С этого времени и до пяти часов вечера две бригады австрийцев продефилировали по селению мимо наших окон: проскакали уланы, драгуны, гусары, затем проехали пушки, крытые повозки, зарядные ящики. А часа в три проехал и главнокомандующий, окруженный офицерами, — рослый старик в треуголке, в длинной белой венгерке, сплошь зашитой витым шнуром и золотыми позументами, так что рядом с ним республиканский командир со своей драной шапкой да изношенным мундиром казался бы с виду простым капралом. Бургомистр и члены анштатского муниципалитета в кафтанах из грубой шерсти с широкими рукавами, сняв шапки, ждали его на площади. Он на минуту остановился, посмотрел на трупы, лежавшие вокруг водоема, и спросил: — Сколько тут было французов? — Батальон, ваше превосходительство, — отвечал бургомистр, согнувшись в три погибели. Генерал не промолвил ни слова. Он снял треуголку и проследовал дальше. Тут подоспела и вторая бригада, возглавляемая тирольскими стрелками в зеленых мундирах и черных шляпах с загнутыми полями. Стрелки были вооружены скорострельными карабинами с короткими стволами. За стрелками шагала вся остальная пехота — солдаты в белых мундирах и небесно-голубых рейтузах, в высоких гетрах до колен; за ними двигалась тяжелая кавалерия — огромные, саженного роста воины, закованные в латы: из-под забрала виднелись только подбородок и длинные рыжие усы. А за ними в обозе тянулись большие лазаретные подводы под парусиновыми навесами; в хвосте плелись калеки, отставшие от своих, и трусы. Военные лекари обошли площадь. Они подняли раненых, уложили на подводы. Один из их начальников — невысокий старик в белом парике — сказал бургомистру, показывая на оставшиеся трупы: — А все это немедля зарыть! — Готов к вашим услугам, — с важностью ответил бургомистр. Наконец последние подводы уехали. Было около шести часов вечера. Стемнело. Дядя Якоб стоял рядом со мной на пороге. В пятидесяти шагах от нас, у водоема, на ступеньках были сложены тела убитых. Они лежали лицом к небу, с широко́ открытыми глазами, словно восковые от потери крови. Вокруг теснились женщины и дети, сбежавшиеся со всего селения. Пришел могильщик Иеффер с двумя сыновьями — Карлом и Людвигом; на плечах они несли заступы. Бургомистр сказал им: — Наберите дюжину человек, выройте могилу побольше в вольфтальских лугах для всего этого люда. Понятно? И все те, у кого есть телеги или же двуколки, должны отдать их на время вместе с упряжкой — ведь это повинность общественная. Иеффер кивнул головой и тотчас же отправился в вольфтальские луга вместе с сыновьями и людьми, которых он отобрал. — Однако надо же нам разыскать Лизбету, — промолвил дядя. Мы возобновили поиски, обыскали все, от амбара до погреба, и только под конец, когда собрались уже выйти из погреба, мы увидели в темноте, за бочкой с квашеной капустой, между двумя отдушинами, какой-то узел с бельем. Дядя встряхнул его, и сейчас же раздался жалобный голос Лизбеты: — Не убивайте меня! Сжальтесь, ради бога! — Встань же, — ласково сказал дядя, — уже все позади! Но Лизбета еще пребывала в таком смятении, что с трудом передвигала ноги, и мне пришлось взять ее за руку, как малого ребенка, и отвести наверх. Тут, очутившись в своей кухне, она присела у очага и расплакалась, благодаря творца за спасение, — это доказывает, что старики так же дорожат своей жизнью, как и молодые. И потекли часы, полные скорби. Никогда мне их не забыть. Никогда не забыть, как дядя неустанно откликался на призыв всех страждущих, взывавших к его помощи. Не проходило минуты, чтобы какая-нибудь женщина или ребенок не вбегали к нам с криком: «Где господин доктор?.. Скорей… Он очень нужен… Болен муж… Болен брат… Больна сестра…» Иной был ранен, иной сошел с ума от страха, иной упал навзничь и не обнаруживал никаких признаков жизни. Дядя не мог поспеть всюду. — Вы его найдете в таком-то доме, — говорил я встревоженным людям, — ступайте туда поскорее! И они шли за ним. Вернулся он поздно, около десяти часов. Лизбета приходила понемногу в себя; она разожгла в очаге огонь и накрыла, по обыкновению, на стол. Но штукатурка, упавшая с потолка, осколки стекол и щепки еще валялись на полу. И вот среди всего этого хлама мы сели за стол и в полном молчании принялись за еду. Время от времени дядя поднимал голову и смотрел на факелы, двигавшиеся во тьме вокруг убитых, на повозки, черневшие перед водоемом, на местных низкорослых лошадок, на могильщиков и на зевак. Глубоко задумавшись, наблюдал он за всем этим. К концу нашей трапезы он сказал мне, указывая на площадь: — Вот что такое война, Фрицель! Смотри и запоминай… Да, вот она, война! Смерть и разрушение, жестокость и ненависть, попрание всех человеческих чувств… Когда господь хочет нас покарать, он ниспосылает нам чуму и голод, но это неизбежное бедствие происходит, по крайней мере, по его мудрому повелению. Война же происходит по воле самого человека: он ввергает в беду себе подобных и сам безжалостно огнем и мечом опустошает все вокруг. Еще вчера жизнь наша текла мирно. Мы ничего не требовали, никому не причиняли зла, и вдруг чужие люди вторглись к нам, разорили и разгромили нас. Ах, да будут прокляты честолюбцы, подстрекающие на эти злодейства! Да будут они про́кляты во веки веков! Помни же об этом, Фрицель. Нет на свете ничего ужаснее! Незнакомые люди, в глаза не видавшие друг друга, внезапно вступают в смертельный бой. Дядя говорил с глубокой серьезностью. Он был очень взволнован, я же слушал, опустив голову, вникая в каждое слово, запечатлевая все в своей памяти. Так прошло с полчаса, как вдруг на площади началась какая-то суматоха. До нас донеслись глухое рычание собаки и раздраженный голос нашего соседа Шпика: — Молчать… молчать!.. Проклятый пес!.. Вот я ударю тебя заступом по башке. Пес — под стать хозяевам: они платят вам своими ассигнациями и кусают… но кончают плохо! Собака зарычала еще громче. Среди молчания ночи раздавались еще чьи-то голоса: — А все же странно… Глядите-ка, пес не хочет оставлять эту женщину. А может, она еще жива! Тут дядя вскочил и вышел. Я отправился следом за ним. Всего ужаснее на свете — видеть мертвецов в багровых отблесках факелов. Ветра не было, но пламя все же колебалось, и чудилось, что все эти мертвенно-бледные люди, лежащие с открытыми глазами, шевелятся. — Еще жива! — орал Шпик. — Да ты что, с ума спятил, Иеффер? Уж не больше ли ты смыслишь, чем военные лекари? Нет… нет… она получила по счету… Так ей и надо! Это она уплатила мне за водку бумажками. А ну, отойдите, я прикончу пса, и дело с концом! — Что тут происходит? — спросил дядя резким тоном. Все обернулись, словно в испуге. Могильщик снял шапку, два-три человека отступили, и мы увидели, что на ступенях водоема лежит маркитантка; ее лицо поражало снежной белизной. Прекрасные черные волосы разметались по луже крови, на боку еще висел бочонок, а бескровные руки откинуты были в стороны на каменные плиты, залитые водою. Вокруг лежало множество трупов, а тот самый пудель, который утром согревал ноги маленького барабанщика, стоял рядом с ней. Шерсть на его спине поднялась дыбом, глаза сверкали, пасть ощерилась. Он весь дрожал и, рыча, смотрел на Шпика. Трактирщик, вооруженный заступом, не решался, несмотря на свои храбрые речи, приблизиться к пуделю: ведь было ясно — промахнись трактирщик, и пудель перегрызет ему горло. — Что тут происходит? — повторил дядя. — Да вот собаку никак не отгонишь, — с ухмылкой ответил Шпик, — а они думают, это потому, что женщина еще жива. — И они правы, — ответил дядя отрывисто. — Животные бывают сердечнее и умнее иных людей. А ну, отойди! Он отстранил Шпика локтем, подошел к маркитантке и нагнулся. Собака не бросилась на дядю, а присмирела и не мешала ему. Все подошли ближе. Дядя опустился на колени и положил руку на сердце маркитантки. Все молчали. Наступила глубокая тишина. Так длилось с минуту, как вдруг Шпик сказал: — Хе-хе, да надо ее зарыть, ведь правда, господин доктор? Дядя поднялся. Сдвинув брови и глядя в лицо трактирщика сверху вниз, он воскликнул: — Подлец! Из-за нескольких мерок водки, за которые бедная женщина тебе уплатила как могла, тебе не терпится, чтобы она умерла! Ты даже готов заживо ее закопать. — Господин доктор, — воскликнул трактирщик, надменно поднимая голову, — да знаете ли вы, что существуют законы… — Замолчи! — оборвал его дядя. — Твой поступок постыден! — И, обернувшись к остальным, дядя сказал: — Иеффер, перенеси женщину ко мне домой. Она еще жива! Напоследок он с негодованием посмотрел на Шпика. Могильщик и его сыновья уложили маркитантку на носилки и двинулись в путь. Пес не отставал от дяди — шел, прижимаясь к его ноге. Трактирщик же остался у водоема, позади нас, и мы слышали, как он насмешливо твердил: — Женщина мертва. Доктор разбирается в этом не больше моего заступа. Женщине крышка… А уж сегодня или завтра ее зароют — неважно… Посмотрим, кто из нас прав. Когда мы пересекли площадь, я увидел, что Кротолов и Коффель идут с нами. На душе у меня стало легче, потому что с ночи я все время чего-то боялся, особенно глядя на убитых, и был рад, что сейчас с нами много людей. Кротолов шел впереди с большим факелом в руке. Коффель, нагнавший нас с дядей, был угрюм. — Вот какие страшные дела, господин доктор, — сказал он на ходу. — А, это вы, Коффель! — заметил дядя. — Да, да, дух зла витает в воздухе, темные силы разбушевались. Мы вошли в сени, заваленные обломками. Кротолов, остановившись на пороге, освещал путь могильщику и его сыновьям, которые шли медленно, тяжелыми шагами. Мы все прошли за ними в комнату, и Кротолов, подняв факел, произнес торжественным тоном: — Где вы, дни тишины, мирные часы отдыха и доверительных бесед после дневных трудов!.. Где они, господин доктор?.. Ах, они улетели прочь сквозь все эти пробоины! Только тут я увидел, как разорена наша старая горница: стекла разбиты, острые осколки, сверкающие зазубрины выделяются на черном фоне ночного мрака. И я понял смысл речей Кротолова, подумав, что с нами случилось несчастье. — Иеффер, положите ее на мою постель? — сказал дядя и скорбно добавил: — Попав в беду, не забывай о том, что другим еще хуже. — И, обернувшись к Кротолову, он продолжал: — Останьтесь и посветите мне, а вы, Коффель, мне поможете. Могильщик и его сыновья опустили носилки на пол и перенесли женщину на постель, стоявшую в глубине ниши. Им светил Кротолов, и его кирпичные щеки в отсветах факела приняли пурпурный оттенок. Дядя вручил могильщику Иефферу несколько крейцеров, и он ушел вместе со своими сыновьями. Старая Лизбета пришла узнать, что случилось. Подбородок у нее трясся, она не решалась подойти, и я слышал, как она тихонько читает молитву богородице. Ее страх передался и мне, но дядя вдруг крикнул: — Лизбета, о чем же ты думаешь? Черт возьми, да ты, кажется, с ума сошла? Перед тобой женщина как женщина. Ведь ты сотни раз помогала мне при операциях!.. Да ты совсем обезумела… Ну-ну, ступай, хотя бы согрей воду… Никуда не годишься! Собака уселась около кровати и сквозь кудрявую шерсть, прядями свисавшую ей на глаза, смотрела на женщину, лежавшую на постели, недвижимую и бледную как смерть. — Фрицель, — обратился ко мне дядя, — прикрой ставни — не так будет сквозить. А вы, Коффель, растопите печку, потому что от Лизбеты мы вряд ли добьемся толку. Ах, если б сейчас, когда вокруг столько горя, мы сохраняли хоть здравый смысл и немного спокойствия! Но ведь все одно к одному: пришла беда — отворяй ворота. Так с волнением говорил дядя. Я выбежал на улицу закрывать ставни и слышал, как дядя изнутри накинул на них крючки. Я взглянул на водоем: отъезжали еще две телеги с трупами. Вернулся я домой, весь дрожа. Коффель затопил печку, и в ней потрескивало пламя. Дядя разложил на столе свои инструменты, а Кротолов ждал приказаний и смотрел, как поблескивают ланцеты, — их было множество.