Едва успел я это подумать, как увидел Рюба, несшегося ко мне на моей лошади. – Садитесь скорее на своего коня и догоняйте ее! – кричал старый охотник. – Мы тоже скоро нагоним вас! Я только теперь понял хитроумный поступок Рюба. Если б я выехал из лагеря на своем коне, это возбудило бы подозрение индейцев и они продолжали бы гнаться за мной. Айсолина и я неслись по открытой, освещенной луной равнине. Расстояние между нами мало-помалу уменьшалось. Белый конь двигался все медленнее и наконец, к моему удивлению, упал на землю вместе со своей всадницей. Через несколько минут я был около своей любимой, соскочил с коня и приблизился к ней. Айсолина уже вскочила на ноги. – Дикарь, не подходи! – кричала она, сжимая в руке нож. – Айсолина! – Генрих! Не в силах произнести ни слова, мы упали друг другу в объятия. Вокруг была тишина. Слышно было лишь трепетное биение наших сердец. К нам подъехали мои спутники, и мы снова поспешили в путь, боясь новой погони. Отъезжая, мы бросили прощальный взгляд на бездыханный труп белого коня степей, в боку которого торчала смертоносная стрела индейца. К ночи мы нашли приют в небольшой роще акаций. Мои усталые спутники скоро заснули. Я же опять не мог спать, любуясь спящей Айсолиной. Ее головка покоилась на моих коленях, густые косы свесились в сторону, открывая прелестные маленькие ушки. Итак, палач пощадил их! Какое счастье! Моим глазам представилась лишь крошечная царапина в тех местах, где разбойниками были сорваны золотые серьги. Вот почему текла кровь, которую видел Сиприо. Я чувствовал себя слишком счастливым, чтобы спать. Это была наша последняя ночь в прериях. На следующий день, еще до заката солнца, мы были в американском лагере. Эпилог О племени команчи мы больше ничего не слышали. Рассказывали только о странной смерти индейского воина Уаконо, труп которого был найден обхватывающим ствол дерева… Что касается Иджурры, то он пал от руки Холингурса, а Эль Зорро был убит Уитли. Оба мои лейтенанта, собрав отряд, отправились против герильяс, победили их и освободили пленных, среди которых находился и дон Рамон де Варгас. Он тотчас же отправился в американский лагерь, куда и прибыл как раз вовремя, чтобы приветствовать свою дочь и будущего зятя при их возвращении из «предсвадебного путешествия по прериям». Джеймс Фенимор Купер Зверобой Глава I …Есть наслажденье в бездорожных чащах, Отрада есть на горной крутизне, Мелодия – в прибое волн кипящих, И голоса – в пустынной тишине. Людей люблю – природа ближе мне, И то, чем был, и то, к чему иду я, Я забываю с ней наедине. В своей душе весь мир огромный чуя, Ни выразить, ни скрыть то чувство не могу я. Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда События производят на воображение человека столь же весомое действие, что и время. Тому, кто много поездил и многое повидал, кажется, будто он живет на свете давным-давно. Чем богаче история самыми разными, важными и забавными, происшествиями, тем быстрее ложится на нее отпечаток древности. Иначе трудно объяснить, почему летописи Америки уже успели приобрести такой почтенный облик. Когда мы мысленно обращаемся к первым дням колонизации, все тогда происходившее кажется нам далеким и туманным, тысячи перемен отодвигают в нашей памяти рождение наций к эпохе столь отдаленной, что она как бы теряется во мгле времен. А между тем, четырех жизней средней продолжительности было бы достаточно, чтобы передать из уст в уста в виде преданий все, что цивилизованный человек совершил в пределах американской республики. Хотя в одном только штате Нью-Йорк жителей больше, чем в любом из четырех самых маленьких европейских королевств и во всей Швейцарской конфедерации, прошло всего лишь двести лет с тех пор, как голландцы, основав свои первые поселения, начали выводить этот край из состояния дикости. То, что кажется таким древним благодаря множеству перемен, становится знакомым и близким, как только мы начинаем рассматривать его в перспективе времени. Этот беглый взгляд на прошлое должен несколько ослабить удивление, которое иначе мог бы почувствовать читатель, рассматривая изображаемые нами картины, а некоторые добавочные пояснения воскресят в его уме те условия жизни, о которых мы хотим здесь рассказать. Исторически вполне достоверно, что всего сто лет назад такие поселки на восточных берегах Гудзона[77], как, например, Клаверак, Киндерхук и даже Покипси[78], не считались огражденными от нападения индейцев. И на берегах той же реки, на расстоянии мушкетного выстрела от верфей Олбани[79], еще до сих пор сохранилась резиденция младшей ветви Ван-Ренселеров[80] – крепость с бойницами, проделанными для защиты от того же коварного врага, хотя постройка эта относится к более позднему периоду. Такие же памятники детства нашей страны можно встретить повсюду в тех местах, которые ныне слывут истинным средоточием американской цивилизации. Это ясно доказывает, что все наши теперешние средства защиты от вражеского вторжения созданы за промежуток времени, немногим превышающий продолжительность одной человеческой жизни. События, описанные нами, перенесут читателя в середину XVIII века – между 1740 и 1745 годами. В те времена обитаемые части нью-йоркской колонии ограничивались четырьмя приморскими графствами по обеим сторонам Гудзона, от устья до водопадов при его истоке, и еще несколькими соседними областями по рекам Мохок[81] и Скохари[82]. Широкие полосы девственной почвы простирались вглубь Новой Англии[83], скрывая в лесной чаще обутого в бесшумные мокасины туземного воина, шагавшего по таинственной и кровавой тропе войны. Вся страна к востоку от Миссисипи представляла в ту пору обширное пространство лесов, окаймленных по краям весьма незначительной частью обработанной земли, пересекаемой блестящею поверхностью рек и озер. Природа неизменна в своих законах. Время сева и жатвы чередуется с незыблемой точностью. Столетиями знойное летнее солнце согревало вершины благородных дубов и вечно зеленых сосен этих девственных пустырей, как вдруг в глубине этого леса раздались голоса перекликавшихся людей. Был июньский день. Листья высоких деревьев омывались потоками света, отбрасывая длинную тень. Перекликались, очевидно, два человека, потерявшие дорогу. Наконец один из них, пробираясь по лабиринтам густого кустарника по краю болота, вышел на поляну, образовавшуюся в лесу от опустошений бури и огня. – Вот здесь можно перевести дух! – воскликнул лесной путник, отряхиваясь всем огромным телом, как большой дворовый пес, выбравшийся из снежного сугроба. – Ура, Зверобой! Наконец-то мы увидели дневной свет, а там и до озера недалеко. В это время появился и другой странник, который, продираясь через хворост, отодвигал руками сучья, цеплявшиеся за его платье. – Ты знаешь это место? – спросил Зверобой. – Или просто кричишь от радости при виде солнца? – Да, приятель, место знакомое и я, сказать правду, радехонек, что наткнулся на солнечный луч. Теперь мы ухватились за все румбы компаса, и некого будет винить, если мы опять потеряем их из виду. Не будь я Гарри Непоседа, если не здесь в прошлом году делали привал охотники за землей[84]. Они провели здесь целую неделю. Видишь, вот остатки хвороста, который они палили, и я очень хорошо знаю тот ключ. Да, молодой человек, я люблю солнце, хотя и без его лучей отлично понимаю, что теперь двенадцать часов, минута в минуту. Мой желудок – превосходный и самый верный хронометр, которого не отыскать во всей Колонии. Его стрелка указывает на полдень, стало быть, нам надо развязать котомку и завести часовой механизм еще часов на шесть. Они оба принялись за необходимые приготовления к умеренному обеду, приправой к которому служил великолепный аппетит. Давайте воспользуемся перерывом в их беседе, чтобы дать читателю некоторое представление о внешности этих людей, которым суждено играть немаловажную роль в нашей повести. Трудно встретить более благородный образчик мужественной силы, чем тот из путников, который назвал себя Гарри Непоседой. Его настоящее имя было Генри Марч, но так как обитатели пограничной полосы заимствовали у индейцев обычай давать людям всевозможные клички, то чаще вспоминали его прозвище Непоседа, чем его подлинную фамилию. Нередко также называли его Гарри Непоседой. Обе эти клички он получил за свою беспечность, порывистые движения и чрезвычайную стремительность, заставлявшую его вечно скитаться с места на место, отчего его и знали во всех поселках, разбросанных между британскими владениями и Канадой[85]. Шести футов четырех дюймов росту[86], Гарри Непоседа был при этом очень пропорционально сложен, и его физическая сила вполне соответствовала его гигантской фигуре. Лицо – под стать всему остальному – было добродушно и красиво. Держался он очень непринужденно, и, хотя суровая простота пограничного быта неизбежно сказывалась в его обхождении, величавая осанка смягчала грубость его манер. Зверобой, как Непоседа называл своего товарища, и по внешности и по характеру был совсем иным. Он был сравнительно тщедушен и тонок, хотя мускулы его обличали необыкновенную ловкость, если не чрезвычайную силу. Его молодое лицо нельзя было назвать особенно красивым, и только выражением своим оно подкупало всякого, кто брал на себя труд вглядеться в него более внимательно. Выражение это, свидетельствовавшее о простосердечии, безусловной правдивости, твердости характера и искренности чувств, было поистине замечательно. Сначала даже могло показаться, что за простодушной внешностью скрывается затаенная хитрость, однако при ближайшем знакомстве это подозрение тотчас же рассеивалось. Оба товарища были еще молоды. Непоседе казалось на вид лет двадцать восемь, Зверобою – не более двадцати пяти. Одежда их не заслуживает особого упоминания, надо только заметить, что она была сшита главным образом из оленьих шкур, – явный признак того, что ее владельцы проводили жизнь в бесконечных лесах, на самой окраине цивилизованного общества. Тем не менее в одежде Зверобоя чувствовалась забота о некотором щегольстве, особенно заметная на оружии и на всем охотничьем снаряжении. Его карабин находился в полной исправности, рукоять охотничьего ножа была покрыта изящной резьбой, роговая пороховница украшена подобающими эмблемами и насечкой, а ягдташ обшит индейским вампумом[87]. Наоборот, Гарри Непоседа, по свойственной ли ему небрежности или из тайного сознания, что его наружность не нуждается в искусственных украшениях, был одет кое-как, словно выражая этим свое презрение ко всяким побрякушкам. – Ну, Зверобой, теперь за дело! Докажи, что твой желудок работает мастерски, как и у всех этих делаваров[88], среди которых ты был воспитан, – сказал Гарри, отправляя в рот огромный кусок дичи, которого европейскому крестьянину хватило бы на целый обед. – Докажи, любезный… своими зубами докажи этой лани, что ты человек в полном смысле слова. Своим карабином ты уже доказал это отличнейшим образом. – Не большая честь для человека хвастаться тем, что он врасплох убил бедную лань, – отвечал его скромный товарищ, принимаясь за обед. – Если бы это был ягуар или дикая кошка, можно было бы, пожалуй, и похвастаться. Делавары прозвали меня Зверобоем вовсе не за силу и храбрость, а только за верный глаз и проворство. Застрелить оленя, конечно, еще не значит быть трусом, но все же было бы безрассудством выдавать это за храбрость. – Твои делавары, любезный, кажется, не большие храбрецы, – пробормотал сквозь зубы Гарри Непоседа, отправляя в рот новый солидный кусок мяса. – Эти проклятые минги[89] скрутили их по рукам и ногам, как беззащитных овечек. Не так ли? – Нет, вовсе не так, – с жаром возразил Зверобой. – Это дело надо понять хорошенько и не перетолковывать вкось и вкривь. Минги – самые вероломные, коварные дикари, и весь лес наполнен их обманом и хитростью. Нет у них ни честного слова, ни верности своим договорам. А с делаварами я прожил десять лет и очень хорошо знаю, что они умеют быть героями, когда нужно. – Хорошо, Зверобой, если мы коснулись этого предмета, то будем говорить откровенно, по-человечески. Ты уже давно заслужил славу отличного охотника и прославился во всех лесах. Скажи мне: нападал ли ты когда-нибудь на человека и способен ли ты стрелять в неприятеля, который подчас не прочь сломить тебе шею? Этот вопрос вызвал в душе юноши своеобразную борьбу между желанием похвалиться и честностью. Чувства эти отразились на его простодушной физиономии. Борьба длилась, впрочем, недолго. Сердечная прямота восторжествовала над ложной гордостью. – Скажу по совести, Гарри, никогда я не имел поводов к убийству. Я жил между делаварами в мирное время, а по моему мнению, преступно отнимать жизнь у человека, раз он с тобою не в открытой войне. – Как! Разве тебе не случалось сталкиваться у своих капканов с каким-нибудь мошенником, который собирался украсть твои шкуры? В этом случае, я полагаю, ты бы разделался с ним сам, своими собственными руками: не тащить же его к судье и не заводить тяжбы, всегда связанные с хлопотами и большими издержками. – Я не расставляю ни капканов, ни сетей, – с достоинством отвечал охотник. – Я добываю себе на жизнь карабином и с этим оружием в руках не боюсь ни одного мужчины моих лет между Гудзоном и рекой Святого Лаврентия. На шкурах, которые я продаю, всегда бывает еще одна дыра, кроме тех, что создала сама природа для зрения и дыхания. – Ай, ай, все это хорошо на охоте, но никуда не годится там, где речь идет о скальпах и засадах! Подкараулить и подстрелить индейца – это значит воспользоваться его же собственными излюбленными приемами. К тому же у нас теперь законная, как ты говоришь, война. Чем скорее ты смоешь такое пятно со своей совести, тем спокойнее будешь спать хотя бы от сознания, что по лесу бродит одним врагом меньше. Я недолго буду водить с тобой компанию, друг Натти, если ты не найдешь зверя немного повыше четырех футов, чтобы попрактиковаться в стрельбе. – Наше путешествие, Гарри, скоро окончится, и мы можем разойтись, если тебе угодно. Меня ждет друг, который не постыдится вести знакомство с человеком, не убившим никого из людей. – Хотел бы я знать, что завело сюда этого щепетильного делавара, – бормотал Марч, не скрывая своего неудовольствия и недоверчивости. – В каком месте, говоришь ты, молодой вождь назначил тебе свидание? – Возле небольшого утеса на краю озера, где, как меня уверяли, индейские племена имеют обыкновение заключать договоры и закапывать в землю свои боевые томагавки. Я часто слышал от делаваров об этом утесе, хотя еще ни разу не видел его. Об этой части озера все еще спорят между собой минги и делавары. В мирное время оба племени здесь ловят рыбу и охотятся за зверем, так что этот клочок составляет пока общую собственность. – Общую собственность – вот оно как! – вскричал Гарри Непоседа, заливаясь громким смехом. – Желал бы я знать, что скажет на это Том Хаттер или Плавучий Том, который пятнадцать лет сряду один владеет озером исключительно и нераздельно! Не думаю, что он охотно уступит его делаварам или мингам. – А разве колонии будут смотреть хладнокровно на этот спор? Вся эта страна должна же составлять чью-нибудь неотъемлемую собственность. Ведь колонисты, по-видимому, не знают пределов для своей жадности и готовы захватить все места, какие только удастся. – Ну, сюда, надеюсь, никогда не забредет нога колонистов. Им и не узнать об этом захолустье. Старина Том не раз мне говорил, что им в тысячу лет не разведать об этих местах, и я со своей стороны решительно убежден, что Плавучий Том никому на свете не уступит своего озера. – Судя по всему, что я от тебя слышал, Непоседа, этот Плавучий Том не совсем обыкновенный человек. Он не минг, не делавар и не бледнолицый. По твоим словам, он владеет озером уже очень давно. Что же это за человек? – Старый Том скорее водяная крыса, чем человек. Повадками он больше походит на это животное, чем на себе подобных. Иные думают, что в молодые годы он гулял по морям в команде известного пирата Кида, которого повесили раньше, чем мы с тобой успели родиться. Том поселился в здешних местах, полагая, что королевские корабли никогда не переплывут через горы и что в лесах он может спокойно пользоваться награбленным добром. – Это скверно, Гарри, очень скверно. Никогда нельзя спокойно наслаждаться плодами грабежа. – У всякого свой вкус и своя натура, любезный Зверобой. Я знал людей, которым жизнь была не в жизнь без развлечений, знавал и других, которые лучше всего чувствовали себя, сидя в своем углу. Знал людей, которые до тех пор не успокоятся, пока кого-нибудь не ограбят, знавал и таких, которые не могли себе простить, что когда-то кого-то ограбили. Человеческая природа очень причудлива. Но старый Том сам по себе. Награбленным добром, если только оно у него есть, он пользуется очень спокойно. Живет себе припеваючи вместе со своими дочками. – Ах, так у него есть дочери! От делаваров, которые охотились в здешних местах, я слышал целые истории про этих молодых девушек. А мать у них есть, Непоседа? – Когда-то была. Но она умерла и была брошена в воду года два назад. – Что ты сказал? – спросил Зверобой, с изумлением смотря на своего товарища.