Дыня переложил с одного места на другое старые распоротые покрышки. Вздохнул: — Засиделся я, дочка, возле своих галош, чтоб им пусто. Засиделся, вот и встать не могу. Может, проводишь старика к Анисье? Злая она, как дым с прошлогодней полыни, но у нее люди собираются: послушаю, что там говорят. — Какие люди? — Пойдем, посмотришь… Ну, подымай, дочь, гнилое бревно. И смешно и грустно было смотреть, как Ольга поднимала тяжелого Дыню. Словно муравей, вцепилась в него руками, подала обмякшее тело на себя. Старик с трудом встал на ноги. Зашатался, долго расправлял спину и так, не расправившись, медленно заковылял. Шел, как по камушкам, осторожно передвигая толстые, отекшие ноги. Дорогой насмехался над собой: — Докатился Дыня… до детства. На четвереньках остается ползать. Недаром говорится: стар что мал — няньку надо. А был парень, да еще какой парень!.. Не веришь? Девки, как пчелы, роем летали за мной… Так за шутками и не заметили, как дошли до Анисьи. Ни разу Ольга не заходила к Деркачам. И сейчас ей страшно и как-то неудобно было наведаться туда, где живет Яшка. Почему-то вспомнились ей слова, которые сказал он в степи: «Оля… Так ты… выходи вечерком». «Он такой смешной, этот рыжебровый Яшка, — думала Ольга, вспоминая, как он провожал ее вежливо: сам шел по колючкам, а ей уступал дорожку. — А если он дома сейчас?» — испугалась Ольга. — Вот и проводила вас, — сказала она деду Авраму. — Теперь уже сами… — Нет, нет! — запротестовал дед. — Хочешь осрамить кавалера? Проводи лучше в хату, а то еще упаду на пороге. В землянку вела узенькая щель со ступеньками. По этой канаве не только вдвоем, но и одному пройти было тесно. Ольга и так и сяк изворачивалась, проталкивая Дыню к дверям. — Эге, гости ко мне! — встретила их Деркачиха. — А-а, это Аврам, старый пустомеля! И невесточка, вражеская косточка. Заходите. — Здравствуй, беззубая сорока! — отблагодарил ее Дыня. — Дай поцелую тебя в горячие уста. — Куда уж тебе, старая рухлядь! — Анисья подхватила Дыню, потащила его в угол, усадила, будто наседку, в плетеную корзину с сеном. Ольга не знала, что ей делать: то ли уходить, то ли оставаться? Стояла возле дверей, смущенная, и озиралась по сторонам. Она уже слышала о том, что Яшка по-своему устроил жилье. Выкопал глубокий и узкий погреб — настоящий боевой окоп. В боковых стенах выдолбил ниши. В одно углубление втиснул что-то наподобие лежака — два ящика из-под артиллерийских снарядов, доски, сверху плащ-палатка. На эту солдатскую постель можно залезть только боком и лежать неподвижно, как в могиле, потому что над головой земляная глыба. «Как же он здесь, бедняга, спит?» — подумала Ольга о Яшке. Во второй нише, говорили люди, в той, что завешена дерюгой, хранил Яшка боеприпасы. «Проклятое оружие» было причиной постоянных семейных ссор. С шумом, с треском выбрасывала Анисья дьявольские «стрелялки» на улицу, а Яшка, «отбив атаку», снова собирал трофеи и ставил их на прежнее место. Анисья наконец сдалась, только занавесила этот страшный склад, чтоб душа не болела, чтоб глаза не видели эту притаившуюся смерть под самым боком, и не раз ей казалось: вот-вот грохнет, разнесет вдребезги хату, и полетит она, взбалмошная Анисья, прямо в объятия лукавого… свят, свят, свят! — Чего стоишь, как засватанная девка? — спросила Деркачиха Ольгу тоном свекрови и, подыскав свободное место, кивнула головой на плитку: — Устраивайся. Не поджаришься, не бойся. Уже и забыла, когда огнем пахло в хате. Ольга прислонилась к краю плитки. В землянке было темно. Казалось, в черных немазаных стенах вечно стоял сырой, удушливый мрак, и люди, сидевшие кто на скамейке, а кто на полу, напоминали тени. Холодно и неуютно стало Ольге. Возможно, потому, что она чувствовала на себе пронизывающий взгляд незнакомца — худенького деда в шинели нараспашку, в облезлой заячьей шапке. Этого деда Гавриила — как назвал его Вовка — Ольга видела мельком в Кудымовом дворе. А здесь рядом с Гавриилом сидел и сам Кудым в кожухе и в сношенных валенках. За ними на короткой скамье прилепилась Василина и ее дочь. Василина напоминала монашку: черный платок на лоб, глаза смиренно опущены, руки скрещены на груди. Худенькая Наденька застыла в той же покорной позе. У обеих — запавшие зеленоватые щеки, острые плечи, скорбно сжатые губы. «Что у них, молебен или похороны?» — подумала Ольга об Анисьиной компании. — Значит, это она, та самая девушка, которую скосило в степи? — спросил незнакомец, пристально оглядывая Ольгу. — Ага, она, — сказала Деркачиха. — Бог уложил, бог и поднял. — Ваша правда, сестра, — произнес худощавый и по-отечески обратился к Ольге: — Хорошо, дочь, что пришла к нам. Значит, сердце у тебя непорочное, истинный путь оно указало. А когда, по слепоте своей, блуждать стала, не с теми пошла, спаситель знак подал: дескать, возвращайся, не там ищешь. — Чтоб ему пусто, спасителю, — заворочался в корзине Аврам. — Хор-рош его знак! До смерти девку пришибло. — Брат Аврам! — дернулся Гавриил, злобно взглянув на Дыню. — Вы серьезно настроены или пришли язык почесать? Подождал незнакомец, пока устроится вертлявый Дыня, и снова напутственно обратился к Ольге: — Отец наш, дочь моя, суров, но и всемилостив. Тяжело он карает заблудших, тяжело карает, но врата свои оставляет открытыми. И кто грехи земные искупит в молитве, в покаянии, тех с радостью принимает в лоно свое… Ольга сидела как на горячих углях, хотя и сказала тетка Анисья, что давно не топила печку. Здесь было душно, словно горячий пар забивал ей горло. Она порывалась встать, хотела сказать: «Будьте здоровы!» — и быстрее выскочить на улицу, но как-то неудобно сбежать от людей. «И зачем я сюда пришла?» — ругала себя Ольга, удивляясь, как внимательно слушают остроглазого старца Деркачиха и вся кудымовская родня. Тетка Анисья даже раскрыла от удивления свой беззубый рот, щеки ее провалились — не лицо, а только два крючка: нос и подбородок. Василина с Наденькой — это угасшие свечки, прилепленные на краю скамьи. Только дед Аврам все время скрипел корзиной и весело моргал на разговорчивого соперника. А благообразный старец не умолкал: — Дочь моя! Слушай мудрую заповедь, слушай и вникай. «Мир лежит во зле, — говорится в заповеди, — ищите царства небесного и правды его». — Так-так-так! — подхватил Дыня. — А я уже сам собирался искать. Думаю, возьму мешок за плечи — и в дорогу. Поплетусь-ка на Донбасс, к Павлуше. Там, говорят, табаку-у-у — море. Как рубль, так и целая пригоршня. — Чтоб ты язык свой проглотил! — сорвалось у тетки Анисьи. — Совсем выжил старик из ума, дребезжит, как разбитый чугун. — Кхе-кхе!.. — раскашлялся Кудым. — Значит, недаром ему ноги отняло… Не стерпел дед Аврам такой обиды: заворочался в корзине, пытаясь подняться. Крикнул Ольге: — Пошли отсюда, свашка! Вишь, после брынзы их в небо тянет, а мы от голода по земле едва ползаем. Ольга обрадовалась (как раз время бежать), быстренько помогла деду Авраму встать, и они медленно вышли из темной землянки. На улице Ольга облегченно вздохнула. Наступал вечер. В пыльной степи разливался багрово-пышный закат. И тянуло с полей медово-сладким духом отцветающих трав. 13 За неделю танкист вспахал приличный участок — гектаров сорок. К «Т-34» прицепили еще один плуг. Правда, достали его не в соседнем колхозе, куда посылали Аврама. Из Сасова Дыня возвратился ни с чем. И тогда вспомнила Трояниха о человеке, который приезжал к ним из «Красной зари». Рано утром она была уже на шоссе, попутной машиной добралась до Кировограда. А вернулась в село на мотоцикле, с новеньким, заботливо упакованным плугом. С того дня пахали тремя лемехами. Это было удивительное зрелище: движется по степи серое приземистое чудовище, покачивает длинным хоботом; за танком тянется цепочка пахарей, покрытых пылью, опаленных южными ветрами. Время от времени пахари сменяются, и те, что сменились, обессиленно валятся на пашню, пересохшими губами припадают к ведру, в котором Алешка принес холодную ключевую воду: — Пейте, тетечка, это из нашего колодезя, вкуснее нету воды. А новая смена пахарей грудью налегает на рукоятки, пластами выворачивая слежавшуюся землю. — Как? Может, тише поедем, на первой? — спрашивает Николай у женщин, черных, как сама пашня. — Вы нас не жалейте, — говорит Трояниха танкисту. — Давайте на полную, надо побольше вспахать. Вон сколько земли пустует… Механик-водитель включает вторую скорость, и еще сильнее визжат колеса плугов, еще быстрее прыгает плужная рама, еще глубже вгрызаются сошники в затвердевший пласт чернозема. Один ряд пройдут, второй — и за плуг становятся новые пахари. Только танкист работает бессменно: в духоте, в дыму, в жаркой грохочущей коробке. Комбинезон его аж дымит, сапоги стали чугунными, от мазута слипаются волосы, пот градом льется по грязному от сажи и копоти лицу. Но солдат, вчерашний хлебопашец из Херсонщины (Яшка все расспросил о нем), и слышать не желает об отдыхе. — Давайте, давайте, на фронте жарче бывает! Здесь, в тесном закутке, танкист не чувствует себя одиноким. Целый день рядом с ним, в боевом отделении, дежурит «расчет» — сельские мальчишки. Они сидят тихо, тесно прижавшись друг к другу; терпеливо жарятся, словно орехи на жаровне, и следят за каждым движением, за каждым жестом механика-водителя, который колдует над непонятными для них рычагами. Они с нетерпением ждут той счастливой минуты, когда танкист, улыбнувшись, щелкнет пальцами по острому кадыку: дескать, неплохо было бы промочить горло. И тогда гавроши наперебой бросаются к ведру, что стоит под башней, осторожно подают ему кружку с водой и внимательно наблюдают, как пьет танкист: отбросит голову назад, один раз глотнет — и уже пустая кружка летит через плечо прямо ребятам в руки… Здорово! (И не знает солдат, что теперь гавроши станут воду пить не иначе, как по-танкистски, и дома будут они бросать через плечо и ложку и свои портки, и пусть не один раз придется икать от мамашиных подзатыльников, но уже никто из них ни за что не откажется от этой привычки, как и от ребячьих воспоминаний о герое-танкисте.) Иногда в открытый люк просовывались длинные потресканные ноги, потом широченные галифе, и вот собственной персоной спускался к водителю Яшка. Гвардии рядовой Деркач молодцевато отдавал честь сержанту бронетанковых войск, и если механик охлаждал мотор, Яшка подсаживался к нему ближе и спрашивал: — Это рули поворота? — Так точно, товарищ командир. Яшка расправлял грудь (шутки шутками, а приятно, когда тебя командиром называют) и серьезно расспрашивал дальше: — Берешь руль на себя — влево поворот? — Почти догадались, товарищ командир. — А это — зажигание? — Эге. Стартер. — Не такая уж и мудрая штука, — делал вывод Яшка. — Вроде «ХТЗ». Танкист добродушно смеялся, теребил Яшкину пилотку, а Деркач, нахмурив брови, солидно говорил: