Дядя взял зонд и, раздвинув занавеску, подошел к постели. Кротолов и Коффель последовали за ним. Меня объяло любопытство, и я тоже приблизился. Свет от свечи разливался по алькову. Дядя разрезал куртку раненой, а Коффель большой губкой смывал с ее плеч и шеи черную запекшуюся кровь. Собака по-прежнему смотрела на хозяйку, не шевелясь. Лизбета вернулась в комнату, она держала меня за руку и шептала молитву. Все молчали. Дядя, услышав бормотание нашей служанки, рассердился не на шутку и крикнул: — Да замолчи же ты, безумная старуха! Ну-ка, Кротолов, приподнимите руку раненой. — Красавица, и совсем еще молодая, — заметил Кротолов. — Ни кровинки в лице, — отозвался Коффель. Я подошел поближе и увидел лицо, белое как снег. Голова женщины откинулась назад, черные волосы рассыпались. Кротолов держал ее руку на весу. На груди, около подмышечной впадины, зияло лиловатое отверстие. Из него сочилась кровь. Дядя Якоб, стиснув губы, зондировал рану, но зонд не проходил. Я с самозабвением следил за дядей — ведь я никогда не видел ничего подобного, — всей душой я был с ним. Вдруг он произнес: — Странно! В этот миг женщина протяжно вздохнула, и собака, молчавшая до сих пор, принялась нежно и жалобно подвывать — прямо человеческим голосом. Волосы у меня на голове зашевелились. — Молчи! — крикнул Кротолов. Пес умолк. Тогда дядя сказал: — Поднимите-ка снова ее руку, Кротолов. А вы, Коффель, подойдите с той стороны и приподнимите раненую. Коффель обошел кровать и приподнял женщину за плечи. И зонд сейчас же проник глубоко в рану. Женщина застонала, и пудель зарычал. — Ну, теперь она спасена! — воскликнул дядя. — Смотрите, Коффель: пуля проскользнула по ребрам, вот пощупайте здесь, под плечом. Чувствуете? — Да, ясно чувствую. Дядя вышел и, увидев меня в складках занавески, воскликнул: — Что ты тут делаешь? — Я смотрю. — Вот еще чего недоставало — он смотрит! Да, все у нас теперь вверх дном! Он быстро взял со стола ланцет и вернулся к раненой. Собака смотрела на меня горящими глазами, и мне было не по себе. Вдруг женщина закричала, а дядя сказал радостным голосом: — Вот она! Это пистолетная пуля. Несчастная потеряла много крови, но все будет хорошо. — Пуля в нее угодила, когда открыли стрельбу уланы, — заметил Коффель. — Я был у старика Кремера на втором этаже — чистил стенные часы — и видел, как они стреляли, въехав в деревню. — Возможно, — ответил дядя, который только сейчас решил посмотреть на раненую. Он взял подсвечник из рук Кротолова, стал у изножья кровати и несколько секунд с задумчивым видом рассматривал бедняжку. — Да, промолвил он, — она хороша собой. Какое благородное лицо! Как прискорбно, что подобные женщины следуют за армией! Гораздо отраднее было бы видеть ее в лоне честной семьи, в кругу прекрасных детей, рядом с порядочным человеком, которому она составила бы счастье! Да, жаль! А впрочем… на то воля божья. Он вышел и, подозвав Лизбету, сказал: — Принеси какую-нибудь свою рубашку и сама надень ее на больную. Кротолов, Коффель, идите-ка сюда: давайте выпьем по стаканчику — ведь день выдался для всех нас тяжелый. Он сам спустился в погреб, а когда вышел оттуда, наша старая служанка вернулась с рубашкой. Увидев, что маркитантка жива, она осмелела, вошла в альков и задернула занавеску. Тем временем дядя откупорил бутылку и достал из буфета стаканы. У Кротолова и Коффеля вид был довольный. Я тоже подошел к столу. Он еще был накрыт, и мы закончили ужин. Пудель поглядывал на нас издали. Дядя бросил ему несколько кусков хлеба, но пес так и не притронулся к ним. Пробили церковные часы. — Половина, — сказал Коффель. — Нет, уже час, — возразил Кротолов. — По-моему, пора спать. Лизбета вышла из алькова, и все пошли посмотреть на больную, одетую в ее рубашку. Маркитантка, казалось, спала. Пудель, встав передними лапами на край кровати, тоже смотрел на нее. Дядя погладил его по голове, приговаривая: — Ну, ну, больше не тревожься — она поправится… ручаюсь тебе!.. И бедный пес как будто понял его и стал ласково повизгивать. Наконец все разошлись. Дядя со свечой проводил Коффеля и Кротолова до выхода и сказал нам: — Ну, теперь ступайте спать, давно пора. — А вы-то сами, господин доктор? — спросила Лизбета. — А я буду сидеть… раненая еще в опасности, да меня могут вызвать в селение. Он подбросил в печку полено, уселся в кресло и стал свертывать клочок бумаги, чтобы разжечь трубку. Мы с Лизбетой поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Но мне не скоро удалось заснуть, хоть я и очень устал. Через каждые полчаса грохот телеги и отсветы факелов на стеклах оповещали, что снова везут убитых. Наконец на рассвете все стихло, и я заснул глубоким сном. Глава пятая НУЖНО было видеть наше селение на следующее утро: каждый спешил узнать, что у него осталось и чего не хватает. И тогда обнаружилось, что многие республиканцы, уланы и хорваты заходили с заднего крыльца в дома и все опустошили. Вот когда негодование стало всеобщим и я понял, что прав был Кротолов, говоря: «Дни мира и покоя вылетели через все эти пробоины!» Двери и окна были открыты настежь — всем были видны произведенные опустошения. Улица была загромождена мебелью, повозками, скотом. Люди вопили: — Ах они разбойники! Ах они грабители!.. Все у нас взяли! Один искал своих уток, другой — кур, третий, заглянув под кровать, находил пару изношенных ботинок вместо своих сапог; иной заглядывал в камин, где еще накануне утром висели колбасы и сало, и, ничего не находя, вскипал неистовой яростью. Женщины в отчаянии воздевали руки к небу, а девушки впадали в какое-то оцепенение. Масло, яйца, табак, картофель — все, вплоть до белья, было разграблено, и, чем больше люди проверяли, тем больше обнаруживали недостач. Деревенский люд особенно возненавидел улан. После проезда главнокомандующего уланы, уже не страшась, что жители станут ему жаловаться, кинулись в дома, точно стая голодных волков, и, не удовлетворяясь всем тем, что люди сами отдали грабителям в надежде спровадить их, обобрали жителей до нитки. Все-таки очень жаль, что солдат старой Германии следует больше опасаться, нежели солдат Франции. Дай-то бог, чтобы нам никогда не пришлось прибегать к их помощи. Мы, ребята — Ганс Аден, Франц Сепель, Никель, Иоганн и я, — ходили от двери к двери, осматривая сломанную черепицу, разбитые ставни, разрушенные амбары. Мы собирали лоскуты, гильзы от патронов, сплющенные пули, валявшиеся вдоль стен. Нас так увлекла эта охота, что мы даже и не думали возвращаться домой раньше глубокой ночи. Часа в два мы встретились с Зафери Шмуком, сыном корзинщика. Он высоко держал свою рыжеволосую голову, и вид у него был необыкновенно важный. Под блузой у него было что-то спрятано. Мы спросили: — Что у тебя такое? Он показал нам приклад большого уланского пистолета. И вся ватага пошла вслед за ним. Он выступал среди нас, как генерал, и всякий раз, встречая кого-нибудь из ребят, мы говорили: — А у него есть пистолет! И те присоединялись к нам. Ни за какие сокровища не отстали бы мы от Шмука. Нам казалось, что слава владельца пистолета осеняет и нас. Так бывает у детей, так бывает и у взрослых. Каждый из нас похвалялся, рассказывая о том, какие опасности ему пришлось испытать во время сражения. — Я слышал, как свистят пули, — говорил Франц Сепель, — две даже влетели к нам в кухню. — А я видел, как скакал уланский генерал в красной шапке! — кричал Ганс Аден. — А это пострашнее, чем свист пуль!