Комок у метро «Мичуринский проспект» запомнился мне как нелепым названием «Баклажан», которое упрямо употребляли местные, так и хитрым Продавцом, снабдившим меня патронами, обращавшими врагов в камень. Создалось тогда у меня ощущение, что этот Продавец не просто жадный (все они жадные), но еще и склонен к конкуренции больше других. Даже к недобросовестной. Так что тут было самое место обналичить радужный кристалл. У Комка в этот раз не толкались, как обычно, серчеры и обыватели. Немудрено – у входа стояла стража. Две обычные стражи и одна старшая – двухметрового роста, широченная, с глазами под прозрачными веками. Выглядели Измененные достаточно устрашающе и неприятно, чтобы даже зеваки держались на изрядном расстоянии. У старшей стражи, между прочим, на поясе крепилось нечто вроде большой кобуры из черного пластика. Она была закрыта, но явно не пуста. Это кого они так сопровождают-то? – Привет, – сказал я, подходя. – Входить нельзя? Стражи молча смотрели на меня. Потом старшая стража заговорила: – Привет, Макс. Можешь зайти. – Ты меня знаешь? – растерялся я. – Все Измененные тебя знают. – Мне показалось, что чешуйчатые плечи чуть шевельнулись, будто стража удивилась. – Ты был призван, ты спас Гнездо, ты… Она запнулась. Потом закончила: – Ты друг. Ты можешь войти. Там монах, но она скоро выйдет. Почему они так легко смешивают мужской и женский род? «Монах», но при этом «она». – Я зайду, – сказал я. – Спасибо. Я всего два раза видел монахов. Стражи посторонились, и я вошел в Комок. Там действительно был монах. Это не самая главная и не самая малочисленная форма Измененных. Но Гнездо они покидают совсем уж редко. Как я понимаю, они вроде учителей и ученых, учат жниц и стражей, ведут какие-то исследования. Монахи толстые. И это скорее преуменьшение, они напоминают формой грушу – огромная задница, толстое пузо, короткие ноги… Плечи узкие, ручки короткие и тонкие. А голова почти человеческая, только больше, и кажется от этого раздутой, но черты лица сохраняются. Кожа вроде как обычная, на голове венчик волос, как у католических монахов. Продавец глянул на меня с удивлением. Потом заулыбался. Узнал и понял, почему стража кого-то впустила. – О! Мой нечастый клиент. Сейчас-сейчас, я заканчиваю… Он принял из рук монаха тонкую твердую пластину из серебристого материала и скрылся за шторой. Интересно, что это – ведь явно не кристаллы… Какой-нибудь чек? Обязательство выплаты? Монах разглядывал меня. У него было совсем мальчишеское лицо. Добродушное, улыбчивое. Было трудно думать о нем в женском роде. Я тоже улыбнулся в ответ, хотя мне было невесело на него смотреть. Или все-таки на нее? – Максим, – сказала монах. – Я про вас знаю. Неожиданно она протянула мне руку. Это было так странно, что я пожал ее в ответ. Ладонь была совсем человеческая, и кожа не гладкая, как у жниц и стражей. – Меня тоже звали Максим, – сказала монах. – Представляете? Мы тезки. В ней (все-таки в ней, не в нем) была какая-то удивительная наивность. Чуточку детская, а чуточку от ученых чудаков из старых книжек. И, несмотря на нелепую внешность, монах мне нравилась. – Здорово, – ответил я. – У вас всё хорошо? – Да, – она кивнула. – Я сейчас уйду. Сложный заказ, очень редкий мутаген. Семь часов уходит на изготовление. Мутаген составной, много элементов, трудно сделать и трудно применить. – Ого, – сказал я, будто знал сроки приготовления мутагенов. – Вы меняете хранителя? – Нет-нет! – Она замотала головой. – У нас хороший хранитель. Она рассказывала про вас… Мутаген хранителя делается девять часов. А это мутаген монаха. У нас будет новый друг! У меня что-то екнуло в груди. Где-то в огромном Раменском Гнезде ждет мутагена мальчик или девочка. Скоро он или она превратятся в такое вот… существо. Но ведь альтернативой была бы смерть? Это лучше, чем изменяться насильно, как делают Прежние? Верно? – Странно, – продолжала монах. – Я даже не сразу поверила, но печать Гнезда сошла с тебя… – она помедлила, – оставив активный след. Ты можешь говорить со своим Гнездом? – Да. – Удивительно, – сказала монах. – Может быть, ты напишешь завещание? Чтобы после твоей смерти тело отдали на изучение в наше Гнездо? Я буду изучать твой мозг с почтением и благодарностью. – Спасибо, подумаю, – ответил я, борясь с подступающим приступом тошноты. Монах смотрела на меня так, словно искренне сожалела, что я еще живой. – Скажи, а почему нельзя войти в Призыв повторно? – Почему нельзя? – удивилась монах. – Можно! Но волновая печать изменит тебя. Сильнее любого мутагена, совершенно необратимо и непредсказуемо. Понимаешь, в первый раз клетки еще помнят исходное состояние и могут стать… почти обычными… – Она осторожно коснулась пальцем моей щеки. – На самом деле они уже не совсем человеческие. – А… – промямлил я. – У тебя совсем другая биохимия крови, изменились тонкие нейронные структуры, активировались спящие фрагменты ДНК… много всего изменилось. Я думаю, твои ногти растут в два-три раза быстрее, и ты не сможешь иметь детей. – А-а-а… – снова сказал я. Не то чтобы я мечтал жениться и завести потомство! Тем более с Дариной это и невозможно, но… Но почему я этого не знаю? Почему мне не сказали? Ногти, значит, быстрее растут? – Печать Гнезда, – продолжала монах воодушевленно, – это очень сильная и опасная вещь. Она даже для самого Гнезда опасна! Если ее снимет кто-то чужой, то он получит полный доступ к Гнезду… к любому Гнезду. Но, к счастью, для этого нужно иметь твое осознанное согласие. И особые технологии. Я почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки. Я вспомнил себя, растерянного и испуганного, и Продавца, небрежно предлагавшего мне «купить Печать по хорошему курсу». – Вы подумайте о завещании, Максим, – посоветовала монах. Я кивнул. Слишком много всего и сразу. Как бы я хотел вернуться на два дня назад! Чтобы этого ничего не было! Ни Продавцов, ни Прежнего, ни Слуг… ни Миланы… Мы с Дариной в ее комнатке – и больше никого и ничего. Я рассказываю какую-нибудь ерунду, например, о найденных недавно кристаллах или о забавном разговоре с друзьями. Она слушает, положив голову мне на плечо и перебирая пальчиками мои пальцы. Потом говорит, что в Гнезде всё по-старому, что она учит куколок, что дети, которые еще недавно не могли ходить и умирали, не очень-то хотят учиться, а предпочитают бегать, прыгать и орать во всё горло, но ничего, так всегда бывает, день-два, и они поймут, что учиться – важно и интересно… как хорошо, что есть я, что я прихожу, что я все такой же… что я люблю ее… «Много всего изменилось…» А моя любовь к ней – это моя любовь? Или последствие печати? – Я что-то не то сказала, – произнесла монах озабоченно. – Знаю, я много говорю с людьми. Это так интересно… Вернулся Продавец. Аккуратно поставил перед монахом пластиковый контейнер, сказал: – Проверяйте. – Я постараюсь быстро, – пообещала монах, бережно открывая крышку. В контейнере (конечно, я не удержался и бросил взгляд) лежали какие-то особенные ампулы – вроде слабо светящихся стеклянных цилиндров толщиной с карандаш, – без видимого порядка воткнутые в основание из пенопласта. Бо́льшая часть цилиндров светилась желтым, несколько синим, один или два – оранжевым. Что это значило, я даже представить себе не мог. Монах аккуратно дотронулась пальцем до одного цилиндра, чуть выждала и удовлетворенно кивнула. Продавец смотрел на меня. Я видел отдельные детали лица, но теперь я знал, что это лишь человеческая голова на штыре. Голова живого человека, видящего всё вокруг как странный сон, жуткий и интересный одновременно… – Чем могу помочь? – спросил Продавец.