— Ну. — Это Ренатка приезжала, — довольно разулыбался он, — спасительница наша. — Как это спасительница? — удивилась я. — А просто. Деревня-то у нас — три козы, четыре старухи, да я, старый пень. Летом, конечно, дачники наезжают, а зимой хоть волком вой, — четыре года к ряду, как зима, так электричество обрезают. Провода, то есть, воруют. Последний раз электрики даже летом отказались новые навесить — дорого, говорят, вы старые, нам обходитесь. А мы сидим, кукуем. Ни магазина, ни медпункта, ни черта. А Ренатка и телефон этот, как его… сотовый! Один на всех купила, и с электричеством договорилась, и так… — помогает. Теперь, случись что, хоть в скорую дозвонишься. — За разговором мы подъехали к крайнему дому деревни с противоположной стороны от шоссе. — Становись, — довольно бодро приказал селянин и не забыл о гостеприимстве, — может зайдешь, молочка холодного выпьешь? Козье, свежее… — Спасибо, с удовольствием. Совсем в горле пересохло. В избе было опрятно, но чувствовалось отсутствие женской руки. Вместо скатерти или клеенки стол накрыт газетой, пыль абсолютно отсутствовала только на экране древнего черно-белого телевизора, и печь требовала побелки. Но, в общем, впечатление получалось приятное — вещи на своих местах, горы грязной посуды не стоят поверх газеты и даже хлебные крошки с нее, аккуратно сметены. — Садись, милая, я сейчас в холодник сбегаю. Я села, табурет тихонько скрипнул, и в центр комнаты, зевая и потягиваясь, вышла толстая полосатая кошка приятного шпротного окраса. Показав несколько раз розовую пасть в обрамлении острых, белоснежных клычков, кошка подняла лапку и принялась натирать, намывать за ушами и вокруг морды. — А, Мура поздороваться вышла, — сказал вернувшийся хозяин, — гостей мне намываешь, а они уже тут. — Наливая из коричневой, потрескавшейся кринки молоко в такую же глиняную, слегка отбитую кружку, он спросил: — А ты кто, дочка, будешь? — Меня зовут Софья. Я журналист, пишу о погибающих деревеньках. — А-а-а, — протянул хозяин, — о погибающих, значит. Тогда это к нам, — и протянул мне кружку. — Как вас зовут? — отхлебнув густого, холодного молока со специфическим привкусом, спросила я. — Авдей Петрович. Или дед Авдей, как все тут кличут… — Авдей Петрович, расскажите, пожалуйста, о Ренате. Как я понимаю, она замечательная девушка, и неплохо бы о ней в газете написать: «Не перевелись еще добрые души на Руси». — Да мы сами прописать о ней хотели! — оживился дед Авдей. — Да не велит она! Мне говорит, слава не нужна, я вам от души помогаю! Вот, значит, какая славная. — А как все началось? Как она в первый раз к вам приехала и когда? Положа обе руки на стол, дед сидел напротив меня. Нахмурив удивительно высокий, хорошей формы лоб (лоб уже успел стать двухцветным — верхняя, скрытая от солнца кепкой часть оставалась трогательно белой, нижняя умудрилась схватить солнца и приобрела бронзовый оттенок), Авдей Петрович соображал, как бы лучше объяснить городской журналистке о том, какая хорошая девушка Рената Кутепова. — В позапрошлом годе, — издалека начал дед, — аккурат в это самое время, программа по телевизору прошла. — Дед выговаривал «по телевизеру». — О доме престарелых, стало быть, показывали. Рената, значиться, посмотрела, старушек наших пожалела и подарков навезла. Тушенки, стало быть, масла, круп всяких и белья, там, постельного. А в доме том, — дел Авдей склонился над столом для пущей доверительности разговора, — старуха наша, Матрена проживает. Она ей и говорит: «Мы-то что, мы здесь на всем готовом, спасибо государству, стало быть. А деревня наша — Козлово, — второй год без света, колодец засорился, за хлебом пять верст топают». Вот так. Ну, Рената к нам и приехала. — А дальше что? — А дальше вот что. — Дед довольно выпрямился: — Она и с монтерами договорилась, свет обратно провела, и с этими… как их, ассенизаторами, вот! Те нам колодец главный прочистили. Теперь у нас порядок. Раньше-то как было, — самогону бабки наварят, тем и живут. Приедут мужики из соседнего села за самогоном, хлеба, масла, макарон навезут, так этим… натуральным обменом и жили. Зимой-то попробуй-ка, пять верст в валенках до сельмага потопай. Только самогоном и спасались. Козловский, он, почитай, самый лучший в округе. Мы ж его чисти, не ленимся… — А теперь? — А что теперь? Он и теперь самый лучший, — по привычке похвалился деда, да вспомнил, с кем разговаривает, и осекся: — Только ты этого в газете прописывай. И так участковый пугает… — Ну зачем же, — улыбнулась я. — О самогоне другие пишут, я о жизни деревни пишу. — Вот-вот, напиши, стало быть. Самогон не трогай, — он почитай главный двигатель деревенской жизни, — произнес дед реконструированную фразу о рекламе и торговле. — Выпьют бабки по рюмочке, песен попоют, вечер и прошел. Какой от этого вред? Не перед телевизором же день деньской куковать. Зимы-то длинные, темные, а ежели с умом пить, так и вреда не будет. — А без ума? — улыбнулась я. — А без ума жить всем плохо, — насупился дед. — Вон, у Анатольевны, зять с дочкой совсем ум пропили. И померли от этого. День и ночь, день и ночь, глушили ее проклятую… — Кого? — Да самогонку эту, что б ей пусто было! Двух внучат нарожали и сгорели. Анатольевна-то бабка крепкая, внучат вырастила, а толку? Младший, правда, Шурка ничего, — с головой. А старший Федька, ну весь в отца! Из армии пришел и давай куролесить. — Дед задумался и взгрустнул. — До сих пор не оправится. А ведь, почитай, тридцатый годок пошел. Вот. Нда. Подзатянул дембель с гулянкой. Дед воспоминаниями расстроился, шмыгнул носом и поднял с пола кошку. Положил на колени и начал оглаживать заскорузлой, натруженной рукой с траурными каемками вокруг широких ногтей. — Одна радость у Анатольевны — Шурка. В институте техническом учиться. Сам-то, как и Федька, интернатский, но с головой. Тут что-то не так сделал, или… недоделал, чуть не исключили его. Бабка хотела двух коз продать, денег, значит, насобирать, да Ренатка не дала. Сама в институт поехала и договорилась — не выкинули Шурку. — Рената и внукам помогает? — А как же, сироты, — вздохнул дед. — Федьку на мебельную фабрику грузчиком пристроила. Вроде как не пьет в последнее время. Исправился. Шурка там же в ночную смену подрабатывает. У Ренатки на той фабрике брат двоюродный в директорах, присматривает, стало быть. Анатольевна-то на Ренатку, как на икону молится, — выправились ребята. Шурка, правда, и так не пил. Я говорит, бабушка, так как папка с мамкой жить не хочу. Я говорит, на инженера выучусь, человеком стану. — Авдей Петрович, а Рената часто к вам приезжает? — Последнее время реже стала, все больше Любаву присылает. Но вон когда Анатольевна с воспалением легких слегла, она к ней в больницу, почитай, каждый день наведывалась. Анатольевна говорит — вся палата бананами да яблоками питалась. Вот как. Добрая она, Рената-то. Мне помогла пенсию выправить. Документы взяла, чего-то там кому-то показала, мне пересчитали, теперь на пятьсот рублей больше получаю. Бабки каждый раз за ее здоровье рюмочку поднимают… Выезжая из деревни, я заметила, что знакомый автомобиль Ренаты проводила удивленным взглядом старушка с бидоном на колясочке. Она остановилась, хотела вроде бы махнуть рукой, но так и не решилась. Если Рената оплачивает для селян сотовый телефон, то минут через десять сарафанное радио донесет до нее известие — кто-то приезжал. По рукам тут же пробежал взвод мурашек, ладони стали влажными, я отключила свой сотовый и решила, не дожидаясь звонка от владелицы Рено, ехать домой и получать разгон глаза в глаза. Без вмешательства средств коммуникации, так сказать. Ключей от гаража в подвале высотки у меня не было. Я припарковалась на стоянке возле дома и, честно говоря, чрезвычайно волнуясь, еле попала карточкой магнитного ключа в электронный замок у персонального лифта пентхауза. Ренату я увидела, едва створки лифта раскрылись, пропуская меня сразу в гостиную. Девушка стояла лицом к лифту, опираясь задом о спинку дивана, скрестив руки на груди и сложив ноги крестом. Вся ее поза говорила о закрытости, неприступности и едва сдерживаемой ярости, которая вот-вот обрушится на гостью. — Где ты была? — звенящим шепотом спросила дочь Кутепова. — Ты знаешь, где, — спокойно ответила я. — Ты за мной следила?! — крик разнесся по всему дому, и в гостиную, мелькнув испуганной мордашкой, заглянула Света. И тут же скрылась обратно. Гнев Ренаты был неподделен. — Тебе лучше позвонить своему отцу, — сохраняя ледяное спокойствие, проговорила я. — Зачем?! Он тут при чем?! Ты думаешь, он тебя отмажет?! Шпионка!! Фискалить решила… — Рената, успокойся, — перебила я. — Вчера вечером Михаил Петрович сказал, что тебе угрожает опасность, и я пообещала, что буду с тобой. — Ты врешь!! — Нет. Это правда. — Я тебе не верю. Взяв с тумбы трубку радиотелефона, я поднесла ее Ренате и попыталась всунуть в руку. Она отмахнулась, двинув плечом, и тогда я сама набрала номер служебного телефона ее отца, и только после этого девушка согласилась принять трубку. — Папа, — резко выговорила она, — тут Софья… — И замолчала. — Да, папа. Конечно, папа, я буду дома. До вечера. Отстранив трубку от уха, Рената какое-то время оторопело смотрела на меня, потом вдруг, взвизгнув, подбросила телефон вверх, трубка ударилась о потолок и от нее отлетела крышка задней панели. Не обращая внимания на разрушения (на потолке остался след от удара трубки), девушка подскочила ко мне и начала тормошить, тискать, повторяя при этом: — Папка! Это мой папка! Софья, ты не представляешь! Я думала, он на меня сердится, а он… он!! Он же за меня боялся!! Поэтому дома держал! Папка!!! — взвизгнула она в последний раз и тряхнула меня с такой силой, что клацнули зубы. В гостиную вновь заглянула мордочка Светы. По-прежнему испуганная, по-прежнему недоумевающая. Няня с удивлением смотрела, как хозяйская дочь колошматит троюродную сестру, а та лишь вяло сопротивляется. Рената немного успокоилась и полу боком села на спинку дивана, болтая одной ногой. — Поверить не могу. Меня что, собираются похитить? Ты по этому помчалась за мной? Да? — По этому, — усмехнулась я. — А почему папка мне ничего не сказал? — покачивая ногой в тапке, спросила Рената. — Он не хотел тебя тревожить. — Черт! — девушка ударила рукой о спинку дивана. — Я думала… я думала… Черт! — На что ты сердишься? — я подошла ближе и села в кресло. — Да как ты не понимаешь?! — горячилась Рената и, явно передразнивая манеру отца, скорчила гримасу: — «Рената. Ты не забыла, что завтра среда?» Думаешь приятно каждую неделю в баночку писать? Он меня совсем подозрениями измордовал. — Сама виновата, — ни сколько в этом не сомневаясь, вставила я, так как не собиралась рассказывать дочери Кутепова, что ее заточение никак ни связано с тревогами отца об ее безопасности. Пусть немного порадуется, грех разочаровывать девчушку. — Да?! — вспыхнула Рената. — А ты знаешь, почему я это сделала?! Почему за иглу взялась? — Нет. — Вот то-то же. Об этом он, наверное, тебе не рассказывал! — О чем, Рената? Девушка обошла диван и села напротив меня. Лихорадочно блестя глазами, она очертила круг по моему лицу и произнесла: — Этот скот Коваленко просил у меня денег.