Свой дар он предпочитал хранить в тайне: ведь способность предвидеть считалась уделом мирклей, один из которых и нанес королю это страшное увечье. Двадцать лет назад… Как знать, возможно, именно из-за того, что меч, отсекший руку по локоть, принадлежал мирклю, культя теперь могла предвидеть, предчувствовать будущее. Подлый миркль не только лишил его руки, но и обрек на вечную боль, наложив одно из своих проклятий. Невзирая на срок, он до сих пор помнил того миркля. Время от времени тот являлся ему в кошмарах. Выпрыгивал из бушующего пламени, вскидывая огромный меч, чтобы вновь отсечь руку… Как двадцать лет назад. Он вздохнул, окинув взглядом тронный зал: темно-желтые пятна света подрагивали в густеющем сумраке; стража стояла на местах. Не было никаких причин, чтобы тревожиться. Но проклятая культя продолжала упорно ныть. И никто, ни один лекарь во всем Грэйтлэнде не смог избавить его от боли – призрачной боли. Но почему она появилась сейчас, он не понимал. Все враги, о которых он знал, давно кормили червей, союзники побоялись бы косо посмотреть в его сторону. А трон стерегли лучшие фитийские воины, способные расправиться даже с искусными убийцами вроде шэн-линов, чей род он недавно окончательно истребил, вычеркнув из истории Андрии. Теперь их лес принадлежал ему. И он мог сделать с ним что угодно: срубить, сжечь или… запустить в него сверов. Король опять вздохнул, не понимая тревоги. Быть может, это просто старость? Он снова сомкнул веки, погружаясь в прошлое. Когда-то он был молод, имел обе руки и не волновался по каждому пустяку, а на предчувствия просто плевал, как на Шму. Осколки прошлого блестели и звенели во мраке разума, пробуждая воспоминания. Воспоминания, которые он предпочел бы выжечь из собственной головы. Но… Но надо отдать должное Аладару, это была прекрасно спланированная атака. Она задержала наступление на Мирацилл. Позволила выиграть еще немного времени для спасения мирклей, живших вдоль Крабового берега. Аладару хватило лишь двух небольших отрядов, чтобы посеять панику среди вражеского войска. Дорога была узкой, по обеим сторонам высился густой лес, и войско растянулось. Идеальное место для засады… Он вздрогнул от топота и громыхания доспехов, открывая глаза. От дверей к нему мчался молодой светловолосый стражник. – Король… там… Смерч… принес… Райвина… – произнес запыхавшийся стражник. Он вскочил с трона, чувствуя, что сердце сейчас выпрыгнет из груди: – Жив? – Да… Во дворе… Он не помнил, как пересек зал, как спустился по лестницам, как оказался во дворе. Все было словно в тумане. Принц Райвин лежал возле фонтана на плаще стражника, который держал над ним факел. Придворные лекари в черных платьях, словно вороны, кружили над молодым принцем: кто-то осматривал раны, кто-то смазывал их. Спирфлам сидел неподалеку, не сводя с принца взгляда. Король растолкал лекарей и опустился на колени рядом с сыном, с болью глядя на его искалеченное тело. На изуродованное, распухшее лицо, на рваные раны на голове и груди, на кровь, запекшуюся на губах, на неестественно выгнутую руку. За страшным покрывалом ран прежнего принца было не узнать; Райвин, казалось, даже не дышал – от пылающего костра жизни остались лишь тлеющие угли. Он поднял мокрые от слез глаза на лекарей. И все они молча отвели взгляды. Никто не хотел сообщать королю, что его сыну уже не помочь. Он и сам это прекрасно видел. Простые лекари здесь действительно были бессильны. Для спасения требовалась иная сила, и выход оставался только один: нести Райвина в дворцовые подвалы – туда, к темному узнику. Даркль должен вновь разжечь пламя жизни молодого принца, какую бы цену ни пришлось заплатить.