– Он ушел, и к этому все шло давно, – голос ее звучит напевно и ласково. – Ты о чем? – Я поворачиваюсь слишком резко, я отпихиваю Луч, и она делает шаг назад, синие глаза мокро блестят, губы обиженно поджаты, но я не обращаю на это внимания. – Ты хочешь сказать – я виноват? Что это не просто выходка самовлюбленного мальчишки? Кухня нависает над нами склепом для великана, темная, пустынная и неуютная. Камень пола и стен, печка, ниша для очага, где можно зажарить быка, и длинный деревянный стол человек на двадцать, не меньше, да еще с лавками по бокам – зачем он тут, где редко случаются и двое, где не гремят здравицы и не звенит смех, где царствуют тишина и одиночество? Кухня тоже переносится со мной из жизни в жизнь, меняя внешность, сохраняя суть, и она всегда такова, даже когда выглядит клетушкой с кострищем в центре. – Посмотри на себя, – произносит Луч. – Ты на грани того, чтобы обвинить Янтаря. Ученик всегда предает учителя, и это нормально, ученик отрицает старое, рвется к новому. Но если учитель предает ученика… – Хватит нравоучений! – перебиваю я, и ковшик сердито булькает. Глаза ее не просто блестят, из них текут слезы, безмолвные, прозрачные, точно жемчужинки, одна за другой скатываются по гладкой блестящей коже, и запах яблок становится сильнее. – Истинное обучение – готовность отдавать, – голос Луч звучит тихо, мягко, но слова вонзаются в меня словно кошачьи когти. – А ты не отдаешь. Не жертвуешь ничем из своего. Никогда. Даже от горячего вонючего пойла не готов оторваться ради того, чтобы просто обнять меня. Мне хочется закричать в ответ, сказать, что она давно хочет приручить меня, заполучить в мягкие лапы, подчинить и сделать частью себя, и что она называет это подчинение любовью. Хочется в очередной раз воскликнуть, что я не могу ответить ей тем, чего она желает, я не в силах почувствовать, что ей надо, что ее усилия бесплодны, она зря сюда ходит, что я такой, какой есть, и не изменюсь, не стану таким, каким ей нужно. Но я молчу. Луч читает ответ в моих глазах, видит невысказанные слова, она отшатывается, будто ее ударили по лицу, и выскакивает из кухни. А я поворачиваюсь туда, где выкипает на чрезмерно сильном огне мой глинтвейн. Запах горелого становится слишком уж назойливым, волна жара бьет в спину, рев пламени звучит оглушающе, того пламени, которое никогда не навещало здешний очаг, но сейчас полыхает там, не нуждаясь в дровах. И высится на его фоне черная фигура, вырезанный из тьмы мощный человеческий силуэт. Хотелось бы верить, что лишь из той тьмы, что всегда со мной, плещется в левой глазнице, отрезает от меня половину мира. Но нет, это не порождение моего угасающего мозга, это незваный гость, слишком хорошо и давно мне знакомый. – Неужели ты не рад меня видеть? – спрашивает Черный с издевкой, и пламя за его спиной гаснет, зато глаза вспыхивают двумя углями. Я снимаю с печи ковшик, на дне которого плещется мерзкая густая жижа. Действительно «пойло», Луч права. – Я был очень рад, когда Янтарь пришел ко мне час назад, чуть не на коленях приполз, – продолжает Черный, и я не могу удержаться, вздрагиваю. Двуязыкий – одно из имен его, и Паук Лжи – другое, но в этот раз он не врет. – Для чего ты столько сил потратил на него? Чтобы он сбежал ко мне вот так? – насмешливый, резкий голос царапает уши. – На что ты годишься в этом случае, Седой? Неужели ты и правда состарился? Ни на что больше не способен? Может быть, пора, а? – Гость делает шаг ко мне, поднимает руку. – Пора наконец признать мою правоту и сдаться? Убедиться, что я предлагаю им то, что не в силах предложить ты! – Я дарую им бессмертие! – восклицаю я. – В словах, которые будут повторять другие? – Огненный смех рокочет у него в глотке, точно лава в жерле вулкана. – Я же даю им жизнь, полную славы, денег, удовольствий. Всего. Просто полную. И кто учит по-настоящему? Я стискиваю зубы, пытаюсь вспомнить, когда мы сходились с ним вот так, лицом к лицу… три жизни назад, или пять, или вовсе десять, в кругу каменных идолов на острове посреди Тихого океана? Тысячи лет Черный рушит то, что создаю я, извращает все, чего касается, делает чистые зеркала мутными и строит для учеников прямые дороги в ад. Но сам я всегда ли правдив? Или позволяю себе обман ради блага тех, кого учу? – Ты возишься с ними, как с детьми, которых у тебя никогда не было и не будет, – говорит он монотонно и уверенно. – Они вырастают, отбирают у тебя все, и тебе приходится корчиться и страдать, глядя, как они извращают твои мысли, портят твои задумки. Зачем? Разумнее превращать их в рабов, в тех, кто отдаст все ради тебя, кто будет мучиться вместо тебя, если понадобится! Пользоваться их трудом, а не отпускать на свободу! – Но иногда они летают, – возражаю я. – Добираются до высот, которых не достичь мне… не достичь мне… мне… Последнее слово я не могу произнести, не хватает решимости довести фразу до конца – «мне, бескрылому». Черный улыбается, показывая зубы как обсидиан, и мелькает среди них алый язык. Знает, конечно, знает этот лжец то, что причиняет мне величайшую боль, что сидит ядовитым червем в моем сердце, ведь мы с ним – не разлей вода, не было ни одной жизни, чтобы я пришел в этот мир в одиночку, без него. Снаружи атакует он меня, но изнутри тоже звучит его голос, и где мой вечный соперник на самом деле бьет сильнее – трудно разобрать. Сегодня он пришел, чтобы излить злобную радость, показать силу – ведь до этого поймал ценную добычу, талант уровня Янтаря рождается не каждый век. – У меня они тоже летают, – говорит он. – Невысоко, но зато туда, где есть много меда. Не твоего, жидкого и прозрачного, а настоящего, темного, сытного, который дарует не боль, а радость. И я научу Янтаря так, что он полетит – так, как я ему велю, и туда, куда прикажу. Не сомневайся, ты это обязательно увидишь. «Нет!» – колоколом бьется в голове. А Черный отступает в ревущее у него за спиной пламя, исчезает с шипением огня, залитого водой. Я остаюсь в одиночестве посреди кухни, держу ковшик, смердящий горелой травой и пожаром, и пытаюсь смириться с мыслью, пахнущей свежей кровью и распрей. Мне придется не просто вернуть Янтаря, а вырвать его из лап своего злейшего врага… * * * Луч возвращается. Она всегда возвращается, несмотря на мой холод, на неспособность ей ответить. Наверняка она на самом деле любит меня… из жизни в жизнь, из эпохи в эпоху, без шансов на взаимность, без смысла и цели. Может быть, это и есть настоящая любовь? – Он приходил? – Она замечает все – и сажу на потолке, и свежие угли в очаге, и во что превратился глинтвейн. Я киваю: – Янтарь у него. – Что будешь делать? – спрашивает Луч, а я смотрю на нее, на прекрасные синие глаза с вертикальным кошачьим зрачком, на стройную фигуру под серым платьем, на белые руки. Умею ли я любить так, как она? Готов ли я жертвовать собой так, как это делает она? Ради учеников, ради своего долга, будь он проклят? – Может, пусть он его забирает? – спрашивает она. – А мы останемся вдвоем, с тобой. Только вдвоем, вместе. Моих сил хватит, чтобы уберечь тебя. Да, я могу не учить, отказаться от того, ради чего возрождаюсь снова и снова, прихожу на эту землю взрослым, полным знаний, живым источником под корнями великого древа. Правда, в этом случае меня ждет гниение и разложение вроде того, что бывает после потери ученика, только еще хуже, лишение части сил, знаний, навыков, которое неизбежно придется наверстывать в следующей жизни. И Луч думает, что способна уберечь меня от такого? Неужели правда может? Или пахнущая яблоками просто готова пожертвовать кем угодно, Янтарем, даже моей сутью, ради своей любви? Может, ей лучше получить меня неполноценного, чем не получить вовсе? Что я могу знать о землетрясениях, бушующих в ее душе, о вздымающихся там цунами, о ее безднах и высотах? – Прости, Седой. – Она отводит взгляд, и щеки ее розовее обычного. – Я не подумала. Предложила ерунду… Ты должен сражаться! Должен вернуть Янтаря! Луч опять смотрит на меня, и теперь глаза у нее совсем другие, холодные и решительные, блестят не влагой, а сталью клинка… И слышу я леденящие разум крики с небес, откуда несутся, пикируют на поле боя крылатые девы, готовые вырвать окровавленную душу героя из еще трепещущего тела… И мышцы мои раздуваются от напора крови и силы, а кулаки сжимаются. Я иду к очагу, беру из пепла горсть углей, и обугливается плоть на ладони. Черный пользуется своими дорогами, у меня есть свои, и похоже, он забыл об этом. Самое время нанести ему визит и посмотреть, что он пытается сделать с моим учеником… да, моим! – Жди меня, – говорю я Луч и мну угли, не обращая внимания на боль. Мое жилище исчезает, и под ногами содрогается Радужный мост, тонкий, как лезвие, острый, как лезвие, безжалостный, как лезвие. С него я могу если не видеть подобных себе, то хотя бы прозревать следы их действий, как рябь на воде, оставленную прошедшей в глубине рыбиной… один водит кистями в руках начинающих живописцев, другая ставит ножки юным танцовщицам, третья нашептывает мелодии тем, кто станет богом музыки. Мы вечно рядом и всегда отделены друг от друга, живем в разных мирах, хоть и делаем примерно одно дело: летать не умеющие, мы ставим на крыло тех, кто к полету способен, бессмертные во плоти, мы пытаемся взрастить тех, кто победит смерть в духе, в памяти людской, в свете истинном. Угли в руке ведут меня туда, где я бывал ранее, целую бездну времени назад, – в логово Черного. Оно всегда помпезно, оно всегда роскошно, олицетворение силы, власти, богатства – всего, что он считает нужным и важным, к чему он стремится, шагая по телам и душам собственных учеников. С Радужного моста оно выглядит крепостью из серой мерцающей паутины. Я ныряю в нее, чувствую мерзостное скользящее прикосновение по всему телу, и по глазам бьет яркий свет. Если у меня темно и просторно, то здесь ярко и тесно, но не из-за нехватки места, а из-за того, что пространство забито тем, что Черный натащил в свою нору. Коридор не коридор, длинная комната или широкий проход с тремя окнами, распахнутыми на умирающий закат – оранжевое пламя за пирамидами и столбами небоскребов. Но к окнам не подойти, вдоль них столы, заваленные барахлом – обгорелыми костями, пушечными снарядами, мотками колючей проволоки, лезвиями каменных топоров. Вдоль другой стены тянутся шкафы, забитые точно лавка безумного старьевщика – окровавленные тряпки, бывшие некогда роскошной одеждой, мешки с грязным бельем, потрескавшиеся уродливые маски из черного дерева, наборы пыточных тисков и сверл в засохшей крови. Все это Черный использует для создания собственных миров – и для обучения тоже. Заставляет учеников копаться в грязи и отбросах и из этих же материалов лепить сюжеты, строить из них вселенные, крошечные и убогие, но красивые на первый взгляд, создавать блестящую мишуру, под которой спрятан острый крючок. Помещение кажется знакомым, словно я бывал тут не раз, ходил по нему, рылся в шкафах, приносил барахло и складывал на столы. – Что ты тут делаешь? – полный тревоги фальцет хлещет по спине точно плеть, и я поворачиваюсь. Янтарь смотрит на меня прищурившись, и вид у него испуганный. Мы не виделись несколько часов, но мой ученик изменился, его одежда выглядит потрепанной, под глазами лежат синие тени, сам он бледен, зато листок омелы в ухе кажется больше, он словно клоп, насосавшийся крови, блестит от ложной свежести. – А ты что здесь делаешь? – спрашиваю я. – Учусь! – запальчиво восклицает он. – Тому, чему не мог научиться у тебя! – Вот этому? – я указываю на ближайший шкаф, забитый ночными горшками, судя по резкому запаху мочи – долго бывшими в использовании и никогда не мытыми. – Тайнам! – в голосе Янтаря бьется желание доказать мне – и себе, – что он прав. – Мастерства! Как открывать души людские! Как извлекать помыслы! Вкладывать желания! Открывать души? Неужели Черный осмелился? Девять Ключей от Предела Высокого, Девять Замков на ветвях Древа Вечного, девять. Прячу я свой глубоко во тьме подпола, не трогаю, не прикасаюсь, не смотрю на него. Каждый из подобных мне владеет единственным, хранит его, носит в себе, не вспоминает, бережет до Битвы Последней, когда не обойтись без них, когда не устоять без них.