Пролог Меня зовут Петра, несколько лет назад я решилась на смелый поступок — написать роман под названием «Былое и дамы» о женщинах, игравших значительную роль в истории Европы. После пяти лет кропотливого труда у меня получилось два тома: «По ту сторону добра» и «По эту сторону зла», и я уже было вообразила, что выполнила свою задачу, но на страницы истории вышла еще одна удивительная женщина, судьба которой заставила меня приступить к созданию третьего тома. На этот раз у меня получился не роман в полном смысле этого слова, а вольная реконструкция, названная мной «Тайна Ольги Чеховой». Ольга В ответ на вопрос, какое отношение она имеет к великому драматургу Антону Чехову, Оленька Книппер-Чехова обычно отвечала: — Я племянница его жены и жена его племянника. Ответ этот обычно ставил вопрошающего в тупик, и он начинал, загибая пальцы, вычислять, кто кому приходится племянником, а кто кому — женой. В голове его двоилось имя Ольга Книппер-Чехова, которая была женой драматурга, в то же время являлась ее же племянницей и одновременно женой его же племянника. Возникал вопрос: чьим племянником или племянницей — его или ее — кто был? А на самом деле все очень просто: у Чеховых были две Ольги, две абсолютные тройные тезки — Ольги Книппер-Чеховы. Даже сам могущественный министр безопасности СССР Лаврентий Берия путался в этих племянниках и их женах. И поэтому однажды поздней январской ночью 1943 года за вдовой Антона Чехова Ольгой Книппер-Чеховой приехала черная машина и увезла к Лаврентию Берии, который вызвал ее, чтобы показать страшное фото — Ольга Книппер-Чехова в вечернем платье сидит в кресле рядом с Адольфом Гитлером. Мало того — над плечом Ольги Книппер-Чеховой нависает массивный профиль министра обороны нацистской Германии Германа Геринга. Ольга Леонардовна, собственно, не могла бы узнать Геринга, она никогда его не видела, но сам Лаврентий сказал ей, что это Геринг. И спросил: как она объяснит, что ее тройная тезка запросто сидит в обществе высших персон Третьего рейха? Может ли она поверить, что ее любимая племянница, Ольга Книппер-Чехова, на короткой ноге с лидерами нацистской Германии? Ну, конечно, она не могла. Так она и сказала Берии: — Сразу видно, что это фотомонтаж! — Фотомонтаж? — усомнился Берия. — Кто мог его сделать и зачем? — Кто — не знаю, но зачем — ясно: чтобы вы меня среди ночи вытряхнули из постели. Книппер-Чехова могла позволить себе эту маленькую дерзость: женой великого Чехова она была всего четыре года, зато его вдовой — целых сорок. И не ошиблась — Берия сделал вид, что не заметил колкость. — Нет, Ольга Леонардовна, это не монтаж, — ответил он трезво, — это подлинная фотография из берлинского журнала «Наше кино». Тираж — пятьдесят тысяч экземпляров, так что подделки исключены. Но чтобы у вас не было сомнений, можете полюбоваться подписью под фотографией. Ольга картинно прищурила глаза: — Но это же по-немецки! — Вы хотите сказать, что дочь Леонарда Книппера не в состоянии прочесть одну скромную строчку на немецком языке? — Когда ваши люди поднимали меня из постели, они не позволили мне взять очки, — вздохнула Ольга. — Ладно, я, так и быть, вам прочту, — сжалился Берия. — «Великий фюрер в обществе своей любимой актрисы Ольги Чеховой». Убедились? А теперь давайте поговорим откровенно. Сознайтесь, как давно вы общались со своей племянницей? Недаром Ольга Леонардовна была примадонной лучшего советского театра — в ответ на этот каверзный вопрос она и бровью не повела. Невзирая на возраст, изящно откинулась на спинку стула, будто сидела не в кабинете всесильного Берии, а в кресле барской гостиной, закинула ногу за ногу и задумалась: — Дайте-ка вспомнить… — Даже по пальцам попыталась посчитать, но решила не преувеличивать. — Если память мне не изменяет, в последний раз я с ней виделась в 1928 году во время наших европейских гастролей. — И с тех пор не переписывались? — Если мы переписывались, то копии наших писем, несомненно, хранятся у вас в папке с грифом «Совершенно секретно». Берия сверкнул очками, но не сердито, а как бы весело, и позвал конвоира. «Сейчас будут пытать», — подумала Ольга Леонардовна обреченно, но пытать ее не стали, а отпустили с миром. Она так и не поняла, зачем это все было им нужно. Оленька Ада Книппер была старшей сестрой Оленьки, и та ее побаивалась. Ада могла ни с того ни с сего рассердиться и больно наступить Оленьке на ногу или незаметно ущипнуть за попку. Главное, Оленька никак не могла предвидеть, когда на Аду накатит приступ мстительной злости. И только через несколько лет, когда она повзрослела настолько, чтобы узнавать себя в зеркале, поняла, что сестра ей просто завидовала. Вспышки злости Ады всегда случались, когда к родителям девочек приходили гости, которые сразу начинали восхищаться красотой Оленьки. Ада тоже была красивой, но только тогда, когда младшей сестры не было рядом. И Оленька стала прятаться, как только видела в окно подъезжающие к дому коляски гостей. Это было нетрудно — дом был большим и просторным. Кроме столовой и спален для каждого члена семьи предназначались библиотека, биллиардная и гостиная с мягкими креслами и роскошным роялем, на котором Лулу и Костя, мама и папа девочек, в четыре руки играли классические фортепианные дуэты и целовались в перерывах. Оленька была сообразительной, но и Ада тоже не лыком шита. Она разработала хитроумный план, который должен был помочь ей навсегда избавиться от красавицы-сестры. Все началось с того, что у них саду завелся шакал. Сад был большой и ухоженный с видом на прекрасный город Тифлис. Был он огорожен высоким каменным забором, увенчанным решеткой из литого чугуна, и трудно было понять, как шакал за этот забор проник. Разве что протиснулся между колесами коляски с очередными гостями хлебосольного семейства Книпперов. Но как бы он туда ни попал, расположился как хозяин — едва на сад спускалась ночь, шакал начинал завывать высоким детским голоском. Он плакал, пел и хохотал, и никакими силами не удавалось заставить его замолчать. Поймать его тоже не удавалось. Только Аде как-то посчастливилось столкнуться с шакалом лицом к лицу, если его морду можно назвать лицом. Она уже считалась такой взрослой, что ей разрешалось гулять по саду без сопровождения няни или гувернантки. Ада прокралась на солнечную полянку, скрытую от посторонних взоров кустами шиповника и ежевики, чтобы бесконтрольно съесть тайно вытащенный из буфета пряник — мама очень строго следила за тем, чтобы дочь-сластена не ела слишком много калорийного. И тут навстречу ей из-за кустов выскочил шакал. Хоть Ада никогда не видела шакала, она сразу поняла, что это он. Шакал, очевидно, тоже что-то понял: он уставился на пряник прозрачными зелеными глазами. Ада швырнула ему лакомство, приказала: «Жди меня здесь», — и помчалась в дом. Неясно, слышал ли ее шакал, с такой страстью он набросился на пряник, но, когда Ада вернулась в сопровождении Оленьки, он все еще наслаждался его остатками. По воспоминаниям Ады, звереныш был маленький, а пряник большой, тульский. Увидев шакала, Оленька пришла в восторг: — Он настоящий? — Конечно, настоящий! Как бы он иначе мог пряник съесть? Хочешь его погладить? Оленьке только того и надо было — погладить настоящего шакала. Они в детской каждый вечер говорили о нем перед сном, обсуждали, почему он иногда смеется, а иногда плачет. Девочка протянула к нему пухлые ручки с перламутровыми ноготками: — Здравствуй, шакал! Но тот быстро сообразил, что в пухлых Оленькиных ручках нет пряника — он не прощаясь нырнул в кусты и был таков. Трудно описать, как разочаровалась девочка, когда поняла, что шакал ею пренебрег. А уж как разочарована была Ада, даже представить трудно — она почему-то надеялась, что зверь заберет с собой Оленьку и Ада останется самой красивой девочкой в родительском доме. И даже в дальнейшей жизни — Ада уже настолько повзрослела, что могла вообразить себе свою дальнейшую жизнь. Какой видела свою дальнейшую жизнь Оленька, знала только сама Оленька — она от рождения была так хороша, что любящие родители не требовали от нее ни сообразительности, ни успехов в учебе. А она, несмотря на красоту, выросла не только умной, интеллигентной, образованной, но и твердо знающей, чего хочет. Когда ей исполнилось семнадцать лет, родители уступили ее настояниям и отправили в Москву, к тете, знаменитой актрисе Ольге Чеховой, по рождению тоже Книппер. Сам великий Станиславский приметил Ольгу Леонардовну Книппер в 1897 году, когда набирал актеров для своей экспериментальной художественной студии. Он, правда, тогда еще не был великим, да и художественная студия еще не стала знаменитым Московским художественным театром, но ей предрекали большое будущее. Звездный час театра Станиславского и Немировича-Данченко пробил, когда в его репертуар было решено включить пьесы начинающего драматурга Антона Чехова — тоже еще не признанного великим, но уже подающего большие надежды, которые он быстро оправдал. За короткий период плодотворного сотрудничества с Чеховым МХТ[1] поставил все его лучшие пьесы и украсил свой занавес несмываемой эмблемой — парящей чайкой, в честь первого чеховского спектакля «Чайка». Чеховы Все началось с театра. Молодой писатель Антоша Чехонте обожал театр. Как только он попадал за кулисы, с жадностью вдыхал воздух, пропитанный запахом столярного клея, застоявшегося пота и дешевой парфюмерии. Нравились ему таинственные заросли декораций, скопленных в разных укромных углах, — ума не приложить, как рабочие сцены находили нужные для каждого спектакля. Он пробирался в гардеробную и перебирал многоцветные платья и костюмы, пытаясь представить, что для кого. Но больше всего ему нравились молоденькие актриски, кокетливые и смешливые. Многочисленное исполнение ролей тайных любовниц и неверных жен делало их легкомысленными и доступными. Тем более что Антоша был строен, высок и хорош собой. Для того чтобы иметь доступ за священный полумрак кулис, Антоше пришлось стать драматургом. Это оказалось не так уж сложно, он попробовал, и у него получилось. Он выбирал какой-нибудь смешной из своих фельетонов — а таких за эти годы у него без числа было написано и опубликовано в разных мусорных газетенках вроде «Осколков» и «Стрекозы» — и переделывал его в короткую пьесу, то есть разбивал сюжет на диалоги — всего и делов. Это было все равно что семечки щелкать. Было непросто пристроить в настоящий театр наспех состряпанную смешилку, по-простому названную «водевиль», но продвинуть ее в любительский театральный клуб большого труда не составляло. Так годик-другой с успехом новоявленный драматург переходил из клуба в клуб, а потом ему надоело. Вдруг надоело все: и водевили, и фельетоны, и хорошенькие легкомысленные актриски. Нужно было срочно перестать быть Антошей Чехонте, прекратить лузгать семечки и сочинить что-нибудь серьезное. И неплохо было бы найти настоящую любовь. Первой попыткой Антоши Чехонте создать глубокое драматургическое произведение вместо водевилей стала его комедия «Иванов», которая была поставлена в театре Корша, недалеко ушедшего от водевильных клубов. В процессе репетиций Чехов осознал, что ему не удалось полностью изгнать из себя дух Антоши Чехонте, и он стал многократно переделывать комедию в драму. Драма получалась рыхлая и малоубедительная — не так просто было превратить шутника Антошу в серьезного драматурга с мировым именем. И все же она была мила сердцу Чехова, потому что в основе сюжета лежала история из его личной жизни. В таганрогской семье бакалейщика Павла Чехова было пятеро детей — четыре брата и сестра Мария. После банкротства отца братья избрали жизненный путь, обещавший не деньги, а художественные достижения, и перебрались в Москву. Старший, Александр, стал не слишком удачливым писателем, Николай — художником и карикатуристом, история Антона нам известна, а младший Михаил всю жизнь состоял в штате почтенного литературного журнала. Москва в то время была эпицентром увлекательной богемной жизни, погрузившись в которую, братья Чеховы завязали дружбу с тремя сестрами Голден, не скрывавшими своего еврейского происхождения. Старшая, Анна, стала гражданской женой карикатуриста Коляна, а младшая, Наталья, тощая и темнокудрая, беспардонно положила глаз на красавчика Антона и не собиралась этого скрывать. Как ни странно, он был этим польщен. Именно потому, что она вела себя бесцеремонно и была еврейкой — где-то в глубине души он почитал евреев за высшую расу. Когда она откровенно пошла на него в атаку, он прижал к себе ее костлявые плечики и пошутил: «Дровишки!» Но Наталье было не до шуток, она так и сомлела в его руках. И ему ничего не оставалось, как отнести ее бездыханное тело на ближайший диван. А там, на диване, бездыханное тело внезапно ожило и цепко обхватило Антона за шею, так что ему опять-таки ничего не оставалось, кроме как сдаться. Их бурный роман продолжался два года, и, хотя они после этого мирно расстались, роль Натальи Голден в судьбе семьи Чеховых только начиналась. Неудовлетворенный результатами многократной переделки пьесы «Иванов», Чехов решил расширить свой кругозор и отправился в почти кругосветное путешествие: Сибирь, Сахалин, Сингапур, Гонконг, а потом Европа — Франция, Италия. А пока он набирался опыта, в том числе культурного, его чудаковатый старший брат готовил ему сюрприз. У Александра Чехова было много странностей — не признавая пишущих машинок, он писал свои произведения исключительно гусиным пером. Его интерес к птичьей породе этим не исчерпывался — с особой страстью он тренировал цыплят, в маленьком сарае-пристройке выстраивая их строем и добиваясь, чтобы они входили в южную дверь и выходили из северной. Цыплята его категорически не понимали и устремлялись на выход из той же двери, в которую вошли, что страшно его огорчало и побуждало пить горькую и менять любовниц. Так длилось довольно долго, пока на него не обратила внимания Наталья Голден. Если Наталья чего-то хотела, она этого добивалась. А заполучив желаемое, уже его из рук не выпускала, пока не переставала его желать. Александр Чехов с виду был мужчина справный, высокий и склонный к писательству. Наталья поселилась у него и стала управлять его хозяйством и постелью. Она была чудо как хороша в постели, а кроме того, Александра очень подогревало, что раньше она была любовницей младшего брата, преуспевшего там, где он, Александр, так и не добился успеха. Беспардонная Наталья добилась своего: Александр с ней обвенчался, и вскоре она родила сына, которого назвали Мишей, будущего великого артиста Михаила Чехова. Ольга Антон тем временем приступил к сочинению серьезных произведений. Повести и рассказы ему удавались, но работа над романом его подкосила — ну не был он создан для долгого сидения за столом! И опять потянуло в театр — снова вдохнуть закулисный аромат, вырваться из житейской суеты и погрузиться в выдуманную жизнь на сцене. Тем более что здоровье его пошатнулось, он стал по утрам харкать кровью. Сказались холодные сахалинские ночи, когда он, не щадя себя, увлекался благотворительностью и милосердием. Будучи врачом и не побоявшись правды, Чехов поставил себе диагноз — туберкулез. И отсчитал оставшиеся годы — их было немного, раз-два и обчелся. Собственная жизнь волею судьбы преображалась из комедии в драму. И он взялся за создание новой пьесы, которую писал уже не так размашисто, как «Иванова», не с таким усердием расцвечивая комические диалоги второстепенных персонажей, не так увлекаясь длинными нравоучительными монологами положительных героев. Отдавая должное пристрастию семьи Чеховых к птичьей породе, он назвал ее «Чайка». Пьеса получилась гораздо более компактная и гармоничная, почти совершенная, если совершенными считать драмы, написанные им после нее. Она привела в восторг директорат будущего МХАТа — отцов-учредителей Станиславского и Немировича-Данченко — до такой степени, что они навечно поместили силуэт парящей чайки на занавес театра. Казалось бы, героиня пьесы — чайка, соблазненная и покинутая девушка Нина, повторяющая «Я чайка!», но нет, в центре пьесы не подстреленная чайка, а сильная волевая женщина, женщина-королева, к которой хочется обратиться со словами «Ваше величество». Такая женщина есть во всех классических пьесах Чехова: Аркадина в «Чайке», Маша в «Трех сестрах», Елена в «Дяде Ване» и Раневская в «Вишневом саду». Аркадина была первой, еще не отработанной, еще не понятой до конца. Не успел Чехов подписать контракт, театр начал работу над пьесой. На читке пьесы Чехов не присутствовал — вычитывал гранки своей книги «Сахалин», а на первую репетицию опоздал — сдавал книгу в печать. Он на цыпочках прокрался в зал, сел рядом с гримершей и замер — высокая стройная женщина, грациозно двигаясь по сцене, произносила написанные им слова: «А почему я так хорошо выгляжу? Потому что я работаю, я чувствую, я постоянно в суете, а вы сидите всё на одном месте, не живете… Я корректна, как англичанин. Я, милая, держу себя в струне, как говорится, и всегда одета и причесана comme il faut[2]. Чтобы я позволила себе выйти из дому, хотя бы вот в сад, в блузе или непричесанной? Никогда. Оттого я и сохранилась…» И он не узнал собственных слов, будто они были не написаны на бумаге, не придуманы им, а истинно живыми и прожитыми. Женщина на сцене выглядела, как истинная королева, именно такой, какой он представлял Аркадину, но не смел надеяться, что это возможно.