Камень в мой огород. И еще какой. — Я видел людей вашей светлости неподалеку… кажется, вчера, — отозвался я. — И не могу сказать, чтобы их методы так уж сильно отличались от моих. — Жандармы выполняют приказ, а не занимаются самоуправством, Саша. И пока что в столице закон представляю я. — Багратион нахмурился. — Я — а не ты, твой дедушка, Гагарины, Оболенские или Юсуповы. — Значит, закону пока что нужна помощь. Моя, дедушки, Гагариных, Оболенских и Юсуповых. — Я посмотрел Багратиону прямо в глаза. — Ваша светлость не хуже меня знает, что мы не посмеем желать зла ее величеству или государству. Но наши враги… — Ваши враги, Саша. Ваши — а не государства. — Багратион вздохнул и покачал головой. — Как думаешь, сколько из тех, кого сейчас вытаскивают из домов и усадеб, на самом деле — заговорщики? И сколько старых счетов сведут князья, прикрываясь благом для державы? Об этом я… нет, конечно же, думал — но ни разу не говорил вслух. Дед наверняка нашел бы полсотни убойных и разумных аргументов, а остальные — вроде Андрея Георгиевича — и вовсе отмахнулись бы. Или посчитали, что я лезу не в свое дело. — Не знаю, мог ли бы я сам поступить на твоем месте иначе, Саша. — Голос Багратиона чуть потеплел — но глаза так и остались серьезными. — Но все-таки напомню: закон есть закон. И пусть я сейчас не могу единолично призвать к ответу всех — это не продлится вечно. Ее величество подписала указ — и Третьему отделению будут предоставлены дополнительные ресурсы и полномочия. Корпус жандармов уже скоро усилят гвардейскими ротами и… — И что тогда? — усмехнулся я. — У вашей светлости появится собственная армия? Начнете карать непокорных аристократов, пока Куракин и его свора готовятся порвать нас всех на части? — Надеюсь, до этого не дойдет. — Багратион сдвинул брови. — Но если придется — я не постесняюсь принять даже такие меры. А тебе, Саша, напомню: ты принимал присягу. И пока носишь военную форму — ты в первую очередь солдат и офицер на службе ее величества. И только во вторую — князь рода Горчаковых. — Не смею спорить, ваша светлость, — кивнул я. — Но одному Богу известно, что случится завтра. Возможно, мне придется оставить карьеру военного, чтобы… — Не спеши. Багратион вдруг улыбнулся. Неожиданно мягко, почти по-отечески — будто только что и не отчитывал меня, как нашкодившего гимназиста. — Не спеши, — повторил он. — И не лезь, куда не следует… Хотя бы пока не получишь первый настоящий чин, господин юнкер. Глава 14 — Пристрелите меня, князь. Умоляю — пристрелите, пристрелите немедленно. — Не могу, — вздохнул я. — Винтовка на улице. — Тогда задушите! — Богдан одним боком сполз с постели, протягивая мне дрожащую руку. — Избавьте бедного солдата от страданий. Я больше не выдержу! — Да куда ты денешься. Я подумывал было легонько пнуть товарища сапогом в бок, но не стал: сил толком не осталось даже на это. Не хотелось уже даже спать — настолько измученное тело успело привыкнуть к… Спроси кто — я едва ли смог бы придумать подходящее слово для того, что происходило с нами с самого отъезда из Петербурга — и почти без перерыва. Сначала чуть ли не двое суток в поезде до Пятигорска. Вагоны, набитые тогда еще полными сил и шумными юнкерами. Не только из Владимирского, но и из других училищ — включая пару московских. Обычно масштабные полевые учения проходили или чуть южнее Твери, или под Лугой — но в этом году высшие чины зачем-то решили загнать целую армию аж в Прикавказье. И я, кажется, догадывался — почему. То ли в соседнем вагоне, то ли через один я даже видел парней с погонами Пажеского Корпуса, которых почти никогда не гоняли “в поле” — а многие и вовсе сразу шли в Академию и попадали в полки уже штаб-офицерами. Как и полагается отпрыскам княжеских и графских фамилий — а другие в Корпус почти и не попадали. Но на этот раз солдатская доля не обошла даже “золотых мальчиков”. Поезд, толчея на вокзале, суета у грузовиков, километров десять по асфальту — а потом еще два или три чуть ли не по бездорожью. Лагерь, разумеется, пришлось разбивать не на годами известных местах, а чуть ли не в чистом поле. Не то, чтобы у самого подножья Бештау — но все же достаточно близко, чтобы пятиконечная громадина нависала над головой и днем, и даже сейчас, к ночи. Конечно, я не мог видеть ее сквозь толстую ткань палатки, но почти чувствовал, как древняя гора глядит в ответ. Не на меня — вряд ли ей было дело до такой мелочи — на всех сразу. Наверняка лагерь, наполненный грузовиками, штабными машинами, сотнями палаток и дымящихся прицепов полевой кухни, по которому между костров сновали крохотные фигурки юнкеров, солдат и офицеров, казался Бештау чем-то вроде муравейника. Гора присматривала. Не грозно, без особого недовольства — скорее с интересом. Ставить палатки, жечь костры и возиться с полковой кухней, конечно же, пришлось самим. Бывалые солдаты из местных справлялись со всем на ура — зато и гоняли свалившихся на голову “барчуков” в хвост и в гриву. Пару раз дело даже доходило до драки — но где-то у грузовиков на дальнем конце, где ставились Павловское и Пажеский Корпус. То ли кто-то из рядовых позволил себе лишнего, то ли взбрыкнула прищемленная дворянская спесь — бузили чуть ли не час, пока не прибежали старшие офицеры. Но у нас все прошло тихо — во Владимирском чуть ли не треть юнкеров была из простых солдат или унтеров, да и про учения в поле мы знали достаточно, чтобы хоть как-то справиться и с палатками, и с ящиками, и с кострами. Вымотались мы, впрочем, так, будто Мама и Папа заставил разгрузить пару составов с кирпичами. Последние крохи сил ушли на возню с постелями, после чего мы дружно повалились на плащ-палатки. Отдельные счастливчики сразу захрапели — но большинству сон так и не шел. Последние сутки приходилось то и дело подстегивать себя Ходом, и его остатки еще по инерции дорабатывали, не позволяя голове отключиться. — Господа юнкера, — прозвучал откуда-то со стороны входа печальный голос Подольского — Богданова “дядьки”, которого Мама и Папа назначил в палатку старшим. — Должен напомнить вам, что определяться в постель до отбоя, равно как и укладываться, не сняв кителя и уж тем более сапог — есть вопиющее и немыслимое нарушение устава. Самому “благородному подпоручику” устав, впрочем, ничуть не помешал плюхнуться отдыхать прямо в форме — даже с фуражкой, которую Подольский только чуть сдвинул на лоб. — Виноваты, ваше благородие, — отозвался я. — Вопиющие и немыслимое. Обязуемся непременно исправиться… потом. Богдан негромко хикикнул, а Подольский и вовсе не ответил. Судя по негромкому чавканью, он уже вовсю жевал что-то — то ли тайком прихватил с ужина, то ли раздобыл уже после — а может, и вовсе привез вместе с вещами аж из Питера… И как спрятал, хитрюга? Меня собирали в дорогу Настасья с Ариной Степановной, и рюкзак едва не лопался от пирогов и прочей снеди, но все припасы были безжалостно уничтожены однокашниками еще в первые сутки в поезде. — Господин благородный подпоручик! — пробубнил Богдан, переворачиваясь на бок, ко мне спиной. — Разве традиции славной пехотной школы не указывают, что отчетливым юнкерам следует делить друг с другом не только тяготы службы, но и угощение? Особенно же следует проявить заботу о единственном племяннике, который с детства слаб здоровьем и… Раздался негромкий щелчок: что-то крохотное мелькнуло в полумраке и угодило Богдану прямо в лоб. Подольский метал гранаты лучше всех на курсе — так что не промахнулся и сейчас. Вторая то ли “коровка” в фантике-конверте, то ли карамелька пролетела дальше — к Чингачгуку — а третью я поймал, чуть приподнявшись на локте. — Засим угощение окончено, — объявил Подольский. — В большой семье, как известно, не следует щелкать клювом. Я развернул бумажку и тут же принялся за свою добычу. Сладкое не то, чтобы вдыхало новые силы, но все же чуть оживляло хотя бы мысли. Я улегся поудобнее, пристроив под голову рюкзак, и достал из кармана кителя свое главное сокровище. После трех дней мытарств в поездах и грузовиках фотография выглядела хоть и помятой, но все еще роскошной — даже в тусклом свете керосинки. Хорошая бумага, дорогущая цветная пленка — и, разумеется, сам… объект. Настасья сидела на капоте своего последнего творения — красного спортивного купе с эмблемой “Мастерских Горчакова”. Вполоборота, закинув руки за голову и чуть взъерошивая пышную рыжую гриву. В белой блузке и юбке — достаточно длинной, но все же открывающей ноги заметно выше колена. Так что, еще немного — и благодарный зритель непременно увидел бы край чулков. Фривольно — но со вкусом. На обложку тематического журнала фотография так и не попала. Настасья уперлась намертво, так что выбрали другую — более строгую, в рабочем костюме и без намека на что-то игривое. Так что свежий выпуск украсила серьезная девушка-конструктор в косынке. А Настасья в юбке неожиданно нашлась на дне мешка с булочками и печеньем — такой вот сюрприз. — О-о-о… чего это там у тебя? — Богдан снова перекатился в мою сторону и приподнялся с постели. — Дай взглянуть! — Отлезь, — буркнул я. — Могу по лбу дать. Хочешь? Любопытство в очередной раз чуть не подвело господина юнкера Бецкого. Когда он протянул к фото загребущие руки, я замахнулся хлопнуть его по пальцам. Промазал — и вместо того, чтобы снова посягнуть на мое сокровище, Богдан со злодейским смехом буквально вкрутился мне под бок и просунул ушастую голову. Я щелкнул его фотокарточкой по носу и тут же убрал ее под спину — но, похоже, все-таки чуть опоздал. — Прекрасная женщина! — завопил Богдан. — Клянусь, господа юнкера, я видел прекрасную женщину. Прямо здесь, в этой обители страданий и боли! — Да закройся ты уже, Бодя, — недовольно проворчал кто-то из угла палатки. — Или я все-таки пойду за винтовкой. — Будь любезен, дружище! — Богдан картинно откинулся обратно на свою постель и закатил глаза. — Избавь меня от… — Эй! Я тут спать пытаюсь! Что-то продолговатое — похоже, свернутая в трубку газета — пролетело надо мной и ткнулось Богдану в бок. Но тот нисколько не обиделся: схватил брошенный в него снаряд, развернул и принялся изучать. — Ничего себе… Вот уж не думал, что индеец вообще умеет читать. Да еще и на наречии проклятых колонистов, истребивших его благородный народ. — Что ты мелешь? — Я рассмеялся и отобрал у Богдана мятый листок. — Какие колонисты? Но нет — никакой ошибки не было. Газета действительно оказалась на английском. Уж не знаю, в какой гимназии Чингачгук учил язык и где раздобыл двухнедельной давности номер “Нью-Йорк Таймс” — читал он именно его. И первый же разворот был посвящен, судя по всему, как раз недавним событиям в Петербурге. The Empire strikes back. — Империя наносит ответный удар… — вполголоса прочитал я, на ходу переводя заголовок. — Ничего себе. Насколько мне хватило основательно запущенных знания английского, в статье речь шла чуть ли не о войне. Точнее — о подавлении вооруженного мятежа в столице Российской Империи. Я неплохо представлял, что в те дни творилось в Петербурге на самом деле, и американские писаки не то, чтобы врали в открытую — но уж точно выворачивали факты и ставили все с ног на голову. Конечно, резких заявлений им приходилось избегать, но по всему выходило так, будто императрица собственным указом спустила на горожан свору Одаренных аристократов — а потом еще и задействовала регулярную армию прямо на улицах города. Ничего подобного, конечно же, не было — если не считать пары рот жандармов, которые скорее патрулировали окраины, чем гонялись за кем-то… И уж тем более никто не расстреливал безоружную толпу залпами из винтовок. Надо сказать, дедово воинство из княжеских отпрысков и безопасников куда меньше стеснялось в средствах, чем люди Багратиона — но и крушили они по большей части такую же знать, а не “несчастных пролетариев”. Может, его светлость ошибался не так уж и сильно: древние рода под шумок сводили и собственные счеты, а под горячую руку или боевые заклятья могли угодить и те, кто и вовсе не слышал про заговор. Но, как говорят французы, a la guerre comme a la guerre, на войне — как на войне. Для деда и его Одаренной армии цель оправдывала средства — а я предпочитал не думать, что мой род борется не только за благо страны и короны, но и за куда более… прозаические ценности. Так или иначе, все закончилось. Не так быстро, как планировал дед — вместо обещанной недели мы провозились чуть ли не месяц. Не так легко — среди попавших на прицел аристократов оказались и те, кто огрызался куда страшнее беспомощного Долгорукова. Да и забастовки на фабриках Юсуповым и Гагариным пришлось гасить чуть ли не силой. Но — закончилось. Без гвардейских полков на улицах Петербурга и до того, как даже самая зловредная столичная газетенка посмела написать про настоящую “гражданскую войну”. Сгорело с десяток усадеб, отгремели дуэли, прозвучали новые вассальные клятвы, полетели головы и погоны армейских и полицейских чинов. Кто-то разумеется, сбежал из страны или спрятался за Уралом — а кто-то и вовсе исчез. И в Петербург вернулся долгожданный покой. Стало тихо — настолько, что дед почти не противился моему отъезду на месячные учения в Пятигорск. Но американские газеты, похоже, продолжали мусолить тему и дальше. — Интересуешься политикой, Чингачгук? — поинтересовался я. — Да куда ему… Дикарь! — Богдан протянул мне еще один кусок газеты. — Скорее уж его краснокожество хотел почитать про наследника Павла… Интересно, зачем? Авторы второй статьи — уже не такой серьезной, посвященной скорее светской жизни — писали про великого князя, сына государыни императрицы. Если мне не изменяла память, его высочество был чуть моложе меня — в марте ему исполнилось то ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Обычно в честь наследника устраивался праздник с масштабными гуляниями — но в этот раз все прошло подозрительно тихо.