– Вий? – спрашивают самые сообразительные, пока остальные усваивают непонятную папайю. – Может, и Вий. Хотя нет, у этого есть еще другое название, сейчас вспомню… Воспитательница глядит от дверей и укоризненно качает головой, но никогда не заходит в игровую, потому что тогда может случиться что-то плохое. Что плохое, Юрек не помнит, как не помнит и имени панночки. Иногда дети спрашивают, и в голову опять лезет нездешнее имя Женька. Потом они гуляют с детьми, выходят уже ближе к обеду, когда картина на павильоне наверняка закрашена. Дети сажают на клумбах цветы. Ганна смеется, хохочет, щуря рыжие в солнечном свете глаза, легонько мажет нос Юрека малярной кистью. Дети тоже смеются – ну, правда же смешно, у дяди Юры синий нос. Вечером они вместе возвращаются домой. Юрек держит Ганну за руку. У нее теплая сухая ладонь, тонкие, подвижные пальцы. Пальцы поглаживают руку Юрека. Солнце падает за черепичные и соломенные крыши, за плоскую крышу столовой и клуба, за маковое поле, за лес, расцвечивая красным верхушки. Иногда Юреку хочется предложить сходить на пруд, но Ганна не любит текучую воду, а по пути надо пересечь мостик над протокой. Жаль. Кажется, тут всегда лето и всегда жара. Особенно ночью. Жара, комары, не спасают даже москитные сетки. В доме Михайловых приветливо светятся окна, Опанас ждет их на кухне с каким-нибудь жаревом. Он по большей части молчит. Он всегда молчит и вечерами сидит в том углу, где раньше в деревенских жилищах стояли иконы. Над ним тикают ходики и белыми пятнами светятся фотографии на стенах. Ганна кормит Федьку. Поначалу Юрека это смущало, откуда у четырнадцатилетней девчонки зрелая материнская грудь с крупными смуглыми сосками? Потом привык. Федька успокаивается на груди Ганны, девушка поет ему колыбельную. Баиньки, баиньки, Купим Феде валенки, Наденем их на ножки, Пусть ходит по дорожке… Юреку иногда хочется спросить, зачем валенки, откуда валенки, ведь тут всегда лето. Но он никогда не спрашивает. Укладывают Федьку в колыбель и тихо идут вдвоем в спальню, чтобы под утро снова проснуться от крика. * * * – Дезинтегратор. Юрек поднимает голову и недоуменно смотрит на сухощавого пожилого мужчину, подсевшего за его стол. Такого никогда не бывало. Он забегал иногда в столовку рядом с садиком, в те дни, когда дети просили добавку и от обеда ничего не оставалось. Там ему кивали местные, так же пристойно-прилично, как на улицах, но никогда не заговаривали и не подсаживались. – Это вы мне? – Вы же пытались вспомнить, как это называется? Дезинтегратор. Очень узкая специализация в отличие от десенситезаторов. Не всем, так сказать, дано. У мужчины пронзительно-голубые глаза, слишком молодые на пожившем лице. Внезапно он перестает нести чушь, втягивает носом аппетитный парок от суповых мисок и с интересом спрашивает: – Как тут борщ? Знатный, наверное, борщ, на свеколке да с салом? Он уверенно располагается за столом, но сам ничего не заказывает, хотя глядит на поднос Юрека с одобрением. – Попробуйте, сегодня как раз с галушками. Пожилой улыбается. – Есть такое правило, известное каждому сказочнику, – ничего не есть и не пить в царстве мертвых. А вы ведь тоже сказочник, верно, Георгий? Юреку становится неуютно. – Юрий. И я-то, может, и сказочник, а вы кто? Я раньше вас здесь не видел. – А я ваш новый фельдшер, – знакомо улыбается незнакомец. – Утром вот только со станции. Едва успел расположиться в кабинете предшественника и ознакомиться с делами. Решил заскочить перекусить, а тут очень кстати вы. Юрек не упускает противоречия между желанием перекусить и пустым подносом, а также странным высказыванием про царство мертвых, но… – Почему «кстати»? – У вас ведь есть племянник, так? Ну или у вашей невесты? Вы с Ганной, я так понимаю, еще официально не связаны узами брака? Юрек хмурится. Это щекотливая тема. На селе замуж выходят рано, часто до совершеннолетия, местные не находят ничего странного в их отношениях, да и сама Ганна не раз заводила разговор. «Пойдем в церкву, коханый, как добрые люди, а то все живем во грехе. Вот и батюшка благословляет». Опанас молчит, но давит молчанием, как бы намекая: да, пора бы уж, пора. «Федьку усыновим…» Юрек бы и не прочь, но мысль о церкви отдает явственной тошнотой. Он и смотреть в ее сторону не может. Есть что-то омерзительное в этой дряхлой постройке, с виду такой безобидной и мирной, как деревенская старушка, согбенная, собирающая в лесу коренья и травы… Ведьма. Мысль тревожит, и Юрек быстро переводит неприязненный взгляд на собеседника. – Не связаны, хотя это не ваше дело. – Не мое, не мое, – машет руками голубоглазый фельдшер, будто открещиваясь что было сил от таких дел. – Извините, если вторгся в личное пространство. Я, собственно, к чему, Георгий Николаевич. У ребенка явные проблемы. Отставание в развитии. Надо бы сдать анализы, возможно, отправить в районную клинику или даже в город. – Мы уж как-нибудь сами, – цедит Юрек, отодвигая наполовину опустошенные тарелки и вставая из-за стола. – Спасибо за беспокойство. Он уже подходит к дверям, когда его нагоняет голос фельдшера: – Не хотите мальчика приносить, заходите сами. Я опишу, в чем возможная суть проблемы и чем мы можем помочь… Ганна тем вечером глядит на него другим взглядом. Не сердитым, а скорее тоскливым. Он, конечно, рассказывает ей про встречу в столовой, и девушка только просит тихонько: – Не ходил бы ты, Юрочка. Она стоит на фоне темнеющего окна, тонкая полупрозрачная фигурка, и держит на руках маленького Федю. Эти двое так беззащитны, а за ними встает над лесом ночь, и вороны затевают свой ежевечерний грай. Юрек ощущает любовь и жалость к ним, всеохватывающую, огромную как мир. И он, конечно же, решает не идти. 4. Вий «Мы всегда исходим из того, что охотница – это ведьма. Она призывает Вия, тот видит бурсака, монстры набрасываются, бурсак мертв. Но что, если не ведьме надо было увидеть бурсака, а бурсаку – ведьму? Как она есть, слабая, мертвая, запутавшаяся девушка, или старуха, или сверхъестественное существо, не суть – но видя, ты познаешь, ты овладеваешь, ты побеждаешь противника». Из лекций Н. Е. Ищенко «Дезинтегратор». Услышанное за обедом слово беспокоит его. Может, поэтому все возвращается к тому дню. …В старой церкви горят свечи, сотни свечей и одуряюще пахнет – воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про молитвы. Голосит ведьма, призывая Вия. А потом он встает с колен. Он медленно встает с колен. Он чувствует, как с него начинает сползать кожа. Сначала это внешнее, сгенерированное тренажером, – бурсачья ряса, бурсачьи стоптанные сапоги, бурсачье испуганное лицо и выпученные глаза, распахнутый в крике рот. Потом с него сползает то, что он за двадцать два года привык считать собой. Темноволосый неулыбчивый мальчик Юрка, не умевший дружить. Студент-первогодок, влюбленный как дурак в какую-то Женьку, старающийся заслужить расположение какого-то Славика, восхищающийся каким-то Ищенко. Сползают кеды и толстовка. Сползают качающиеся в прямоугольной чаше пруда желтые звездочки нарциссов. Сползает плоть, обнажая кости. Ведьма в гробу замолкает. Ей тоже страшно. Мучительно страшно. Потом с него сползает и страх, оставляя лишь тошнотворное любопытство и голод.