«А что это за избушка?» — снова удивился Вовка, свернув к кузнице. На расчищенном дворе, как белый гриб, вырос кирпичный домик. На его боковой стене было написано: РАБОТАТЬ ПО-ВОЕННОМУ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ МАЯ! «Вон что делается!.. Не иначе как Яценко построил каморку, а Алешка разрисовал ее. Друг называется… — обиженно подумал Вовка. — А еще уверял: вдвоем, Вовочка, вдвоем, братишечка. Ух, лисица!» Дверь домика была прижата палкой. Вовка открыл ее и заглянул в каморку. Оттуда пахнуло сыростью, влажной известкой. У самой стены, в дощатых закромах, насыпом лежала проросшая картошка, отдельно — горки пшеницы, ячменя и кукурузы. А на полке в углу — узелки с семечками. «Вот и мамин узелок!» Вовка признал его по обгоревшему полотну. Парнишка снова закрыл дверь и хотел уже было идти дальше, как его остановил дед Аврам. «Напоролся-таки!» — недовольно подумал Вовка. — Здорово, пастушок. Вишь, переквалифицировался. Делал галоши, теперь мешки. Артельный портной, — заговорил с ним старик. Дыня чинил дратвой крапивные мешки. Ловко орудуя большой цыганской иглой — такой, что и свинью можно заколоть, — большими стежками стягивал он дырки. Старенький, с лысиной, опушенной сединой, Дыня сгорбился над лохмотьями. Вовка нехотя возил ногой по земле. Обоим было тяжело разговаривать. — Как же это вы, снайперы? — укоризненно спросил после долгого молчания Дыня. — Не спрашивайте, дед. Сам до сих пор никак не пойму… — Глупая вещь — судьба. Глупая и неразборчивая. Лучше бы меня… Зачем хожу по земле? — Не говорите так, дедушка. И трава хочет жить. — Судьба, — вздохнул Дыня. — Глушит молодые ростки, а старые пни оставляет. Обидно. — А где Яшка? — прервал мучительный разговор Вовка. — Одичал совсем парень. В степи прятался. Совести своей боялся. Яшка — о-о! — не такой, как все думают. У него только кожа толстая, а под ней — мякоть. Знаю я Деркачей: и Гаврила и Максим — душа-люди. Уж спеть, сплясать — орлы, на все село славились… И вот тебе. Только Яшка понемногу начал за ум браться. Дневал и ночевал в степи. На Трофейной сорняки корчевал, а тут… Дыня замолчал. — Ну ладно, дедушка… Будьте здоровы, — воспользовавшись паузой, сказал Вовка. — Будь и людей не забудь, — ответил ему Дыня. — Война всех нас с толку сбила. А ты, брат, держись… Поговорил дед, словно погладил отцовской рукой, но от этого Вовка загрустил еще больше. Пошел он на край села, к Мишкиной землянке. Осмотрелся: где же она? Бурьян вырос по самую грудь. Еле нашел в густой лебеде желтый осевший холмик, на котором торчало перевернутое ведро. Кругом стояла гробовая тишина. Эта первозданная тишина наполняла тело зябким ознобом. Вовка толкнул рогожу, обитую планками, дверцы глухо раздвинулись, и паренек несмело шагнул в холодную темень. Его обдало сыростью покинутого жилища. Вовка зажег фонарик. Плесень, мох, грязные полосы на стенах. А на земляном полу — соломенная труха, сопревший ватник, и такой мокрый, хоть выжимай… «Вот здесь Мишка спал», — пронзительно мелькнуло в голове пастуха. Пучок бледного света выхватил серый предмет, покрытый, казалось, искристым инеем. Автомат. Немецкий. «Смотри, и не думал, что у Мишки было оружие… А это что такое?» На гвозде висела деревянная, хорошо выструганная сабля. Как будто обухом по голове ударило Вовку, когда вспомнил слова друга: «Хочешь, Вовчик, я тебе и саблю сделаю… Вместо ручки — львиная голова с лохматой гривой. На картинке видел»… «Эх, Мишка, Мишка! Чем же я тебя отблагодарил?!» Вовка долго стоял в оцепенении, как и тогда, во время взрыва. «Ну ладно. Пора кончать. Сейчас же. — Он быстро снял с гвоздя автомат. — Понесут меня селом мимо белых вишен, понесут на кладбище и положат рядом с Мишкой… Над могилой будет стоять мама, Алеша, люди. И тихо скажут они: был такой Вовка и нет. Ушел с другом…» До слез ему стало жаль себя, но он подавлял эту жалость, боясь смалодушничать. Стиснул зубы, закрыл глаза, стал думать: куда лучше попасть — в грудь или в висок? Прижал автомат к земле. Приклад скользнул по сырому полу. Холодное дуло прикоснулось к Вовкиному лбу. Со спокойной решимостью Вовка нажал на курок. Жизнь отсчитывала последние секунды. Раз (пауза), два (пауза), три — бббах!.. Вовка упал на спину. Тошнотворное спокойствие охватило его. «Ну хорошо, — стучало в голове. — Бабушки нет. Галинки нет. Отец не пишет. И я застрелюсь. А как мать будет жить?» И Вовка представил ее, убитую горем. Лицо в морщинках, кожа на руках совсем как дубовая кора, а в подоле — два тугих клубочка. И третий придется искать? Будет сидеть она все ночи одна-одинешенька и стареть от печали. «Разве это сын? — скажут люди. — Разве была в нем жалость к матери?» С отчаянием Вовка дернул затвор — патронов в магазине не было — и швырнул автомат на пол: «Сгорел бы ты навеки!» Выбравшись из землянки, как из тины, в которой он запутался, Вовка огородами побежал домой. Он торопился, чтобы скорее броситься в материнские объятия и вновь почувствовать себя маленьким и беззащитным, выплакаться на ее груди, как делал он это в детстве. Перескочив траншею, за которой начиналась их усадьба, Вовка вспомнил, что забыл прихватить саблю. «Ничего. Пусть повисит там на гвозде. Буду приходить к Мишке и смотреть. Как погоню коз мимо землянки, так прямо к нему. Каждое утро заходить буду. Всегда. Что бы со мной ни случилось». Эта мысль не утешила его, но все же приглушила горечь. К хате он подошел уже несколько успокоенный. Но, как говорят, одна беда идет и другую за собой ведет. Только Вовка приблизился к землянке — новая неожиданность. Весь двор заполнен женщинами. «Что они, воды зашли попить?» — подумал Вовка. Нет, не похоже. Сбились кучей, стоят около дверей, над кем-то квохчут. И растерянный шепот: «Положите ее… Осторожнее… Полотенце смочите…» Вовка бросился в толпу, отчаянно пробивался руками, плечом, спиной. Но вспотевшие, горячие тела не пускали его. Кто-то дернул мальчишку назад: — Куда? Не детское дело! — Кто там? Кто? Мама? — вскрикнул Вовка, опять пробираясь через толпу. — Убило ее? Да скажите же… — Это Ольга… Ольга-беженка… Солнечным ударом свалило. — Со мной копала. Я и говорю: не торопись, Ольга, отдохни. Но ведь упрямая — все вперед, вперед выскакивает. — Вот-вот. Копала, копала, пока не упала. — Откуда ж у нее сила? На одной воде жила. Лошадь и та ноги протянет. Вовка прислонился к стене. Его самого будто громом прибило: шумело в голове, желтые круги расплывались перед глазами. Как во сне, то появлялось, то исчезало раскрасневшееся, встревоженное лицо матери с густыми каплями пота. Она прыскала изо рта воду на Ольгу. Рядом на земле лежали носилки. Черные волосы Ольги растрепались, плечи оголились. Лицо было синим, совсем как у умирающей. Зубы крепко сжаты. — О господи, кончается! — крикнула в отчаянии мать. — Простокваши достаньте! Кто-то побежал за кислым молоком. Ольгу потащили в землянку. Голова ее покрыта черным, руки тянутся по земле, как плети. — Отошла… дышит… — кто-то говорит на ступеньках. И люди медленно расходятся. Ночью Вовку трясет лихорадка, то и дело он просыпается. Чувствует, что лежит не в своей постели — и тесно и жестко. Мать уложила его на маленькой печке. Ноги жарит, а спине холодно, даже кости ломит. Хотя и накрыт он тяжелым ватником, но почему-то морозно. Вовка переворачивается на другой бок. В землянке — желтые сумерки. Слышится легкое шуршание. На полу — керосиновая лампа. Ведро с водой. Девичье платьице и две пары обуви — валенки и туфли. На лежанке двое. Мать и Ольга. Мать смачивает полотенце и прикладывает его к горячей голове девушки. И печально говорит: — Лежи, доченька, лежи… Душу ты мне всю перевернула. Не пущу тебя больше в степь, не пущу, даже если земля там провалится. Сами как-нибудь управимся. Мы, бабы, живучие; нас горе молотило, а мы, видишь, живы и здоровы. Голодные — мир кормим. Голые — свет одеваем. Мы, бабы, ко всему привычны. А ты совсем хрупкая. Разве лопата для тебя? Будешь почтальон, и хватит. Посылки на фронт отправишь и, может, кому письмишко… А принесешь мне весточку от Андрея — весь век тебе кланяться буду… Спи, доченька, поправляйся. Под утро Вовка услышал: тихонько всхлипывая, словно только что выкупанное дитя, Ольга шептала: — Какие у вас теплые руки… Спасибо, мама, мне теперь совсем хорошо. Вовке показалось, что это шепчет Галинка, его сестра. И, улыбаясь, он заснул. 10 Дети всегда дети. Их печаль — как роса: вечером упала, утром пропала. Еще позавчера Вовка Троян решил: «Надо кончать», — а сегодня был уже на седьмом небе. И не только себя, всех односельчан развеселил паренек. «Куда же он девался? — Алешка напряженно вглядывался в серую облачную степь. — Говорил — на минуточку: одна нога там, другая здесь. Хороша минуточка! Скоро обед, надо гнать коз в село, а Вовки все нет и нет». Алешка не на шутку встревожился. Опять от отца попадет. После того случая, который произошел возле церкви, отец запер его в сарае, бросил туда пряжу и, сверкнув глазами, сердито сказал «Сиди здесь, босяк, пока мыши тебя не съедят. И всю пряжу до ниточки перемотай!» Так впотьмах просидел Алешка два дня. Разматывал пряжу. Ее долго красили, кипятили в чугуне, нитки свалялись в такой клубок — сто чертей не распутали бы его. От страха, от голода и мышиного писка Алешка дрожал, как осиновый лист в непогоду. Когда отец уходил со двора, мать тихонько подсовывала сыну печеную картошку или кружку с водой, успокаивая: «Потерпи, сынок. И на отца не обижайся. Ты же знаешь его: покричит, посердится и тут же отойдет». В самом деле, на третий день, когда «арестант» сдал всю смотанную пряжу, а затем, тихий и покорный, явился отцу на глаза, тот пробормотал: «Вот что… Можешь кроликам травы нарвать». Почувствовав свободу, Алешка сразу побежал к Вовке. Друг встретил его радостно: «Алешенька! Хорошо, что ты прибежал. Я тебя давно уже жду, все глаза проглядел… Присмотри за козами, я мигом. Туда и обратно — одна минута!» Куда он пошел, хитрюга? А Вовка, избавившись от надоевших коз, счастливый и довольный, пошел за ветром в степь. Утро было пасмурное. На востоке клубился туман, словно за бугром в огромном котле чумаки варили кашу. Оттуда тянуло дымом, гнилой ботвой, запахом распаренной земли. Наверное, собиралось на дождь. А может, ветерок рассеет седую тучу и к обеду еще выглянет солнце. Вовка шел по берегу Ингула, где в феврале проходили бои, где снарядами было вспахано, костями усеяно. Весна смазала зеленкой незажившие раны. Широкий чертополох покрыл блиндажи, между гильзами и патронами пробивался острый пырей, даже на башнях танков зеленела березка. Сквозь ржавое железо тянулась к свету молодая поросль. Ее трудно было сдержать, как и саму весну, которая покрывала степь высокими травами. Легко и приятно идти по бархатному ковру, сбивая ногами капли росы, радостно было мечтать о предстоящей встрече. Вовка знал, куда он идет, и знал, зачем он идет. Яшка сказал ему, что за Терновской балкой стоят наши солдаты цыганским табором. Да если бы Деркач и не сказал об этом, Вовка все равно бы узнал, кто поселился за бугром. Однажды, когда Вовка гнал коз на пастбище и полной грудью вдыхал целительный запах весны, ветер донес до него далекий гудок. Неужели это поезд на станции? В селе была примета: услышишь гудок с Долинской — жди гостей. «Отец приедет!» — встрепенулся парнишка и замер, напряженно прислушиваясь. Гу-гу-у-у… — докатилось снова. «Нет, не с Долинской, а с северной стороны, кажется…» Потом что-то гаркнуло, протарахтело, и земля вздрогнула от взрыва. Одинокие взрывы, рев моторов — все это снова напоминало о войне. Шум не утихал ни днем ни ночью. До смерти испугались односельчане, по селу поползли слухи: «Немцы прорвались!.. Десант!.. Уже Сасово окружили!» Женщины и дети засуетились, многие решили спасаться в степи, где еще с зимы остались ямы, в которых прятались люди после пожара. Кто-то впопыхах набивал мешки, собирал последние тряпки, а тем временем Яшка на своей лошади поскакал в разведку. Назад примчался весь потный, взмыленный и понесся рысью по улице, размахивая пилоткой: «Стойте! Куда вы! Это же наши!» Останавливал баб и каждой втолковывал: за Терновой балкой расположился военный лагерь, там проходят боевые учения. Ночью, как только засыпал Вовка, набегавшись за козами, в его неспокойный сон врывался неутихающий грохот, и тогда мечты выносили его в степь, в забытое детство, и ему чудился надвигающийся из тьмы трактор, который, грохоча, тянул за собой не плуг, а длинный шлейф из серебристых искр. Мигающие огоньки, угасая, исчезали, как звезды на рассвете. А в степи — люди с лопатами… Носилки… Ольга… Сжатые зубы… От взрыва дрожала землянка, и Вовка просыпался, но и тогда его не оставляла ясная и твердая мысль: «Солдаты. Конечно, у них есть машины. Не может быть, чтобы женщинам отказались помочь». Эта мысль и торопила его сейчас туда — к военному полигону. Вскоре ветер разогнал тучи, разбросал их по клочкам в синих просторах. Умытое, краснощекое солнце, задержавшись с утра, торопливо раздувало свой горн, рассыпая на землю свои горячие брызги. И закипела в степи работа: земля расстелила широкий ковер, чтоб просыхал он на солнце, засуетился суслик-кладовщик — чем бы запастись на зиму? Сердито зажужжала пчела — смотри, прозеваешь в такую погоду весенний медосбор! А вон и навозные жуки старательно катят свою хату-орешек. Зачем? Куда они торопятся?.. Только жаворонок казался беззаботным. Что ему земная суета? Вольная птица небесных высот, он славил сказочные берега, где солнце не заходит и месяц стоит в вечном дозоре. Говорливая речка встретила Вовку шепотом камышей. Паренек хлебнул под кустом холодной воды и взобрался на пригорок. Отсюда был виден как на ладони военный лагерь. Он и в самом деле напоминал цыганский табор. По степи разбросаны шатры-палатки, а между ними — маленькие фигуры. Под брезентом, точно быки на привязи, застыли крытые грузовики. И еще какие-то машины под брезентом, с длинными хоботами… Наверное, пушки или танки. Дымят огни. Ревут моторы. Грохочет полигон, гудит… И Вовка, разжигаемый любопытством, бросается напрямик, но путь ему преграждает частокол. Конечно, можно было бы пролезть сквозь проволочные заграждения, да как-то неудобно: серьезные намерения — и вдруг лезть по-воровски, как будто в сад за яблоками. Вовка пошел вдоль невысокого забора, с любопытством разглядывая самоходки. — Стой. Кто идет? — остановил пастуха часовой, который стоял у ворот. Солдат был худой и щупленький, гимнастерка собрана у пояса гармошкой, за плечом — карабин. Насмешливо оглядел он Вовку с ног до головы: босые, позеленевшие от травы ноги, мятые штаны, ситцевая рубашка, смуглое, худощавое личико, карие глаза. На лице у мальчугана — растерянность.