Тогда дядя потянул солдата за ногу и перетащил на свет. Я увидел лицо кирпичного цвета, запавшие глаза, тонкий нос, сжатые губы, рыжеватую бородку. Дядя отстегнул пряжку плаща, отбросил полы на дрова, и все увидели, что улан зажал в руке длинную кривую саблю с голубоватым лезвием. Слева на куртке чернело большое пятно. Там-то, очевидно, и была рана. Дядя расстегнул пуговицы и сказал: — Он умер от штыкового ранения во время последней схватки. Это ясно. В суматохе он бежал. Но вот что меня удивляет, папаша Реебок: почему же он не постучался к вам в дом, а пришел умирать так далеко? — Все мы попрятались в погреб, — произнес старик. — Дверь в комнату заперли. Слышали мы, будто кто-то вбежал в сени, да ведь на улице стоял такой грохот! Я-то думаю, дело было так: бедный малый хотел убежать напрямик, через дом, да, на беду, у нас нет второго выхода. Надо полагать, за ним гнался до самого гумна разъяренный республиканец. У нас в сенях не было следов крови. Вот здесь, стало быть, в темноте, они и сразились. Тот нанес ему смертельный удар, а сам ушел в целости и невредимости. Вот как, думаю я, было дело. А иначе мы бы где-нибудь да нашли следы крови. Но никто ни в хлеве, ни в конюшне их не видел. И только нынче утром, когда для печи дрова понадобились, Сепель вошел в сарай и обнаружил беднягу. Слушая эти объяснения, каждый представлял себе, как республиканец с космами на голове и в огромной треуголке гонится в темноте за уланом, и каждого пробирала дрожь. — Да, — произнес дядя, выпрямляясь и скорбно глядя на бургомистра, — так, очевидно, все и произошло. Все задумались. От этого молчания, оттого, что рядом лежал убитый, мне было страшно. — Итак, смерть установлена, — помолчав, произнес дядя. — Можно уходить. — Потом, спохватившись, добавил: — А нельзя ли узнать, кто же он такой? Дядя снова опустился на колени, просунул руку в карман уланского мундира и вытащил какие-то бумаги. Он потянул за медную цепочку, висевшую на груди солдата, и большие серебряные часы выскользнули из кармана у пояса. — Вот часы, держите, — сказал он бургомистру, — я возьму бумаги, чтобы составить акт о смерти. — Берите всё, господин доктор, — ответил бургомистр, — не хотелось бы мне приносить домой часы, уже отбившие час смерти создания божия… Нет! Возьмите всё. Мы еще к этому вернемся. Теперь можно уходить. — Да. Пришлите Иеффера. — Дядя заметил меня и сказал: — Ты тут, Фрицель? Всюду свой нос суешь! Но больше он ничего не сказал, и мы вместе вернулись домой. Бургомистр и Фюрст отправились к себе. Дядя на ходу просматривал бумаги улана. Отворив дверь в комнату, мы увидели, что наша больная только что ела бульон. Занавески были еще раздвинуты, и на ночном столике стояла тарелка. — Итак, сударыня, вы чувствуете себя лучше? — спросил с улыбкой дядя. Она обернулась, ласково посмотрела на него своими большими черными глазами и ответила: — Да, господин доктор, вы спасли меня — я ожила. — И, помедлив, добавила тоном, полным скорби: — Вы только что узнали еще об одной жертве войны! Дядя понял, что она все слышала, когда бургомистр приходил за ним полчаса назад. — Именно так, — ответил он. — Именно так, сударыня. Еще одному несчастному не суждено вернуться в отчий дом, еще одна бедная мать больше не обнимет сына. Видно было, что наша больная взволнована. Она тихо спросила: — Это один из наших? — Нет, сударыня, хорват. Я только что прочел по дороге письмо, написанное ему матерью три недели назад. Бедная женщина заклинает его не забывать молиться по утрам и вечерам и хорошо вести себя. Она обращается к нему с нежностью, как к ребенку. По всей вероятности, он бывалый солдат, но в глазах матери он все еще был тем розовощеким, белокурым юнцом, как в тот день, когда она, рыдая, обняла его в последний раз! Дядя проговорил все это взволнованным голосом; он смотрел на больную, которая тоже, как видно, была растрогана. — Да, вы правы, — сказала она, — должно быть, ужасно узнать, что никогда больше не увидишь свое дитя. У меня, по крайней мере, есть одно утешение — я уже не причиню такого горя тем, кто любил меня. Она отвернулась, и дядя, омраченный, спросил: — Неужели у вас нет никого на свете? — Нет больше у меня ни отца, ни матери, — ответила она негромко, — отец был командиром батальона, который вы видели. Было у меня три брата. В девяносто втором году мы все вместе отправились из Фенетранжа в Лотарингии. Теперь трое из нашей семьи убиты — отец и двое старших братьев. Остались только мы с Жаном, маленьким барабанщиком. Говоря это, она чуть не расплакалась. Дядя мерил шагами комнату, заложив руки за спину и опустив голову. Наступило молчание. Вдруг француженка сказала: — Я хочу попросить вас кое о чем, господин доктор. — О чем же, сударыня? — Напишите матери улана. Конечно, ужасно узнать о смерти сына, но, должно быть, еще страшнее вечно ждать его, прожить годы в надежде, что он явится, и в смертный час понять, что он не придет. Она умолкла, а дядя в раздумье ответил: — Да… да… мысль хорошая! Фрицель, принеси чернила и бумагу. Боже мой, какая нелепость! Сообщать о таком горе, да еще знать, что это доброе деяние! Ах, война, война!.. Он сел и стал писать. Вошла Лизбета и стала накрывать на стол. Она вынула тарелки и положила каравай хлеба на буфет. Пробило полдень. Больная как будто задремала. Дядя наконец закончил письмо. Он сложил его, запечатал, надписал адрес и сказал мне: — Ступай, Фрицель, опусти письмо в ящик, да поживее. Спроси также газету у матушки Эберхардт: нынче суббота, мы узнаем военные новости. Я опрометью бросился бежать, опустил в ящик письмо. Но газеты не пришли. Пурга задержала Клеменца, что нисколько не удивило дядю, — так случалось почти каждую зиму. Глава восьмая ВОЗВРАЩАЯСЬ с почты домой, я издали увидел, что на просторном общинном выгоне, позади церкви, по замерзшей канаве скользят Ганс Аден, Франц Сепель и остальные мои приятели. Разбегутся и летят стрелой друг за дружкой, согнув спину и растопырив для равновесия руки. Слышались только протяжный скрип деревянных башмаков по льду да радостные крики. Как забилось мое сердце, когда я их увидел! Как захотелось к ним присоединиться! К сожалению, меня ждал дядя Якоб — пришлось вернуться домой, но из головы у меня не выходило веселое катанье на льду. За обедом я только и думал о том, как бы убежать к ребятам. Но из осторожности я даже не заикнулся об этом — дядя запрещал мне катанье по замерзшей канаве, потому что бывали несчастные случаи. После обеда он пошел навестить господина кюре, больного ревматизмом. Я подождал, пока он не дошел до главной улицы. А потом, свистнув Сципиона, помчался, как заяц, и очутился в Жерновом переулке. Собака неслась следом за мной, и только в заснеженном закоулке мы перевели дыхание. Я воображал, что застану всех своих товарищей на нашем катке, но они уже отправились обедать, и, обогнув церковь, я увидел, что длинные ледяные дорожки пустынны. Пришлось кататься в одиночестве, но было очень холодно, и через полчаса я почувствовал, что с меня довольно. Я уже возвращался в селение, когда Ганс Аден, Франц Сепель и еще двое-трое ребят выбежали из-за плетня, покрытого инеем. Щеки у них разрумянились, вязаные колпаки были надвинуты на уши, а руки запрятаны в карманы. — Вот и ты, Фрицель!.. Как, ты уже уходишь? — спросил Ганс Аден. — Да, я уже накатался, а дядя Якоб кататься мне не позволяет. Уж лучше мне уйти. — Ну, я сегодня расколол башмак, когда катался на льду, да отец починил. Глядите-ка, — сказал Франц Сепель. Он снял деревянный башмак и показал нам. Отец Франца наложил поперек него жестяную полоску, прибив ее большими гвоздями с заостренными головками. Увидев это, мы расхохотались, а Франц Сепель воскликнул: — Да, в них не очень-то покатаешься! Давайте лучше кататься на санках. Взберемся на Альтенберг и вихрем полетим вниз. Предложение Сепеля показалось мне таким заманчивым, что я уже видел, как несусь вниз по склону, поддавая каблуками, и мой крик летит до самых облаков: «Вознеслись в небеса! Вознеслись в небеса!» Я просто был вне себя от радости! — Ну, а где же мы возьмем санки? — спросил Ганс. — Предоставьте это мне, — проговорил Франц Сепель, самый хитрый из нас. — В прошлом году у отца были санки. Но они совсем истлели, и бабушка их сожгла. Да все равно, пойдемте. Мы отправились за ним полные надежд и сомнений. Шагая по главной улице, мы останавливались у каждого сарая и, задрав нос, смотрели завидущими глазами на санки, подвешенные к балкам. — Вот хорошие санки, — говорил один, — мы бы все в них отлично поместились. — Да, — отвечал другой, — но тяжеловато было бы тащить их в гору — они из сырого дерева. — Э, — откликался Ганс Аден, — мы бы их все же взяли, если б папаша Гитциг их одолжил. Да ведь он скряга: бережет санки для себя, словно их убудет. — Ну пойдемте же! — кричал Франц Сепель, шагавший впереди. И мы гурьбой шли дальше. То и дело ребята посматривали на Сципиона, который шел рядом со мной. — Хорошая у вас собака, — заметил Ганс Аден, — это французская порода. Шерсть у них как овечья, и они позволяют стричь себя безо всякого. Франц Сепель утверждал, что в прошлом году, на ярмарке в Кайзерслаутерне, видел французскую собаку в очках. Она умела считать до ста — отбивала на барабане. Она отгадывала всякие загадки, и бабушка Анна думает, что это не иначе как колдун. Пока мы об этом толковали, Сципион останавливался и посматривал на нас. Я очень им гордился. Маленький Карл, сын ткача, сказал, что если уж это колдун, то он мог бы достать нам санки, — зато пришлось бы взамен отдать ему свою душу, а ведь никто из нас не захочет отдать свою душу!