Считать ли тросточку ювелирным украшением? Пожалуй. Если относиться к этому предмету, как любитель всякой роскоши князь Николай Борисович Юсупов, тростей разнообразных у которого было несколько десятков так уж точно, а может, даже и сотен. С изящными набалдашниками, украшенными черепахой, слоновой костью, эмалью, драгоценными камнями и металлами и, само собой, работы самых известных ювелиров. Говорят, что князь специально заказывал трости под сюртук, жилет и даже шейный платок. У Пушкина тросточек насчитывалось, конечно, не столько, сколько у Юсупова. Но несколько все же было. Кстати, поболе, чем у некоторых знаменитых французских денди. «У меня бабья страсть к этим игрушкам», — вспоминал слова Пушкина граф Владимир Александрович Соллогуб. Самая известная пушкинская трость связана с семейным приданием — в набалдашник вставлена пуговица Петра I, якобы полученная от императора его прадедом арапом Ганнибалом. Это фамильная реликвия. Еще одна массивная палка — с надписью на рукояти из слоновой кости: «А. Пушкин». И третья — с великолепным аметистовым набалдашником. Все их сегодня вам покажут в музее на Мойке в Петербурге. Пушкин относился к трости не только как к вещи, мужчину украшающей. Очевидно, она имела для него даже прикладное значение. Все друзья припоминают его прогулки в Москве ли, Петербурге и Пушкина, легко вертящего тросточку в руке. Чаще говорят о тяжеленной чугунной палке. (Эта трость находится в музее-заповеднике «Михайловское».) Вот такой вот Пушкин-палочник. Поэт объяснял: мол, упражнение это для укрепления кисти правой руки, чтоб не промазать во время дуэли. Стрелял он действительно отменно. Рассказы о его блестящем владении огнестрельным оружием ходили еще во время его южной «ссылки». В Михайловском же, вспоминали его дворовые, любил поутру по картам, что на погребе крепились, пострелять. Как проснется, высунется из окошка по пояс и давай палить. Нравилось ему и бить по воронам влет. В фехтовании, если про укрепление руки и про дуэли, он, кстати, тоже отличался большими успехами. Был чуть не лучшим фехтовальщиком в Лицее. Так что его упражнения с палками можно рассматривать как род физкультурных занятий, дань которым отдавала вся дворянская молодежь того времени. Так вот, если принять палку за спортивный снаряд, не грех уделить пару строк пушкинским спортивным увлечениям. Пушкин был изрядным спортсменом. Это сегодня знает каждый школьник. Его увлекала и верховая езда. Правда, будучи мнительным, он все-таки опасался прогулок верхом после того, как знаменитая петербургская гадалка Кирхгоф предсказала ему смерть от белого человека или белой лошади. Лучше б он белых людей боялся, блондином ведь был Дантес. Но это нам теперь известно, что было тогда ему лучше делать. Словом, дворянское многоборье было доступно Александру Сергеевичу Пушкину. Замечен он был в увлечениях интеллектуальными видами спорта. Играл, например, на бильярде — часто один, в Михайловском. В шахматы — с Натальей Николаевной. Порой ему даже приходилось у нее выигрывать. Карты же, как спортивная игра, были менее ему доступны. Не каждый садился с Пушкиным за ломберный стол, чтоб не обидеть великого современника. Залогом его карточных побед мог бы стать камень александрит, который и есть талисман всех карточных игроков, спасающий от проигрыша. Однако в те годы александрит еще не был известен. (Александрит открыт на Урале в конце 30-х годов XIX века и назван в честь наследника российского престола Александра Николаевича.) И Пушкин проигрывал. Но вот другой камень — аметист, вставленный в набалдашник его трости, верно, сохранил его от другого дурного пристрастия, повсеместно укорененного в среде провинциального русского барства. Именно аметист оберегает тех, кто невоздержан, от пьянства. В переводе с древнегреческого аметист — неопьяняющий. Даже цвет камня напоминает цвет разбавленного вина, считали древние, верящие в аметистову спасительную силу. Пушкин выпить, конечно, умел и был замечен в грандиозных кутежах, особенно по молодости, но запойным пьяницей так никогда и не сделался, хоть двоюродный дед его Петр Абрамович Ганнибал, проживавший по соседству от Михайловского в Петровском, имел винокуренный заводик, сам готовил наливки и частенько зазывал Сашку на «рюмку алой». Аметист брали с собой в поездки, он считался также знаком доброй дороги и обеспечивал легкий путь. В те годы это было тоже весьма актуально. Дороги никуда не годились, а ездил Пушкин много. И в молодости, удаленный из Петербурга за вольные проделки — в поисках вдохновения и любовных приключений. И в зрелости — так вообще исколесил Поволжье и Южный Урал, добывая достоверные знания для своих документальных трудов об истории российского государства. Путешественники утверждают, что аметист меняет цвет и становится тусклым, если впереди непогода — дождь или ураган. Он же управляет и ветрами. Такие сведения всегда важны путнику в дальней дороге. Еще аметист гонит дурные мысли, что частенько лезут в голову, а также помогает его обладателю противиться влиянию наговора, сглаза, очарования, отравления, что вполне пришлось бы Пушкину по вкусу. Аметист холодит руку, и если долго гладить камень, он успокаивает. Словом, аметист очень благотворно влияет на раздражительных и вспыльчивых людей. Так что порой и аметист успокаивал пушкинский поэтический нерв. Этот необыкновенный камень имеет и другие ценные достоинства и необычные свойства. Некоторые образцы его преломляют свет так, что при определенном угле зрения в лиловом камне вспыхивают красные искры. По поверьям, эти красные сгустки — якобы кровь неубитых врагов. Такая история могла бы понравиться некровожадному, но памятливому Пушкину. Да и кто ж откажется крепко держать в собственной руке своего врага, не причиняя ему никакого физического вреда? Пожалуй, соблазнительно. Смотрите, как умрет генерал ваш! «Граф впервые показал мне новый золотой перстень с черною кругом эмалевою полосою и с медальоном, с рельефным на нем портретом императора Александра, которого он любил до невозможности. Перстень этот был прислан ему императрицею Марией Федоровной», — вспоминал Александр Павлович Башуцкий, который состоял адъютантом при петербургском военном генерал-губернаторе графе Михаиле Андреевиче Милорадовиче. Припомнил он и то, как известный своей сентиментальностью боевой генерал умилительно смахивал слезу во время этой волнительной повести. Дело происходило в начале декабря 1825 года, а кольцо, о котором речь, — траурное, заказанное императорской семьей Романовых в память скоропостижно скончавшегося 19 ноября в Таганроге Александра I. Траурные кольца — не новость. Еще древние знали, что охраняются от душ умерших, надев их кольца. Со временем суеверия рассеивались, а ношение ритуальных украшений в траурные дни в аристократических домах сделалось если не модой, то этикетом. Так и александровские памятные кольца изготовлены были в некотором количестве и преподносились близким и приближенным усопшего, которые наблюдались во множестве. Одно из них и досталось Михаилу Андреевичу, который в те волнительные дни и не догадывался о своем поразительном жребии. И вот грянуло 14 декабря 1825 года, на Сенатской площади в Петербурге случились беспорядки. Беспорядки вышли из желания группы дворян, позже именованных декабристами, продемонстрировать высшей власти недоумение состоянием империи. Демонстранты воспользовались затянувшимся на две недели междуцарствием, когда после кончины предместника два претендента на российский престол — Константин Павлович и Николай Павлович будто спихивали корону с рук на руки. Во время противостояния власти и вольнодумия на Сенатской площади был смертельно ранен военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович. Он умер на следующий день. Событие чрезвычайнейшее. Граф Милорадович человек был отличительный по свойствам разнообразным. Учился он в самых в то время знаменитых и модных университетах Европы — в Кёнигсберге и Гёттингене. Утвердилось, однако, общее мнение, что по результату образовался он так себе. Как водится, лучше всего запечатлели это общее место высшего света Александр Сергеевич Грибоедов в «Горе от ума»: Господствует еще смешенье языков: Французского с нижегородским… (Известно, что Милорадович говорил по-французски с чудовищными ошибками.) и Александр Сергеевич Пушкин в «Евгении Онегине»: Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава богу, У нас немудрено блеснуть. Так и есть. Слыл Милорадович в светском обществе ловким кавалером, остроумным собеседником, а также дамским угодником и, по словам князя Петра Андреевича Вяземского, был «весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным». Так или иначе, но военные таланты он имел безусловные: об этом гласят блестяще проведенные им операции, чему всячески способствовали свойства его характера — некий сплав дипломатии и авантюризма. Всю жизнь на службе отечеству. Почти всегда на военном поприще, где, как уже говорилось, показал особые дарования. Любимец всех солдат. Любимец светлейших — Кутузова и Суворова, а последнего еще и верный ученик. Наград и знаков отличия не перечесть. Удивительно, как они только размещались даже на его широкой груди, когда в роскошном мундире прибывал граф на парад. — «Высокая грудь его была буквально покрыта двумя дюжинами всех наших и главнейших европейских звезд и крестов, взятых этою смелою и после 55 битв девственною от ран грудью с боя». Человек немыслимой отваги. Генерал Алексей Петрович Ермолов, которого также некому было уличить в трусости, писал самому Милорадовичу: «Чтобы быть всегда при Вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». Восхищенные воспоминания о нем, и это совершенно удивительно или почти невозможно, оставил Александр Иванович Герцен, ненавидевший русскую аристократию и всю жизнь боровшийся с ней разными способами. Часто видевший Милорадовича в детстве среди друзей своего родителя, богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева, он припомнил: «…храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший в мире человек, идол солдат…» Но Герцен на этом не останавливается и впадает даже в совершенную метафизику: «Милорадович был воин-поэт и потому понимал вообще поэзию. Грандиозные вещи делаются грандиозными средствами». То есть он уже рекомендует Милорадовича как человека с сильнейшим воображением. Понятно, что и друзья генерала не отставали в славном деле славословия. К примеру, портрет его трогательно начертал помянутый уже Александр Павлович Башуцкий, прослывший позже литератором. — «Он был нравственно силен своею личностью, был быстр, деятелен, блестящ, не сжат в действиях, ласков, сочувствен ко всем, ко всему, неисчерпаемо добр, расточителен на милость и помощь, справедлив, он был человек без страха и упрека…» Адъютант видит в начальнике и человека необычайно оригинального в «неожиданности своих решений». Восхищенное слово присоединил также литератор Сергей Николаевич Глинка, брат Федора Николаевича Глинки, что долгие годы служил под Милорадовичем и в чине полковника заведовал канцелярией генерал-губернатора, а по совместительству все годы декабрист, то бишь либералист: «Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на эфесе шпаги горит крупный алмаз… …черты лица, обличающие происхождение сербское: вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-круглого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка подчеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир! Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти как в своем домашнем парке; заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами… Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей; он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим». Не менее браво живописал Милорадовича и Ермолов, также сравнив его с французским маршалом. — «Генерал Милорадович не один раз имел свидание с Мюратом, королем неаполитанским… Мюрат являлся то одетый по-гишпански, то в вымышленном преглупом наряде, с собольей шапкою, в глазетовых панталонах. Милорадович — на казачьей лошади, с плетью, с тремя шалями ярких цветов, не согласующихся между собою, которые, концами обернутые вокруг шеи, во всю длину развевались по воле ветра. Третьего подобного не было в армиях!» Именно с Мюратом Милорадович соревновался в неслыханной удали, пируя на аванпостах во время сражения. Но если Мюрат под обстрелом выпивал шампанское, то Милорадович успевал вкусить обед из нескольких блюд. Причем генерал пребывал в таком именно дивном наряде, что красочно запечатлел для нас Ермолов. Тем временем Милорадович аккурат в сентябре 1812 года благодаря своему дружеству с Мюратом договорился о беспрепятственном выходе русской армии из Москвы, пригрозив, однако, маршалу, что в обратном случае, при «препятственном» выходе, оставит для него город в развалинах. Такой маневр позволил сохранить тысячи солдатских жизней. Но это вполне известные анекдоты. Мы, однако, не привыкли порой увязывать в единую картину даже согласованные временем события и тем самым упускаем из виду истинных героев. Мало кто задумывался над еще одним невероятным происшествием, которое мог сотворить только Милорадович. Разыгранная именно генералом сцена, пожалуй, запечатлена на знаменитой картине Василия Ивановича Сурикова «Переход Суворова через Альпы». Князь Александр Васильевич Суворов изображен на полотне на краю снежного обрыва, изумленно и восхищенно взирающим на солдат, что лихо штурмуют пропасть, летя вниз по снегу, словно на салазках. А ведь лишь Милорадович, заметив замешательство солдат перед непосильной задачей, мог крикнуть: «Посмотрите, как возьмут в плен вашего генерала!» — и резво покатиться на спине с горы в неприятельский лагерь. Солдаты дружно и весело последовали его примеру. Художник Суриков также ездил в Альпы во время работы над картиной. — «Около Интерлакена сам по снегу скатывался с гор, проверял. Сперва тихо едешь, под ногами снег кучами сгребается. Потом — прямо летишь, дух перехватывает». Он поясняет: «Какой ужас там. Не верится, чтобы даже Суворов мог перейти Альпы в этих местах. А все же перешел». При этом и Суворов так же откровенен. «На каждом шагу в этом царстве ужаса зияющие пропасти представляли отверзтые и поглотить готовые гробы смерти…» — признается он в донесении Павлу I. Впрочем, Милорадович частенько прибегал к подобной, весьма провокативной тактике. Ходя в штыки и неся порой даже полковое знамя, восклицал: «Солдаты! Смотрите, как умрет генерал ваш!» и бесповоротно двигался вперед. За стремительность марш-бросков Милорадовича называли «крылатым». Князь Михаил Илларионович Кутузов писал к нему: «Ты ходишь скорее, чем ангелы летают». Безусловный оригинал, Милорадович получил от Александра I в 1813 году титул графа Российской империи за боевые заслуги именно, а не кабинетные интриги. И девизом избрал слова: «Прямота моя меня поддерживает». Удивительно, но такой открытый и прямодушный человек незаметно для себя миновал зоркое око императора Павла I, избегнув гонений, с чем справились немногие. А с Александром I, будучи уже генерал-губернатором столицы, попросту приятельствовал. Именно с Милорадовичем и Александром связан замечательный анекдот. — Как-то генерал явился во дворец с докладом, и находился он в тот момент в очень вздорном настроении. Императору уже доложили, что такое настроение графа связано с огромным карточным проигрышем. Царь (а он, известно, очень не любил игру), благодушно оставив Милорадовича в кабинете, отправился в библиотеку, взял первую книгу, вырвал все страницы и положил туда пачку ассигнаций. Воротясь, он протянул генералу книгу: «Возьмите, Михал Андреевич, может быть, это вас как-то утешит». Милорадович, обнаружив ассигнации, пришел в умиление и мигом проиграл их все. На следующий день он снова явился во дворец, но, будучи даже в большем проигрыше, был весел. «Ну, как сегодня ваше настроение?» — поинтересовался Александр Павлович. «Прекрасное! — отвечал Милорадович. — Я в восхищении от прочитанного! С нетерпением жду продолжения!». Александр Павлович вышел из кабинета и проделал ту же операцию, что накануне. И опять передал книгу графу, строго присказав при этом: «Возьмите, граф. Том второй и последний!» Графу Милорадовичу принадлежит и еще одна совершенно апокрифичная реплика. Как известно, официальные распоряжения Императорского Величества сопровождались большим количеством «вводных» слов, как то: что-то там Всея Руси «соизволил». Нетерпеливый Милорадович, опять же приятельствуя с императором, отчего многое было ему позволительно, иной раз рассеивал весьма откровенную задумчивость императора: «Александр Павлович, ну, извольте уже соизволить!» Вообще император прощал Милорадовичу многое, покоренный смелой его открытостью и щедростью, влекущей огромные долги, без которых Милорадович считал жизнь скучной. В легенду вошли пышные балы в бытность его Киевским военным губернатором, званые обеды, что он давал от имени генерал-губернатора Санкт-Петербурга, и знаменитые праздники на даче, что он снимал для артисток на Екатерингофской дороге. Прощал ему Александр Павлович и его роскошные шали и собольи шубы, дивившие всю столицу, покоренный его изящным щегольством. И его любовные похождения, покоренный отменным искусством волокитства. Что ж, на последнее граф имел полное право — он не был женат. Ну, и на многое другое Александр Павлович закрывал глаза, конечно, тоже. Может быть, и потому, что и сам царь, как и Милорадович, был немного либералом или пытался им слыть. Как верно заметил Николай Семенович Лесков, Милорадович «не желал преследовать слова, мысли и намерения, доколе они не проявлялись в явных нарушениях закона». Показательна тут и еще одна история. Именно Милорадовичу в 1820 году поручено было заняться молодым Пушкиным, сочинявшим вольные стихи. Пушкин, явившись к генерал-губернатору в его квартиру держать ответ, сам записал для него в тетрадку все свои юношеские творения. Милорадович был в восторге! И пообещал Пушкину высшее прощение. Император в восторг от всего этого не пришел вовсе и не был доволен Милорадовичем, сочтя, что тот превысил полномочия, но все ж не отправил Пушкина в Соловки, как изначально собирался, а перевел, по службе перевел, на юг России, в Бессарабию, что почему-то называть принято южной ссылкой Пушкина. Выслан (и уволен от службы) он был позже, в 1824 году, в Михайловское. Великодушие Милорадовича проявилось неожиданным образом и в еще одном весьма щекотливом для него самого деле. В 1824 году Александр Сергеевич Грибоедов, славившийся своими любовными похождениями, увел у Милорадовича его возлюбленную, балерину Екатерину Александровну Телешову, и даже пропечатал любовные стихи, ей посвященные, в литературном журнале «Сын отечества», то есть объявил секрет на весь свет. Милорадович был большой любитель артисток, но Катиньку, по всему, любил искренне. Граф скандала не затеял. Уступил снисходительно, так сказать. И преспокойненько продолжал встречаться с нашим любвеобильным драматургом не только в театре, но и за обедами в своем собственном доме. И когда Грибоедов оставил Телешову для своей очередной поездки на Кавказ, Милорадович Катиньку не оставил. Известно, что от нее именно, из квартиры на Екатерининском канале, отправился он на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, чтобы не вернуться. Вот такая широта мужской души. Не скроем здесь и одной детали, которая в этом деле выписывается, будто сама собой. Как знать, вероятно, из-за этой истории с Телешовой Милорадович и тормозил постановку грибоедовского «Горя от ума» на петербургской сцене. Ведь в ведении военного генерал-губернатора находилась вся жизнь столицы — и Театральное управление тоже. Впрочем, и в Москве «Горе» также не ставили. Многие, однако, недолюбливали Милорадовича за откровенно нелицеприятное отношение к людям, которым он не благоволил, и считали, что генерал-губернатор Санкт-Петербурга держал государственные дела в большой запущенности и беспорядке. А он, как и многие тогда, был просто сибарит. Но скучал в покойной обстановке. Не ленился только на поле брани. Всегда был, в противоположность большинству, активен и находчив в положениях, диктующих решительные действия, и действовал, не дожидаясь высшей воли или приказа. Мужество его не колебалось никогда, если решалась жизнь людей. Милорадович, один из немногих высших государственных чинов, лично спасал гибнущих людей во время сокрушительного петербургского наводнения 7 ноября 1824 года. А затем поселил пострадавших в своем собственном доме. (Кстати, тогда весьма отличился и генерал Александр Христофорович Бенкендорф.) Форсировал горящие мосты, тушил катастрофические пожары, предотвращая трагедии. Право, и в огне не горел, и в воде не тонул. В прямом смысле этих слов. И вот вам судьба. Милорадович, прошедший более полусотни нешуточных битв без единого ранения, погиб, настигнутый пистолетною пулей, пущенной на Сенатской площади в его спину. Но она же, судьба, напоследок сыграла с ним шутку, поминая, вероятно, его бесшабашную любовь к представлениям. Когда смертельно раненного генерала уносили с площади, неведомым образом с мундира пропали все его ордена. Украли также часы и кольца, — «граф имел привычку носить почти на всех пальцах перстни, особенно любимые им по разным воспоминаниям». А Милорадовича, отходившего в вечность, позабавило, что погибает он не от пули ружейной. То есть не солдатских рук это было дело.