— Решать ему, — напомнил Ник. — Крус, скажите одно слово, и я направлю туда спецназ под завесой шоковых гранат. Возможно, Боджер блефует, возможно, у него кончились патроны, возможно, в конечном счете он не сможет прикончить невинную женщину и выберет судьбу Джимми Кэгни,[74] и все кончится благополучно. — А нельзя просто взорвать холодильник? — спросил Свэггер. — Зайти сзади? — Здание старое, стены толстые. Заряд, достаточно мощный, чтобы проделать дыру, убьет обоих. — Где мой маленький друг? — послышался пронзительный крик сидящего в холодильнике Боджера. — Я хочу увидеть своего маленького друга. Мы вместе служили в Афганистане, вам это известно? Мы боевые друзья! — Его крик закончился сухим хриплым смехом. — Если прямо сейчас малыш Рей не войдет в эту дверь, настанет пора замочить сучку! — снова заорал он. — Готовьтесь, это конец мамаши Шатсуорт Осборн. Я знаю, что Крус здесь. Я слышал, как подъехала машина. Встав, Рей стащил с себя бронежилет и отшвырнул в сторону дурацкую кевларовую каску. — Хорошо, — сказал он, — я иду. — Он повернулся к Свэггеру. — Извини, старик. Мне не захочется жить в мире, в котором эта женщина умрет, а я останусь в живых. — Он развернулся. — Боджер, не стреляй. Это Крус. Я иду к тебе. Боб протянул было руку, чтобы прикоснуться к сыну, не в силах отмахнуться от горькой мысли: «Нет, это неправильно, я же только что его нашел!», чувствуя, как из глубины колодца, о существовании которого он даже не подозревал, поднимается волна боли и страха. Но Рей уже шагнул в распахнутую дверь и скрылся в холодильнике. Свэггер подумал, что вот он, самый страшный кошмар войны. Он стрелял сам и стреляли в него, он убивал ножом, испытывал жуткий ужас, выматывался до полного истощения, видел, как ребят, выполнявших его приказы, разрывало на куски. Ему здорово доставалось с полдюжины раз, он чувствовал страх при виде крови, собирающейся в бесконечные озера, испытывал панику, молил бога пощадить его, судорожно вжимался в землю, стараясь укрыться от посланцев смерти, ищущих его, — он испытал всё. Но нет ничего хуже, чем посылать на смерть сына. Свэггер беззвучно заплакал. Холодильник с пивом, продовольственный магазин «Хиэр фор фуд», 2955, Висконсин-авеню, центр Джорджтауна, Вашингтон, округ Колумбия, 21.48 Сначала Крус ничего не смог разглядеть. По какой-то причине холодильник внутри был затянут легкой дымкой. Он увидел лишь стеллажи высотой по плечо и сверкающую алюминиевыми боками экспозицию всех ведущих мировых сортов пива. Но затем Рей услышал дыхание и проследил, откуда оно доносилось. Заглянув за последний стеллаж, он увидел Боджера и женщину, переплетенных вместе у дальней стены. Лицо дамы застыло в ступоре. Похоже, она потеряла всякую надежду и находилась в полубессознательном состоянии. Боджер прижимал ее к себе, обвив ногами ее бедра. «ЗИГ-Зауэр» с взведенным курком находился в дюйме от ее уха. Боджер высунулся из-за головы женщины, и Крус впервые смог хорошенько его разглядеть: поразительно привлекательный мужчина с отросшим ежиком светлых волос на голове, суровым широким лицом, тонкими щеками под нависшими балдахинами скулами и свирепыми обезумевшими глазами воина. — Боджер, отпусти ее, черт побери. Она… — Заткнись, щенок, это мой танец, я заплатил оркестру. Рей застыл, чувствуя на себе взгляд противника. — Столько с тобою хлопот, а ты — жалкая тощая крыса. Проклятие, если бы я в трех случаях оказался хоть на микросекунду быстрее, ты пополнил бы списки мертвых. У тебя рефлексы как у кошки, твою мать. Что, козел, думаешь, сможешь увернуться и от этого? Оторвавшись от уха женщины, «ЗИГ» плавно повернулся в сторону Рея, точно в центр груди. Указательный палец Боджера принялся ласкать спусковой крючок. — Это не война, — заметил Крус. — Это казнь. Такой солдат, как ты… — Заткнись, ублюдок! Я потерял двоих замечательных парней, пытаясь замочить тебя. Известно ли тебе, как трудно найти таких хороших ребят? — Я был знаком с одним таким. Билли Скелтон, младший капрал морской пехоты. Один подонок разорвал его пополам. — В тот день ему не повезло. Знаешь, что я больше всего ненавижу в тебе, твою мать? Я чувствую это даже сейчас, хотя конец уже близок. Это твоя долбаная уверенность в своей моральной правоте. Вот ты стоишь передо мною, зная, что через три секунды я продырявлю пулей тебе сердце, и ничего не можешь с этим поделать, но по-прежнему считаешь себя святым, потому что поклоняешься какой-то сучке по имени Честь. И не понимаешь, что она стерва и отымеет тебя по полной, если только ей представится такая возможность. О да, у тебя есть кодекс. Честь, долг, родина. Semper fi, весь этот благочестивый вздор, истинная вера, патриотизм, День независимости, яблочный пирог и вся прочая ерунда из фильмов про войну сороковых годов. О, у тебя есть кодекс, сержант Крус, вот что дает тебе моральное превосходство. Рей ничего не мог ответить на эти безумные бредни. — Посмотри на меня. Посмотри на меня! — взвизгнул Боджер, и Крус заставил себя посмотреть прямо в глаза этому человеку. — Знаешь что, малыш, легко умереть за то, во что веришь. Я видел это десять тысяч раз, и это не так уж и захватывает. Знаешь, что трудно? А трудно вот что: умереть за то, во что не веришь. Вот с чем сталкивались самураи. Они умирали за своего господина, который, как они прекрасно знали, был жалким трусом, подлецом и мошенником. Но они все равно шли на смерть. Вот каким был их кодекс, и я скажу, что это намного труднее, чем та показуха, которую ты называешь патриотизмом. — Его глаза сверлили Рея насквозь. — Вот наш кодекс, козел. Те, кто в день, когда небо обрушилось и земля разверзлась, выполнили свой долг наемников, получили плату и умерли. Улыбнувшись, он поднес пистолет к виску и вышиб себе мозги. Парк имени Джорджа Вашингтона, север штата Вирджиния, 22.19 Сначала, свернув с ярко освещенной круговой магистрали под названием «Кольцо», они ничего не увидели. Деревья по обе стороны дороги, крутые откосы насыпи, мутные огни домов, цивилизация за шумозащитными экранами, движение быстрое и по-прежнему слишком оживленное. Биляль вел машину особенно осторожно, с огромным трудом справляясь с бесконечно возросшим напряжением: конец был так близок, ждать осталось совсем недолго. Но затем сплошная полоса погруженных в темноту деревьев разорвалась, слева вдалеке показалась река, а за ней, освещенный, словно театральные подмостки, раскинулся сам город. — Да, это не Париж, — пробормотал профессор Халид. — Когда я впервые увидел Париж — о, то было зрелище. Но ничего, довольно милый. Такой белый. Огромный город простирался на противоположном берегу реки, сияя в отраженном свете сразу двух источников, воды внизу и низко нависших облаков вверху. — Ха, — презрительно заметил доктор Фейсал, — город как город. Ничего чудодейственного в нем нет. Знаешь ты его название или не знаешь, это просто лишь скопление кварталов городской застройки с несколькими памятниками, более красивое ночью в своем одеянии из огней, чем при свете дня, когда обнажается его показное безвкусие… Нас что, ждут? Смотрите! Он указал вперед. Там действительно что-то происходило. За высокими арками моста, переброшенного через реку, слева на крутом берегу виднелось скопление зданий в готическом стиле. Где-то над ними или чуть позади беспорядочный рой кружащих вертолетов, безумие взметнувшихся ввысь прожекторов, а на земле, увиденное сквозь просветы в лабиринте улиц, — самое настоящее столпотворение, озаренное множеством полицейских огней, быстро мигающих красным и синим цветами. — Быть может, это какой-то праздник, — предположил Халид. — Нет, нет, только не с таким обилием полиции, — возразил сидящий за рулем Биляль. — Вероятно, случилась какая-то крупная катастрофа, пожар, преступление, что-нибудь такое банальное. — Надеюсь, никто не пострадал, — сказал Халид. — Какой же вы глупец! — воскликнул Фейсал. — Эти люди бомбят вашу родину, убивают соотечественников, оскверняют святыни, это сброд бездушных неверных, однако вы проливаете слезу, когда несколько человек погибли при пожаре в борделе. — На самом деле мою родину они никогда не бомбили, и я вовсе не плачу, но сочувствую горечи утраты. Это очень сильная боль, и неважно, какой веры придерживается человек, которого она постигла. Вы бы это понимали, Фейсал, если бы в вас была хоть капелька сострадания, однако вы слишком любите себя… — Люблю себя? Люблю себя! Разве я трачу каждое утро целый час на то, чтобы укладывать в ту или в другую сторону скудные остатки своих волос? Разве я тайком любуюсь собой в каждом зеркале? Разве я владею целым лексиконом очаровательных взглядов, почерпнутых из развращенных западных фильмов? Халид, будьте добры, покажите нам «слегка разгневанное, но втайне довольное» выражение. — Вы сами смотрели западные фильмы, и не раз. С вожделением любуясь плотью, которая так щедро демонстрируется в них. Я вижу ваши высохшие глаза на старческом сморщенном лице, когда они провожают взглядом шестнадцатилетнего подростка в футболке и шортах. Вижу, как вы поправляете налившийся внезапной эрекцией член, надеясь, что никто этого не заметит. Нам крупно повезло, что из-за вас нас всех не арестовали… — Старики! — не выдержал Биляль. — Молчать! Я устал от ваших нескончаемых склок. Ругань, ругань, ругань через всю Америку. Вы даже не замечаете эту Америку, если не считать мороженого… — Это вот он, стервятник, одержим мороженым. — Однако я не глазею на себя в зеркала, и мое сердце всецело принадлежит исламу. — Прекратите же! — взорвался Биляль, поймав себя на том, что под влиянием стресса, вызванного спором стариков, он незаметно увеличил скорость. Биляль нервно взглянул в зеркало заднего вида, проверяя, не увязалась ли за ним патрульная машина полиции штата Вирджиния, но ничего не увидел и снова сбросил скорость до допустимого предела. — Тишина. Молча смотрите на то, что вы собираетесь уничтожить. Ради этого вы проделали такой путь. Взгляните на свою судьбу. Заключите ее в объятия. Восхвалите бога. Выполняйте то, что гласит священный текст. И заткнитесь, мать вашу! Слева на противоположном берегу реки проплывал серебряный с белым город. Он напоминал Рим из кино. Его храмы сделаны из мрамора с колоннами, толстыми, словно вековые дубы, крыши плоские, и все это освещено гением, прекрасно разбирающимся в игре света и тени на сверкающих поверхностях, который, словно по волшебству, превратил всё в чудесные образы, вызывающие в памяти древние висячие сады. Город весело подмигивал через широкую черную гладь реки, мерцающую отсветами, поочередно предлагая свои знаменитые достопримечательности — Центр имени Кеннеди, Мемориал Линкольна, высокий шпиль памятника Вашингтону. Мелькнувший особняк президента, окруженный деревьями, и, наконец, колоссальный купол с треплющимся на ветру флагом, подающим сине-бело-красные сигналы в такт волнообразным движениям огромного полотнища. — Вы видите коррупцию, упадок, святотатство? — спросил Халид. — Разумеется, нет. Эти люди прячут все глубоко внутри. Именно гниль изнутри угрожает миру. Но да, они устроили красочное шоу. Капитолий красив, не стану спорить, однако красота его выражает не любовь, а силу, не миролюбие, а войну и жажду стереть с лица земли всех врагов. В его изяществе и величии я вижу наш конец, если мы только не уничтожим его первыми. На самом деле именно его громада вдохновляет меня на то, что я должен сделать, хотя у меня никогда не было ни тени сомнений. Халид вздохнул. — Кто бы мог подумать, что в душе у этого похотливого старикана еще осталось немного поэзии… Да, Фейсал, я вижу то же самое. В своих снах я также ощущаю необходимость уничтожить все это. В этом, и только в этом старики были солидарны. Джип отряда контрактников, П-стрит, Джорджтаун, Вашингтон, округ Колумбия, 22.08 Никаких допросов. — Вот почему Боджер так поступил, — объяснил Боб. — Он говорил нам: «Я ни за что не выдам своих хозяев, они этого не заслужили», но действовал по кодексу наемников, жить по которому, как он сам признался, гораздо труднее, чем по кодексу морского пехотинца. Однако Боджер в конце концов так и не получил это право, Крус оказался храбрее его. — Крус — герой на все сто процентов, тут никаких сомнений, — согласилась Сьюзен. — В этом он ничуть не уступает Свэггеру. — На самом деле он гораздо лучше меня, — поправил Боб. — Он не совершил ошибку и не постарел.