Пока платок пропитывался слезами, я поняла, что мое горе куда глубже и в нем больше оттенков, чем на поверхности. Дело было не только в бремени аптекаря, не только в неверности Джеймса. Во все это вплеталась едва различимая тайна, которую мы с Джеймсом скрывали друг от друга годами: мы были счастливы, но не реализованы. Теперь я понимала, что это может сочетаться в одном человеке. Я была счастлива, что у меня стабильная работа на мою семью, но я не реализовывала себя в ней, и меня тяготило то, к чему я не стремилась. Счастлива, что мы хотели когда-нибудь завести детей, но не реализована ни в чем, кроме семейной жизни. Как так получилось, что я только сейчас выяснила, что счастье и самореализация – это совершенно разные вещи? Я почувствовала, как кто-то мягко взял меня за плечо. Вздрогнув, я опустила промокший платок и подняла глаза. Гейнор. Я почти забыла, что мы оставили ее одну в комнатке для допросов. Взяв себя в руки, я смогла слабо улыбнуться и сделала несколько глубоких вдохов. Она протянула мне коричневый бумажный пакет. – Вам надо поесть, – прошептала она, садясь рядом. – Хоть печенье погрызите. Оно вкусное. Я заглянула в пакет и обнаружила аккуратно завернутый сэндвич с индейкой, коробочку с салатом «Цезарь» и печенье с кусочками шоколада размером с обеденную тарелку. Я благодарно кивнула, к глазам опять подступили слезы. В море чужих лиц Гейнор оказалась мне настоящим другом. Когда я закончила, в пакете не осталось ни крошки. Я выпила полбутылки воды и высморкалась в свежий бумажный платок, пытаясь прийти в себя. Не так и не здесь я предполагала рассказать Гейнор обо всем, но делать было нечего. – Простите, – начала я. – Я не хотела втягивать вас в свои неприятности. Но когда я сидела с полицейскими и вы позвонили, я подумала, что вы – единственная, кто может мне помочь. Она сложила руки на коленях. – Не извиняйтесь. Я поступила бы так же. – Она втянула воздух, подбирая слова. – Где ваш муж был в последние дни? Вы о нем ни разу не упомянули. Я смотрела в пол. Тревога о здоровье Джеймса сменилась стыдом за все, что я скрыла от Гейнор. – Мы с Джеймсом женаты десять лет. Эта поездка в Лондон должна была стать нашим подарком к годовщине, но на прошлой неделе я узнала, что он мне изменил. Поэтому поехала одна. – Я закрыла глаза, вымотавшись от переживаний. – Я убежала от всего этого, но вчера Джеймс явился без предупреждения. – Я кивнула в ответ на удивленный взгляд Гейнор. – Как вы уже знаете, сегодня он неожиданно заболел. – Неудивительно, что полиция что-то заподозрила. – Она помедлила, потом сказала: – Наверное, не такого празднования годовщины вы ждали. Если я что-то могу сделать… – Она замолчала, не зная, что сказать, как и я. В конце концов, ничего не наладилось. Джеймсу, возможно, становилось лучше, но нам – нет. Я представила, как мы опять окажемся в Цинциннати, вдвоем, как будем пытаться развязать запутанный узел, в который он завязал нашу жизнь, но образ этот был смутным и неудовлетворительным, как неподходящий финал у приличного в целом фильма. Гейнор залезла в сумочку и вынула мой блокнот. Когда я вышла из комнаты для допросов вместе с полицейскими, я даже не заметила, что блокнот остался лежать посреди стола, прямо перед Гейнор. – Я не читала, что там, – сказала она. – Решила дать вам шанс… объяснить. Ее лицо исказилось, словно она не хотела знать всю правду, – как будто ее неведение нас обеих от чего-то убережет. Для меня это была последняя возможность избежать серьезных последствий, последний шанс спасти остатки нашей дружбы. Соврав о своем исследовании, я могла не признаваться в худшем своем проступке, в том, что вторглась на объект культурного наследия. Если я ей расскажу, кто знает, как она поступит? Она может догнать полицейских и сообщить о преступлении, может захотеть поучаствовать в невероятном, сенсационном открытии или может совсем со мной порвать и сказать, чтобы я больше с ней не связывалась. Но дело было не в том, что сделает и чего не сделает Гейнор с полученной информацией. Это было мое бремя, и, если я что-то поняла за последние дни, это то, что тайны разрушают жизнь. Мне нужно было открыть правду о моем вторжении – которое теперь казалось пустяком по сравнению с обвинением в убийстве, которое мне чуть не предъявили, – и о немыслимом открытии, которое я совершила. – Мне нужно вам кое-что показать, – наконец сказала я, убедившись, что в комнате по-прежнему никого нет. Я вынула телефон и открыла папку с фотографиями журнала аптекаря. Потом начала рассказывать, а Гейнор с интересом заглядывала мне через плечо. Когда я вернулась в палату Джеймса, была уже середина дня. Там почти ничего не изменилось – только теперь он крепко спал. Когда он проснется, мне нужно будет кое-что ему сказать. Прежде чем устроиться на стуле под окном, я пошла в туалет. И внезапно замерла, глядя вниз округлившимися глазами; я ощутила безошибочную течь между ног. Сжав бедра, я метнулась в холодный туалет в палате Джеймса и села на унитаз. Слава богу, я наконец получила ответ: я не была беременна. Я очень даже не была беременна. В туалете был запас прокладок и тампонов, упаковку которых я и открыла. Закончив и вымыв руки, я посмотрела на себя в зеркало. Прижала пальцы к стеклу, потрогав свое отражение, улыбнулась. Неважно, что станется с моим браком, ребенка, который осложнил бы все, не будет. Невинное дитя не будет беспомощно стоять рядом, пока мы пытаемся разобраться в себе: вместе и по отдельности. Я вернулась на свое место рядом с Джеймсом и прислонилась головой к стене, прикидывая, смогу ли подремать в таком неудобном положении. Во время этой теплой, сытой передышки я вспомнила сегодняшнее утро и то, как мы сидели с Гейнор в кофейне. Она дала мне две статьи об аптекаре, но прочла-то я только одну. Я нахмурилась, взяла сумку и вынула статьи. Почему я не показала их полицейским, когда они усомнились в том, что я провожу исследование? Честно говоря, я совсем забыла про статьи, у меня были более насущные заботы. Я развернула две страницы; первая статья, от 10 февраля 1791 года, была сверху. В ней говорилось о смерти лорда Кларенса и о восковом оттиске изображения медведя. Я ее уже читала, поэтому переложила назад и переключилась на вторую статью, от 12 февраля 1791 года. Прочитав заголовок, я ахнула. Эта статья объясняла то, что сказала Гейнор в кофейне, когда упомянула, что смерть лорда Кларенса стала для аптекаря началом конца. Заголовок гласил: «Аптекарь-убийца спрыгивает с моста. Самоубийство». Статья затряслась у меня в руках, как будто я только что прочла объявление о смерти кого-то, кого очень хорошо знала. 31. Нелла. 11 февраля 1791 года Мы с Элайзой стояли рядом на мосту, констебль был всего в нескольких шагах от нас. Смерть приближалась – была так близко, что я чуяла холод ее протянутых рук. Секунды перед смертью оказались совсем не такими, как я ожидала. Во мне не пробудились воспоминания о матери, о моем утраченном ребенке или даже о Фредерике. Было лишь одно воспоминание, недавнее, едва оформившееся: малышка Элайза, впервые появившаяся у меня на пороге в своем потертом плаще, в жалком подобии шляпки, но с такими юными свежими щеками, как у новорожденной. То была истинная, в прямом и честном смысле, маскировка. Идеальный убийца. Потому что многие слуги в Лондоне убивали своих хозяев, но кто поверит, что двенадцатилетняя девочка подаст своему хозяину за завтраком отравленное яйцо? Никто бы не поверил. Даже я. И я опять не поверила себе. Потому что, пока мы стояли на мосту и я готовилась прыгнуть, едва слово «беги» сорвалось у меня с языка, девочка перекинула ноги через перила Блэкфрайерского моста. Она оглянулась, бросила на меня нежный взгляд, подол ее юбки затрепетал на ветру, взлетавшем от Темзы. Что это, какая-то уловка? Или глаза меня обманывали, возможно, по воле демона, жившего внутри, отнявшего у меня столь важное чувство в последние мгновения? Я навалилась на перила, чтобы схватить ее, но она ускользнула от меня прочь, мне было не угнаться за ее легкими движениями. Это меня разъярило, ее игры отнимали у меня драгоценные секунды. Мне как-то нужно было собраться с силами и перевалить свои собственные кости через железные перила, прежде чем меня схватит полицейский. Держась одной рукой за перила, другой Элайза по-прежнему сжимала голубой флакончик, который только что предлагала мне. Она поднесла его к губам, всосала из него жидкость, как голодный младенец, и бросила флакон вниз, в воду. – Это меня спасет, – прошептала она. Потом ее пальцы одни за другим соскользнули с перил, как ленточки. Все помещенное в тело вытесняет из него нечто, усиливает его или подавляет. Мать преподала мне этот простой урок о силе рожденных землей лекарств, когда я была ребенком. То были слова великого философа Авла, о котором почти ничего неизвестно. Некоторые вообще сомневаются в его существовании, тем более в правдивости этого положения. Его слова затопили меня, пока я смотрела, как падает тело Элайзы. Прежде мне никогда не случалось оказаться в такой странной точке, откуда можно увидеть, как кто-то падает прямо под тобой. Ее волосы вытянулись вверх, точно я незримо их держала. Руки были скрещены на груди, как будто она хотела защитить что-то внутри. Она смотрела прямо перед собой, на реку, простиравшуюся внизу. Я ухватилась за обещание в словах Авла. Я знала, что помещенные в тело масла, настойки и вытяжки могли убрать – в прямом смысле растворить и уничтожить – создание во чреве. Они могли отнять самое желанное. Еще я знала, что они могут вызвать боль, ненависть и желание мести. Могут поселить зло внутри, гниение костей, распад суставов. Но, помещенные в тело, они могли подавить… что? Могли они подавить смерть? Когда мое испуганное, колотящееся сердце осознало, что произошло, Элайза скрылась под водой – такой смерти я желала себе. Но звериное чутье заставило меня обратиться к куда более серьезной опасности: констебль был всего в нескольких дюймах, он тянул руки, как будто тоже хотел схватить падавшую девочку – прыгнув с моста, она обвинила себя, и констебль наверняка думал, что только она могла открыть тайну, кто подсыпал яд в ликер, убивший лорда Кларенса. Вокруг нас все пришло в движение: рассеянная женщина с корзиной устриц, мужчина, гонящий маленькое стадо овец на юг; несколько детей разбежались в стороны, как крысы. Все придвинулись ближе, одетые в темное, охваченные мрачным любопытством. Констебль перевел взгляд на меня. – Вы были вместе? – Он указал на воду. Я не могла ответить, так разбито было мое все еще бившееся сердце. Подо мной бурлила река, будто злившаяся на свою новую жертву. Это должна была быть не она. На ее месте должна была оказаться я. Это мое желание смерти привело нас на вершину моста. Констебль сплюнул мне под ноги: – Онемела к чертям, да? Ноги подо мной подкосились, я привалилась к перилам и ухватилась за железо. Второй полицейский, посмуглее первого, подоспел следом, его щеки раскраснелись, он тяжело дышал. – Она прыгнула? – Он огляделся, не веря своим глазам, потом наконец заметил меня. – Это не может быть вторая, Патнем, – крикнул он. – Она едва на ногах стоит, а те две бежали и одеты были как все вокруг. Он осмотрел толпу, видимо, ища вторую фигуру в плаще, с более живым лицом, чем у меня. – Иди к черту, Кроу, это все-таки она! – рявкнул в ответ Патнем, как рыбак, который вот-вот упустит ценную добычу. – Прекрасно она стоит на ногах, просто потрясена смертью подруги. Так оно и было. И я чувствовала, что он намерен воткнуть крючок как можно глубже в мою плоть. Кроу подошел ближе, склонился к напарнику и понизил голос: – Ты уверен, что она не просто шла мимо? – Он обвел толпу рукой. Вокруг нас сгрудились тела, все одетые в темное, как и я. Если судить по внешности, я была одной из них. – Ты достаточно уверен, чтобы ее повесили? Отравительница умерла. – Он глянул через перила моста. – Уже ушла в ил. По лицу Патнема пробежало сомнение, и Кроу ухватился за него, как за брошенную монету.