Опечалился, развел ладошки. – Согласитесь, лучше поздно, чем никогда. Видите ли, в чем дело… С необратимой смертной казнью, как вам известно, покончено во всем мире. Однако сторонники ее уняться не пожелали, поналезли в комиссию по пересмотру приговоров и прибегли к обыкновенному саботажу… – В смысле?.. – В прямом. Бюрократию развели, на любые запросы отвечали отказами. Так, мол, и так, повода к реабилитации не имеется: преступники получили по заслугам, действия органов правопорядка безупречны, правосудие не ошибается… И наши морозильники, на строительство которых было затрачено столько средств, обратились, по сути, в те же кладбища… – А потом?.. – Потом терпение общественности лопнуло, и саботажники сами пошли под суд… Некоторые даже в заморозку, что, на мой взгляд, вполне справедливо. – А которые следствие вели?.. – Чье? – Мое. – Приказали долго жить. Как-никак сорок один год, срок порядочный… Но и без их признаний ясно, что дело откровенно липовое. * * * Какая прелесть – одежду мне вернули ту самую. В которой брали. Тоже, должно быть, пролежала сорок один год в каком-нибудь там вакууме. Мы идем с Бобби Сергеевичем (так зовут моего куратора) по тесным коридорам Большого Холодильника – на выход. Стены словно сложены из прямоугольных блоков. На одних имеется табличка, на других нет. Я так понимаю, что это – торцы выдвижных гробов, заполненных жидким азотом, и в тех, что подписаны, покоятся до поры до времени бедолаги вроде меня. А которые гробы без табличек – те, надо полагать, полые. Пока. Или уже. Еще одна странность: к каждой табличке с правой стороны крепится параллельно полу металлическое колечко диаметром примерно три сантиметра. Интересно, зачем оно? – Ну, надо же! – Мой провожатый останавливается перед одним из голых торцов. На нем коряво и, видимо, наспех выведено: «Здесь был Я». – Ну не пролаза? – сетует Бобби Сергеевич. – Опять ухитрился… Надо будет сказать, чтобы стерли. – А я где лежал? – спрашиваю, не удержавшись. – Далеко, – сухо отзывается он. – В другом крыле. Тоже хотите отметиться? – Ага… – ухмыляюсь я. – ДМБ… и дату. А как он сюда проник? Ну, реабилитированный… этот… что отметился… Или тут у вас вход свободный? – Как проник? С экскурсией, скорее всего… Погодите-ка! Путь впереди перегорожен выдвинутым ящиком. Под него, конечно, можно поднырнуть, поскольку располагается он примерно на уровне груди, но там еще и люди. Трое служителей в серых робах. Один из них что-то собирается набрать на планшете, но, увидев нас, хмурится и кивает второму, кстати, вооруженному. Тот делает шаг нам навстречу и приказывает – скорее, равнодушно, нежели грозно: – Вы, двое! Оставайтесь на месте. Отвернитесь. Мы отворачиваемся. Краем глаза успеваю ухватить, как серый прямоугольный гроб медленно начинает втягиваться в стену. – Можете повернуться и следовать дальше, – звучит минуту спустя. Поворачиваемся. Гроба уже нет. Втянулся. М-да… Быстро они. Церемония без церемоний. Третий служитель прилаживает табличку. Первый (с планшетом) складывает составную тележку, на которой, надо полагать, и доставили сюда осужденного. Второй (тот, что при оружии) по-прежнему смотрит на нас. Следуем дальше. Проходя мимо троицы в сером, пытаюсь прочесть, что там на металлической пластине. Фамилия, имя, отчество, дата, статья и срок… Срок? Вон оно как теперь делается! Стало быть, ныне замораживают всех подряд, а не только приговоренных к высшей мере. То есть кого навсегда, кого на время. Нагрешил на два года – два года и отлежишь… Да, но в чем тогда смысл наказания? Закрыл глаза тогда – открыл сейчас. А в промежутке вроде ничего и не было. Хотя… Проведи он эту пару лет на зоне, вышел бы вполне оформившимся преступником, даже если осудили несправедливо. А так – каким был, таким остался… Разве что сильно обиженным. Вроде меня. И еще одно: изолируют-то от кого? От общества. То есть общество целых два года может спать спокойно. Опять же экономия государственных средств: ни охранникам не надо платить, ни новых тюрем строить… А знаете, решение-то, пожалуй, мудрое… – А зачем нам отвернуться велели? – Видите ли… – несколько смутившись, объясняет Бобби Сергеевич. – Несколько раз отсюда уже бежали… Останавливаюсь в остолбенении. – Отсюда?! Из жидкого азота? – Ну да… Пытаюсь собраться с мыслями: – Это что ж… Лежит-лежит – и вдруг… Бобби Сергеевич с понимающей улыбкой смотрит на мою ошарашенную физиономию. – Ну, не сам, конечно… – объясняет он. – Побег подстраивают снаружи. Для начала пытаются разузнать код. Комбинацию знаков. Ну, вы сами сейчас видели – служитель набирал… – А-а… – оторопело киваю я. – Вот почему нам отвернуться велели… – Совершенно верно. Чтобы не подсматривали. – То есть злоумышленники набирают код, вынимают гроб, увозят… Так просто? – Н-ну… иногда подкупают сотрудников… Но с этим мы боремся. – Хорошо. Увозят. А дальше? – А дальше пытаются разморозить своими средствами. Нелегальным путем. – И как? Удачно? – Бывает, что и удачно. А бывает, и нет. Всяко бывает… Коридор внезапно сламывается под прямым углом. За поворотом открывается точно такой же туннель со стенами из торцов. В колечко на ближней от меня табличке слева вставлены две свежие гвоздики. Ах, вот это зачем… Надо полагать, родственники приносят. Вскоре догадка моя подтверждается: из глубины коридора навстречу нам движется небольшая группа… видимо, экскурсантов. Ни одной серой робы, все одеты по-разному, кое у кого в руках цветы. Возглавляет процессию девушка в трауре. Черная шляпка, черная вуалетка. Сорок один год назад так одевались организаторши похоронных церемоний. – Не отставайте! – говорит она кому-то. – Имейте в виду, заблудиться здесь проще простого! Мы с вами приближаемся к сектору коррумпированных… По-моему, ее не слушают. Озираются, читают надписи на табличках. – Ой!.. – раздается жалостливый женский голос. – Смотрите: Валя Протопопова! Я ж ее знала, мы с ней в параллельных классах учились! И, отчислив из букетика пару гвоздик, экскурсантка вставляет их в колечко. * * * Вскоре мы оказываемся в маленьком и совершенно пустом кабинетике без окон. Точь-в-точь моя одиночная палата: светящийся потолок, зеркальная дверь. Вся разница: вместо койки – письменный стол и три полукресла. – Задерживается, однако, – сокрушенно констатирует Бобби Сергеевич. – Кто? – Следователь. Но это, знаете, даже к лучшему. Успеем потолковать о ваших делах. Присаживайтесь… Присаживаюсь. Он – тоже, причем не за стол. Видимо, кабинетик принадлежит не ему, а кому-то другому. Очевидно, следователю. – Вот вы в прошлый раз спросили, почему так долго… – мягко начинает мой куратор. – Были, были обстоятельства… О проделках сторонников смертной казни я вам уже рассказывал. Так вот, имелись еще как минимум две помехи. Первая – наследники… И становится мне зябко. – Ой… – невольно выдыхаю я, мысленно перебирая всех моих родственничков, будь им пусто! – Да-да… – скорбно кивает Бобби Сергеевич. – И их, согласитесь, можно понять: только-только улучшили свое благосостояние – и нá тебе! Получите усопшего обратно! – Сильно возмущались? – Не то слово! Понастрочили протестов – с этим еще предстоит разбираться… Но вы не беспокойтесь. Думаю, разберемся. Спохватились-то они поздновато… – А вторая помеха? – спрашиваю с тревогой.