— Понял теперь? Не смей мне больше лазить на высокие инжиры. А если бы внизу не оказалось кустов? О боже мой! — хватался он за голову, и по его лицу пробегало выражение неподдельного ужаса. И то, что я барахтался в воде, омывая свои царапины, его так трогало, что он начал громко смеяться, как будто купался сам: — Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! У МЕЛЬНИЦЫ ПОД САДОМ Окрестности монастыря Шен Иони — одно из самых любимых мест у жителей Эльбасана. А самое красивое место в Шен Иони — мельница под садом. Спокойный, прохладный, заросший зеленью уголок. Наверху — большие монастырские помещения, за ними — цветущий сад. Внизу — табачные и кукурузные плантации. Бурный поток рокочет и пенится около мельницы, устремляясь вниз, в поля, к Рапа Паши, излюбленному месту для пикников. На берегу потока — виноградные лозы, сгибающиеся под тяжестью ягод, инжирные и гранатовые деревья, длинный ряд тополей. У самой мельницы, сбоку, росло маленькое тутовое дерево. Мой отец любил приходить к нему после обеда, когда солнце опускалось к вершинам гор Крабы. Он оставался здесь до темноты, предаваясь своим мечтам под журчание воды или беседуя с мельником о старине. Если отец был один, то вполголоса затягивал какую-нибудь старинную песню. Он совсем забывал обо мне, увлеченный своим пением, а я старался следовать за ним, сначала про себя, а потом подпевая ему тонким голосом. Тогда, обняв меня рукой и прижимая к себе, он разучивал со мною слова песен. Так мы и пели, отец и сын, под аккомпанемент журчащей воды. Однажды вечером, едва на небе зажглись первые звезды, отец прервал на середине свою любимую песню. Ходит по синю морю ненастье, На крутом берегу я стою. Я пришел рассказать свое счастье, Бесконечную радость свою… Он оборвал песню на середине, еще сильнее прижал меня к себе, помолчал немного и сказал: — А ты знаешь, сынок, ведь Кристофориди завещал, чтоб его здесь похоронили… Отец часто говорил о Констандине Кристофориди и в последний год турецкого владычества даже издал о нем маленькую книжку. Кристофориди приходился дядей матери моего отца, то есть моя прабабушка и он были сестра и брат. Последние годы жизни Кристофориди провел в Эльбасане. Среднее образование он получил в Греции и на острове Мальта, высшее — в Англии. Несколько лет работал в Тунисе, где и женился. Долгое время Кристофориди жил в Стамбуле. Здесь он издавал свои книги на албанском языке. Время от времени он приезжал на родину, дважды недолго работал учителем в Тиране и наконец поселился в Эльбасане, своем родном городе. В Эльбасане Кристофориди также занимал место учителя, а в последние годы жизни был мировым судьей. Там же, в Эльбасане, в 1895 году он умер — в возрасте шестидесяти двух лет. Когда закрылись глаза Кристофориди, моему отцу сравнялось двенадцать лет — ровно столько, сколько было мне в те каникулы, которые мы проводили в Шен Иони. Друзья и знакомые вспоминали о Кристофориди как о человеке на редкость обходительном и приятном. Он пользовался у всех большим уважением не только потому, что был человеком образованным и много сделал для своей родины, работая в области албанского языка, постоянно принимая участие в национальном движении, но и потому, что был очень приятен в обхождении с людьми. Прекрасный рассказчик, всегда с шуткой на устах, веселый, отзывчивый, он любил водить дружбу с простыми людьми. Кристофориди часто приходил к своей племяннице, моей бабушке Катерине. Медленно поднимаясь по лестнице, он спрашивал низким, грудным голосом: — Ты дома, Катерина? Ты дома, дочка моя? Катерина всегда радовалась приходу дяди, раскладывала для него диван на веранде, доставала раки, приготавливала кофе. Несмотря на всю свою бедность, она покупала и хранила для дяди самое лучшее раки. Дети окружали Кристофориди, прыгая от радости. Самый маленький, мой отец, взбирался ему на колени; лаская и целуя малышей, дядя Констандин приговаривал: — Невесточки мои! Храбрецы вы мои! — и рассказывал им истории и сказки, да так интересно, что заслушивалась даже Катерина. Он очень любил рассказывать про Скандербега и его победы — про «Скандербега — борца, албанского храбреца», как он писал о нем. Рассказывал о немце Гутенберге, создателе печатных станков. Говорил о своих многочисленных путешествиях — из России в Англию, из Туниса в Стамбул. Мальчикам он настоятельно советовал учиться — образование расширяет кругозор и ведет человека вперед. Девочкам тоже рекомендовал посещать школу. В то время в греческую школу в Эльбасане поступило также несколько девочек. Кристофориди горячо приветствовал это. Свою старшую дочку Анастасию он послал в Румынию для получения среднего образования. Анастасия впоследствии тоже стала учительницей, работала в Берате и умерла за несколько лет до смерти своего отца. Кристофориди не раз переживал большое горе — смерть детей. Но он не падал духом. Помогал ему в этом его жизнерадостный характер. Несчастья пришли к нему на пороге старости, когда он уже начал терять силы и страдал от бедности. И, хотя он боролся с жизнью, как настоящий мужчина, все-таки это сократило его дни. Тяжело заболев, он промучился несколько месяцев и перед смертью завещал похоронить себя в Шен Иони, около мельницы. Он очень любил эту местность — Шен Иони. Особенно привлекала его мельница. Сюда он часто приходил пешком из Эльбасана, подолгу сидел здесь и беседовал с людьми. Прислушиваясь к их языку, всегда запоминал редкие и красивые слова и обороты речи, отвечал на вопросы. Особенно привлекала Кристофориди мельница под садом. Сюда он часто приходил пешком из Эльбасана, подолгу сидел здесь и беседовал с людьми. Кристофориди имел обыкновение объяснять людям, как возникла Земля, что такое звезды, как вращаются Солнце и Луна, почему приходят зима и лето, что вызывает землетрясения и многое другое, что люди невежественные объясняли волею божьей. Так он нес людям хоть капельку знаний и боролся с суевериями. Если у мельницы никого не было, он затягивал старинную песню. Тогда все, кто проходил мимо, замедляли шаги или обходили стороной, боясь потревожить его. Отец рассказывал, что у Кристофориди был красивый голос и он знал много старинных песен. Так Кристофориди полюбил окрестности Шен Иони. А этот уголок около мельницы как будто стал его собственным. Поэтому он и завещал, чтоб его там похоронили. — Но в тот день, когда умер Кристофориди, в начале марта, дождь лил как из ведра, — рассказывал мой отец. Поэтому гроб с его телом не смогли отвезти в Шен Иони. Кристофориди похоронили у церковной ограды в квартале Кала. Взрослые и дети, христиане и мусульмане пришли, несмотря на ливень, отдать последний долг самому любимому, самому почитаемому человеку, которого звали «отцом албанского языка». Даже турецкие власти вынуждены были присутствовать на похоронах. Ученик Кристофориди Туши Пина, молодой учитель и горячий патриот, такими словами начал свою речь, в которой он посылал последнее приветствие умершему: — Плачьте, горы Албании, — умер Констандин Кристофориди, отец албанского языка! Люди переглядывались, удивляясь невероятной смелости Туши, который и знать не хотел турецкое правительство. А турки помрачнели, нахмурили брови и опустили головы. Молодежь, тайно учившая албанский язык, патриоты, потерявшие самого дорогого друга, не могли сдержать слез. — Плакал и я по дяде Констандину, — рассказывал мой отец. — Но я был еще мал и, несмотря на то что очень любил слушать о Скандербеге и уже начинал чувствовать всю прелесть чтения и письма по-албански, плохо понимал, кем являлся для нашей родины дядя Констандин, которого так любили у нас в семье. Теперь вы, дети, это знаете, — взволнованно улыбнулся отец и еще сильнее прижал меня к себе. — Вот здесь, по завещанию, и должны были похоронить Кристофориди, — сказал он и повел рукой вокруг. Вода шумела, стучала мельница, и казалось, что они, тоже взволнованные, подтверждают его слова. Около нас остановился мельник, весь побелевший от муки́ и старости. Его нависшие, как карнизы, брови и торчащие усы были покрыты мукой, как снегом. Мельник слышал слова моего отца. — Да, это верно, господин. Если бы он мог остаться среди нас навсегда! И что за человек был! — покачал головой старик. Мне почудилось, что его глаза наполнились слезами. Не знаю почему, но, сколько раз ни приходил я потом на это памятное место, мне казалось, что там чего-то не хватает. Место красивое, солнечное, радостное — это верно. Но все вокруг — журчание воды, шум мельничных колес, тутовое дерево, — все напоминало о завещании, которое не было исполнено. ОТЕЛЛО И РОБЕРТ ГУИСКАРДИ Это тоже относится к тем событиям, о которых мне приятно вспоминать. В 1924–1927 годах на гастроли в Эльбасан раза три приезжала труппа армянского артиста Миран эфенди. Не скажу, откуда приезжала эта труппа — из Турции или из Греции. Выступала она еще где-нибудь в Албании или нет — этого я тоже не знаю. Помню только, что артисты говорили по-турецки и пользовались огромным успехом. Я не пропустил ни одного представления. Спектакли давались в большом кафе, где могли поместиться сто-двести человек. Стульев на всех не хватало, поэтому часть зрителей рассаживалась на полу по-турецки. Мне помнится, что женщины редко посещали тогда театр. Приходило их всего человек десять-пятнадцать, причем только служащие. Труппа Миран эфенди была небольшой. Главным актером был сам Миран. Во всех пьесах он исполнял первые роли. Он играл Отелло, короля в драме «Геневефа и Брабант», Макбета и бог знает, кого еще. Кроме того, он был режиссером и художником. Миран эфенди заставлял людей то плакать, то смеяться. Когда он изображал Отелло, черного арапа, с длинными золотыми серьгами в ушах, с толстыми красными губами, с огромными глазами, которые снились мне потом по ночам, когда он метался по сцене, как разъяренный лев, крича и воя, — люди жались друг к другу, и в зале не слышалось даже шепота. — Злодей! — кричал Отелло на сцене, и весь зал содрогался. А что творилось, когда он поднимал свой сверкающий нож и вонзал его по рукоятку в белую как снег грудь Дездемоны, своей жены! По всему залу пробегал ропот ужаса, слышалось: «Ах, не надо! Боже мой!» Даже сама Дездемона не могла бы испускать вопли ужаснее. «Ради бога, не убивай!» «Не надо!» Однажды, когда Отелло зарезал Дездемону, какая-то женщина упала в обморок, и в зале поднялся страшный переполох. Я помню, некоторые говорили, что Отелло не должен был убивать Дездемону: столько он этим крови у людей перепортил. Решили не пускать детей в театр, но никто с этим решением не считался. Первым его нарушил губернатор, потом еще кто-то, и так все по очереди. Когда Миран выступал в комических ролях, публика не могла удержаться от смеха. Никогда я не забуду один его скетч. Этот скетч Миран исполнял обычно сразу после «Отелло», чтобы у зрителей отлегло на сердце после того страха, которого они натерпелись.