Зычный голос Мамы и Папы прокатился над строем, и полторы тысячи с небольшим штыков одновременно взметнулись в небо. Я тоже подхватил винтовку от ноги, выполнил команду и вытянулся, как струна — хотя уже и так стоял по стойке “смирно”. Все должно пройти идеально — иначе нас зря гоняли последние трое суток чуть ли не без перерыва. Всех одинаково — и видавших виды дядек с унтерскими погонами, и сиятельных князей из Пажеского Корпуса натаскивали ходить единым строем и выполнять команды так, будто мы носили одинаковую форму уже сто лет, а не только последнюю неделю. Подготовка к встрече ее величества оказалась, пожалуй, даже сложнее двухдневной дороги из столицы, но оно того стоило. День настал. Вряд ли хоть кто-то назвал бы его радостным — слишком хорошо все помнили, что случилось — и видели, сколько грузовиков с гробами ушло в сторону Пятигорска. Не раз и не два я замечал, что Богдан с Чингачгуком не спят по ночам — да и сам то и дело вздрагивал от любого громкого звука снаружи. И потом еще долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в тишину — не громыхнет ли железо, не застучит ли снова чертова автоматическая картечница. Генералы — начальники училищ — увеличили ночные караулы втрое, расставили по периметру полковые орудия, и теперь в лагере круглые сутки дежурил хотя бы один Одаренный не ниже четвертого магического класса. Но даже эти меры уже не казались достаточными. Даже после десятичасовой муштры я долго не могу уснуть — и только потом проваливался в странное полузабытье. Но легче не становилось — там меня неизменно поджидали видения, после которых выйти на утреннее построение помятым и с синяками под глазами казалось не такой уж и дурной затеей. Странные сны о выжженном городе, синеглазой девчонке и чудищах на лестнице приходили все реже — теперь их сменили другие. Я снова и снова видел панцер — огромный, чуть ли не с трехэтажный дом размером. Плюющий огнем, громыхающий железом гусениц. Медленный — но неуязвимый. Каждую ночь я оказывался рядом, сжимая в руках бесполезную гранату — и ничего не мог сделать. На гладкой броне я не замечал ни выступов, ни люков. Даже прорезей — и тех не было. Слепая машина двигалась на ощупь, пыталась раздавить… и каждый раз я успевал проснуться. Но — день настал. Мы встали, вылезли из душных палаток, кое-как умылись и привели себя в порядок. Натянули форму: не парадную и даже не повседневную, а полевую — обычную солдатскую “зеленку”. Но зато выстиранную, свежую и с еще вечером надраенными до блеска пуговицы и пряжками. Строй юнкеров — насколько я мог видеть в обе стороны — блестел золотом так, что становилось больно глазам. Но куда ярче сияли нагрудные иконостасы высших чинов, расположившихся за наспех сколоченной трибуной. Начальники училищ, местные генералы, Багратион, еще три или четыре статских чина в парадной форме — всего два десятка с лишним. Не так уж и много, учитывая ранг прибывших гостей — но каждый понимал, почему сегодня решили обойтись и без оркестра, и уж тем более без прессы — всех газетчиков караулы тормозили на въезде в лагерь, и Мама и Папа заверял: внутрь не проскочит даже мышь. День настал. И пусть повод для визита императрицы и был одновременно страшным и печальным — господам юнкерам оказывалась великая честь. И этого у нас не уже не могли отнять ни террористы-народовольцы, ни загадочные заговорщики, ни их страшные машины — никто. Солнце ярко светило прямо в прикрытую фуражкой макушку, и даже громадина Бештау еще больше зазеленела. Древний великан будто тоже приоделся для особого случая, как следует надраив свою единственную форму. На фоне всего этого великолепия небольшая фигурка в длинном платье, приближавшаяся слева в окружении сияющих орденами генералов, казалась совсем не величественной, а скорее наоборот — неуместно скромной. Впрочем, наверняка и это было тщательно продумано — вплоть до одежды. Темной, пожалуй, даже траурной — но не черной. Строгой — но не чересчур. Наверняка из безумного дорогой ткани и достаточно солидной даже для императорской особы — и все же простой. Чем-то напоминающей самый обычный наряд женщины средних лет. Самой обычной женщины — и вряд ли среди выстроившихся в шеренги юнкеров нашелся хоть один, кто на мгновение не вспомнил оставшуюся дома мать. Вспомнил и я. — Равняйсь! — рявкнул Мама и Папа, опуская взятую подвысь саблю. — Смир-р-рно! Я выпрямил уже успевшие слегка затечь руки, втыкая винтовку прикладом в землю и замер. — Здравия желаю, господа юнкера. Голос у ее величества оказался под стать внешности. Серьезный, звучный — но одновременно мягкий. Негромкий — но я слышал каждое слово. И что-то подсказывало: дело не только в том, что три роты из Владимирского построились прямо напротив трибуны. Наверняка не обошлось без какой-то хитрой магии. — Здравия желаем, ваше императорское величество! — громыхнули в один голос полторы тысячи глоток. — Вольно. Государыня чуть нарушила церемониал — последнюю команду перед торжественной речью должен был отдавать Мама и Папа. Но никто, разумеется, и не подумал мешать. Я чуть расслабился, но продолжал стоять ровно, стараясь не упустить даже секунды происходящего. Многие уже знали, сколько продлится и чем закончится импровизированный парад. Знали, что ее величество произнесет речь перед строем. Но вряд ли многие догадывались, о чем именно она будет говорить. — Рада видеть здесь всех вас — живыми и здоровыми. Знаю, вам говорили, что мой визит — это величайшая честь, которой удостоятся немногие, — начала императрица. — Но и для меня не меньшая честь видеть всех вас. Будущих офицеров, отважных защитников отечества, потомков славных родов, цвет дворянского сословия и достойнейших из тех, кому по праву рождения не досталось высшей благодати, называемой Даром. Государыня не обошла вниманием никого — ни князей, ни тех самых кухаркиных сынов. — И я от всей души радуюсь, что наша встреча случилась. Радуюсь, хоть каждый здесь и помнит, какая трагедия стала для нее причиной. — Ее величество на мгновение смолкла. — Мне больно думать, скольких отважных юношей и мужчин я не вижу перед собой сейчас. Сколько достойных солдат и офицеров погибло из-за вероломного предательства тех, кого клялись защищать с оружием в руках, принимая воинскую присягу. Сколько их погибло, не дрогнув и до конца исполняя свой долг с оружием в руках. Сколько блестящих судеб оборвалось раньше срока из-за вражеской пули, выпущенной рукой не иноземного захватчика, а своего же брата, рожденного на российской земле! Императрица чуть возвысила голос под конец — но продолжила уже тише. — Прошу почтить павших минутой молчания. Мама и Папа — а следом за ним и генералы на трибуне сняли фуражки и склонили головы. Мы последовали их примеру и стояли так, пока ее государыня снова не заговорила. — Но их жертва не будет напрасной, а подвиг — забытым. И я, стоя здесь и сейчас перед вами, клянусь — ее величество оперлась на трибуну и чуть подалась вперед, — что виновные в страшном преступлении против армии и всего государства будут найдены и непременно наказаны. Что всех, кто хоть самую малость причастен к гибели ваших товарищей, предстанут перед судом. И что ни тогда, ни впредь никто не посмеет сказать, что этот суд был несправедливым! Императрица снова замолчала и медленно обвела взглядом выстроившихся перед ней юнкеров. Я подобрался и с трудом подавил невесть откуда взявшееся желание поправить форму — хотя она и так выглядела отлично. — Знаю, что многие — даже из тех, кто сейчас стоит здесь в военной форме — могли бы упрекнуть меня в излишней мягкости. В том, что первейшая задача и долг государя — любой ценой защищать своих подданных и весь народ от любого врага — кем бы он ни был. В том, что я делала для этого недостаточно, слишком мало. И даже в том, что в случившейся здесь трагедии есть доля и моей вины. Каждый из вас отвечает передо мной — но так же и я должна держать ответ перед каждым. — Императрица опустила голову. — И, может быть, вы вправе сейчас его требовать. Может, гибель каждого из ваших товарищей и на моей совести. Над строем повисла гробовая тишина. Нет, конечно, государыня не могла обойти в своей речи эту тему, но сказать о собственных ошибках так прямо, без особых витиеватостей… Она не ошиблась — многие и в столице, и даже здесь, в Пятигорском уезде имели зуб на городовых и жандармов — но кто в своем уме посмел бы обвинить саму императрицу?! — Но тот, кто на моем месте судил и карал бы без разбора — не имеет ни ума, ни сердца, — тихо произнесла государыня, поднимая голову. — Немногие из собравшихся здесь знают, каково это — обратить оружие против собственного народа, против своих же братьев. И едва ли хоть кто-то пожелает себе подобной участи — как не пожелаю и я. Но если придется, — государыня вновь возвысила голос, — нам хватит решимости! Если враг своим коварством вынудит нас всех воевать на своей земле, защищая свои дома и семьи — мы будем готовы! Господь дал мне достаточно силы духа отдать приказ! — Государыня полыхнула Даром так, что по траве между нею и строем прошелся ветер. — И не имею сомнений, что и вам он дал достаточно, чтобы этот приказ выполнить. Я стою здесь перед вами не только чтобы почтить память павших. И не чтобы наградить героев. И не только чтобы пообещать, что впредь подобное не должно и не может повториться! — Государыня опустила ладони на трибуну. — А чтобы еще раз напомнить то, что и так знает каждый из вас: корона, армия и народ неделимы! И что бы ни случилось, какая бы судьба ни ждала отечество — так было и будет впредь. Я верю, что в нужный час мы сплотимся, чтобы встретить врага. И, если придется, ударить так, что второй раз бить уже не понадобится! Ура, господа юнкера и офицеры! — Ура! — рявкнул Мама и Папа. — Ура! — заорал я хором с остальными. — Ура! Ура-а-а! — Но достаточно думать о печальном, — снова заговорила императрица, когда гром голосов над строем стих, улетев с ветром куда-то к Бештау. — К моей величайшей радости — и на счастье всего отечества — среди нас есть те, без кого жертв случившейся трагедии было бы неизмеримо больше. Те, кто даже перед лицом смертельной опасности сохраняет мужество, силу духа и умение, присущие истинным воинам. И среди них первым по праву может называться отважный юноша, который безоружным вступил в неравный бой с врагом — и победил, едва не пожертвовав жизнью! — За воинскую смекалку и отвагу, проявленную в бою, — торжественно произнес один из генералов на трибуне — самый блестящий и осанистый из всех, — юнкер первого курса славного Владимирского пехотного училища Горчаков Александр Петрович досрочно представляется к получению очередного воинского чина унтер-офицера. — Молодец, княже! — прошипел Богдан, чуть повернув ко мне голову. — Заслужил! — За уничтожение бронетехники, а также живой силы противника, — продолжил генерал, — произведенные без оружия и в условиях численного и тактического преимущества противника, юнкер Горчаков также представляется к вручению Ордена Святого Владимира четвертой степени. — Господин юнкер Горчаков, — громыхнул Мама и Папа, — выйти из строя! Глава 18 Выходить из первой шеренги не так уж сложно. Если бы не повезло уродиться рослым — стоял бы во второй, дожидаясь, пока однокашники расступаются в стороны — как положено, строевым шагом с лихими поворотами на каблуках. Но и простейшая команда вдруг показалась почти невыполнимой, будто я разом забыл все нужные движения. Но только на мгновение. Едва зычный голос Мамы и Папы стих, я уже вбивал сапоги в землю, подхватив на грудь винтовку. Ровно пятнадцать чеканных шагов — и поворот налево, когда ее величество спустилась ко мне с трибуны. Вблизи государыня оказалась еще меньше похожа на с детства знакомый образ, чем издали. И фото в газетах и журналах, и уж тем более портреты кисти столичных художников неизменно показывали или грозную владычицу, или крепкую женщину, к которой никак не лепилось обезличенное “средних лет”. Пусть не молодую, но уж точно еще не вышедшая из той поры, которую принято называть расцветом сил. Блестящую, величественную и рослую, воплотившую собой всю силу и простор огромной державы. Реальность выглядела куда скромнее: даже в сапогах с изрядным каблуком и высокой прической государыня императрица казалась совсем небольшой — если не сказать хрупкой. Макушкой она едва достала бы мне до подбородка, и если бы не выправка и умение держаться, пожалуй, и вовсе показалась бы низкорослой. В светло-русых волосах уже виднелось немало седых, хоть ее величество и только-только разменяла шестой десяток. Она наверняка могла прибегнуть к услугам лучших столичных целителей, чтобы продлить молодость, но то ли не пожелала… То ли даже почти всемогущая магия оказалась бессильна против возраста и того, что навалилось на государыню в последние месяцы — или до срока подводил собственный Дар. Я украдкой “потянулся” к ее величеству. И не встретил ни сопротивления, ни даже сплетенной “брони”. А может, государыня сама не пожелала от меня прятаться. Или вовсе не стеснялась собственной магической силы, которую едва ли даже самый сладкоголосый из придворных льстецов решился бы назвать выдающимся. Уверенный шестой класс. Может быть, пятый — с поправкой на родовой Источник Романовых. И совсем уж далекая от боевой специализация, даже не стихийная — то ли целитель, то ли ритуалист-заклинатель, то ли что-то совсем близкое к природе. Формально государыня была еще заметно выше меня по магическому рангу, но последние полгода с небольшим я набирал силу не по дням, а по часам. Наверное, она даже не поняла, что я… Нет, все-таки заметила: строго нахмурила брови, покачала головой — но тут же едва заметно улыбнулась. Я имел глупость нарушить этикет, но государыня ничуть не рассердилась. Дед всегда говорил, что Одаренный аристократ олицетворяет собой в первую очередь силу власти, и лишь во вторую — власть силы. Но по-настоящему я понял его только теперь. Ее величество мало походила на могучую правительницу с портретов из княжеских и графских дворцов. Седина, бледная кожа, крохотные морщинки и круги под глазами, которые не могли скрыть ни магия, ни косметика. Одному Богу известно, сколько государыне пришлось вынести за последние месяцы. И все-таки у нее нашлось время приехать в Пятигорск через полстраны. И пока еще были силы улыбаться. И я улыбнулся в ответ — хоть и должен был стоять истуканом с каменным лицом. — От всей души благодарю вас за верную службу, князь. Никаких особых слов церемониал награждения не предполагал — так что государыня говорила негромко — так, что ее едва ли могли бы услышать даже генералы на трибуне, а уж юнкера в строю — тем более. — Я многим обязана вашему дедушке, — продолжила она. — Но и подумать не могла, что однажды мне придется лично награждать за солдатский подвиг внука. В руках государыни появилась небольшая коробочка, и через несколько мгновений на солнце сверкнул золотом Владимирский крест. Небольшой, на колодке цветов орденской ленты — красного и черного. Четвертая степень со скрещенными мечами, которая жаловались исключительно за военные заслуги. И только чинам не ниже одиннадцатого класса — но никак не свежеиспеченному унтер-офицеру, которому даже за самый громкий подвиг полагалась бы только лишь медаль или солдатский Георгиевский крест. Конечно, государыня своей властью вполне могла бы жаловать мне хоть и подпоручика сразу — но не стала. Уж ей-то точно было прекрасно известно, что я еще с осени мог именоваться титулярным советником. Но остальные об этом вряд ли даже догадывались. — Эта награда — самое меньшее из того, что я могу и должна сделать для вас, отважный юноша, — проговорила государыня, прикалывая орден мне на грудь слева. — И не сомневайтесь: что бы ни случилось — я никогда не забуду все, что вы сделали для отечества… и для меня лично. Правила этикета подразумевали, чтобы я поклонился — и непременно учтиво ответил на небывалую похвалу. Но устав требовал стоять столбом, пока церемония не будет завершена. И я никак не мог решить, что делать. — Молчите, молчите, князь. Я знаю, что вам положено стоять смирно. — Государыня неторопливо поправила награду. — Просто слушайте. Думаю, вы не хуже меня понимаете, что сейчас я никак не могу отблагодарить вас больше — чего вы, без сомнений, заслуживаете. Дело, конечно же, в вашем дедушке… Я знаю, он был верным слугой и союзником моего покойного мужа и его отца — и даже сейчас я доверяю роду Горчаковых так, как не доверяю всем своим генералам и придворным. Но то, что происходило в столице зимой — ужасно, немыслимо! Я с трудом подавил желание втянуть голову в плечи. — И все же я в долгу перед вами обоими. И, когда придет день — корона не обойдет Горчаковых своей милостью. — Государыня снова мягко улыбнулась и отступила на шаг. — Возвращайтесь в строй, князь. Мы непременно увидимся снова — и куда скорее, чем вы думаете. — Служу стране и короне! Я поклонился и, дождавшись, пока ее величество удалиться, развернулся обратно к строю. Последние слова государыни прозвучали то ли как обещание, то ли как предупреждение — хотя наверняка не были ни тем, ни другим. И засели в голове так крепко, что я едва не запнулся, шагая обратно. Потом выступали генералы — но их я почти не слушал, погрузившись в собственные мысли. Награда, полученная из рук самой государыни грела и грудь слева, и уж тем более душу — но слова заставили задуматься… по меньшей мере. А может, и насторожиться. Дедова высокородная братия… Да чего уж там — и я сам тоже — зимой действовали жестко. В рамках закона, слегка за ними — а порой и не слегка. И уж точно без особой оглядки на волю ее величества. Но своей цели добились: хорошим или дурным способом — мы отвоевали для столицы и всей державы пару месяцев покоя. Багратион наверняка усилил свое воинство, спешно упаковав в жандармские мундиры пару-тройку тысяч солдат и офицеров из гвардейских полков. И уж точно увеличил — или хотя бы попытался увеличить штат Одаренных. Чтобы иметь хоть что-то похожее на силу, способную усмирить и народный бунт, и армейские чины, и зарвавшихся аристократов — если придется.