Слышалось только легкое посапывание маленького братишки, спавшего в люльке, и потрескивание оливковых дров в очаге. Отец выпил стакан воды, взял себя в руки и сказал: — Ничего там нет. Ешьте, дети. У матери глаза расширились от страха, но она постаралась улыбнуться и пробормотала: — Это мы ослышались. В то же мгновение стук на потолке в сенях раздался снова, но сильнее и дольше, чем прежде. Мама пронзительно вскрикнула, схватила сестренку и меня и, прижав нас к груди, опустилась в углу, около очага. Отец вскочил и как вкопанный остановился около нас. Я плакал в голос на груди матери. Моя сестрица плакала еще сильней. Прошло несколько ужасных, страшных минут, сопровождаемых ветром, завывавшим между стропилами и свистевшим среди деревьев и проводов. Взглянув на отца, я испугался еще больше. При слабом свете очага и лампы, стоявшей на очаге, по его осунувшемуся лицу пробегали желтые и синие тени. — Что это? — спросил он себя, с трудом переводя дыхание. Мать перекрестилась и прошептала: — О Иисусе Христе! О святая Мария! — и слезы побежали по ее испуганному лицу. Ветер дул не переставая. Мне послышалось где-то жалобное мяуканье кошки. Казалось, это был голос нашей кошки. — Отправляйтесь спать, — приказал отец и стал помогать матери убирать со стола, бормоча изменившимся, охрипшим голосом: — Что это? Мать пожала плечами, и в широко открытых глазах ее росло выражение страха. Она дрожала, как тростинка. Мы, дети, прижимались к ней и дрожали вместе с нею. — Кому же это быть, как не Андони? — сказал отец. Андони, брат моего отца, тоже учитель по профессии, давно умер. Мне тогда не было еще двух лет. Не знаю, почему отцу пришел на ум именно его брат, а не отец с матерью или одна из многочисленных сестер, которые тоже умерли. Хотя он не был очень религиозным и в церковь ходил только для виду, ему не удалось еще целиком освободиться от суеверий. В трудных случаях он всегда с надеждой вспоминал бога. Когда я подрос, перестал верить в бога и беседовал с отцом на всякие религиозные темы, он, помнится, мне никогда не противоречил, не возражал, но и не советовал верить. Но, как бы то ни было, он говорил: «Эх, сынок! Если по-научному рассудить, оно, конечно, верить не следует. Наука объяснила уже столько явлений и объяснит их все, до всего дойдет своя очередь. Но… — На несколько мгновений это «но» застревало у него во рту. — Но… но как тебе сказать… Нет ли все-таки такой силы, такого духа, который сотворил эту прекрасную землю и руководит ее делами? Разве можно решительно утверждать, что его нет? Даже если ум говорит «нет», то сердце… Не знаю, как тебе сказать…» Я досадовал на отца, слушая такие речи, иногда даже сердился на него: «Ну хорошо, хорошо! Поди в церковь, зажги большую лампаду — авось тебе бог поможет!» Он мягко улыбался и опускал голову, словно желая оправдать меня. И говорил, смущаясь: «Конечно, людям не следует верить старым сказкам. Но…» «Но?» — спрашивал я, еще больше сердясь. «Оставим эти разговоры», — говорил он, вставал и уходил с видом побежденного. Но в глубине души он верил. Это стало ясно в ту дождливую, ветреную майскую ночь. Ветер свистел не утихая; отец помогал матери убирать со стола и говорил: — И кто б это мог быть, кроме Андони, как ты думаешь, жена? Мать и мы, дети, удивленно смотрели на него. Почему стучал дядя, а не кто-нибудь другой? Мы ничего не понимали. Но раз отец так говорит, значит, так оно и есть. И мы тоже постепенно утвердились в этой мысли. — Идите спать, — еще раз приказал отец и вышел в сени с люлькой и малышом в руках. Мы с сестренкой жались к матери, которая не переставала дрожать. Все с ужасом смотрели на потолок, как будто оттуда могла к нам спуститься сама смерть. Дверь в спальню, на той стороне сеней, казалось, находилась на краю земли. Едва мы ступили в сени, как прямо над нашими головами снова раздался стук — правда, чуть-чуть послабее, но более продолжительный, чем раньше. Мы с криком упали ниц. Но отец не тронулся с места. Крепко прижимая к груди люльку с ребенком, он крикнул: — Если это ты, о Андони, умоляю, пощади детей! Удались, чистая душа! Только ветер, плакавший в стропилах и свистевший среди деревьев и проводов, ответил ему. Мы молча лежали на полу, не осмеливаясь поднять головы. Сколько это продолжалось, я не знаю. Но больше стука не послышалось. Медленно-медленно мама выпрямилась, молясь и крестясь: — О Иисусе Христе! О дева Мария! В конце концов мы прошли сени и легли спать. Но в ту ночь я спал так же, как вы сейчас спите. Ветер свистел, не ослабевая, отец с матерью всю ночь шептались на своей кровати — где уж тут было заснуть! Страшные мысли все время лезли мне в голову и не давали сомкнуть глаз. Я залез под одеяло с головой, потому что пугался каждой тени в комнате. Особый страх внушала мне занавеска, слегка шевелившаяся от ветра, который проникал сквозь разбитое стекло. Назавтра, когда взошло солнце, наступил прекрасный майский день. Зелень, промытая дождем, вершины Шпата прямо против нас и все горы и холмы вокруг блестели. С великим страхом поднялись мы со своих матрасов. Первым вышел из спальни отец, за ним мать и, теснясь к ней, мы, дети. Над сенями потолок остался таким же, каким был, но мы едва осмеливались взглянуть на него. Отец опять завел разговор с матерью о вчерашнем событии. Он теперь еще больше уверился в том, что приходила душа Андони. Наверное, Андони соскучился по дому и поэтому пришел к нам в такую бурную ночь. После того как отец обратился к нему, он больше не стучал — ему стало жалко, что он нас напугал. Так утверждал мой отец. Так же, узнав о случившемся, думали бабушка, двоюродные братья и сестры. — Пусть теперь неверующие говорят, что нет духов! — возмущался дядя Стефан, самый религиозный во всем нашем роду. Прошло несколько дней, и по дому распространился запах мертвечины. Особенно остро он ощущался в сенях. — Наверное, мышь на чердаке издохла, — сказал отец. Взяв с собой кого-то из соседей, он полез на чердак, чтобы убрать падаль. На чердаке они нашли большого ужа, разорванного на несколько частей. Несмотря на то что мой отец был религиозным, он любил смотреть на вещи объективно, и неожиданная находка еще больше поколебала его веру в сверхъестественные силы. И смеялся же он потом! Нам отец так объяснил ужасное происшествие той ночи: — Наша кошка поймала ужа. Извиваясь, у́ж простучал по полу три раза — столько, сколько у него хватило сил… Отец долго судачил об этом с дядей, а мать тем временем сожгла невесть сколько свечей на могиле Андони и служила на кладбище молебны за упокой его души. Отец, разумеется, ничего не имел против. ТЕРПЕЛИВЫЙ Летом 1925 года отец отправил нас на каникулы в Белеш. Это большая деревня в Думрешском округе, часах в пяти ходьбы к юго-западу от Эльбасана. Думрешский округ — озерный край. Там больше двадцати маленьких озер. Некоторые из них, величиной с небольшой пруд, притаились в лесу или среди зеленых лугов; а есть озера, которые достигают нескольких километров в длину. Белешское озеро — одно из самых больших в Думреше. Оно тянется на два километра в длину и один в ширину, имеет овальную форму и со всех сторон окаймлено цепочкой холмов. Если смотреть с самолета, то деревня похожа на зеленое кольцо с камнем посредине. Однако нельзя сказать, что этот камень — драгоценный. Белешское озеро мелководно, хотя местами и достигает большой глубины. Вода в нем никогда не бывает чисто голубой. Летом северная часть его пересыхает, и грязь, покрывшись коркой, трескается на солнце, как хлеб из отрубей. Но оно по-своему красиво, особенно если смотреть с высоты, с холмов. На вершине одного из этих холмов мы снимали в то лето домик. Домик стоял в саду, где росли фруктовые деревья и табак. Черешни и сливы краснели и желтели на ветках деревьев, птицы пели в кустах инжира. Мы, дети, все время проводили в саду или на берегу озера. Купались мы с большой опаской, потому что стоило ступить два-три шага, как дно обрывалось. Поэтому наше купанье заключалось в том, что мы садились на берегу и плескали на себя воду рукой, как в бане. Я так и не научился в Белеше плавать. Как я завидовал деревенским учителям, которые переплывали на ту сторону озера и уверяли, что не устают! В Белеше поселились две эльбасанские семьи, имевшие в деревне по маленькой лавчонке. У одного из торговцев жил брат — не помню, двоюродный или родной, — звали его Кристач. Это был неудачник, горбун, желтый, как воск, на целый дюйм ниже меня, с таким приплюснутым носом, что хуже и не придумаешь, с непомерно длинными ушами. Все в нем казалось безобразным, в особенности мутные, все время слезившиеся глаза. Грудь его сильно выдавалась вперед, а голос, казалось, исходил из расколотого горшка. Однако, несмотря на свою внешнюю непривлекательность, Кристач был необычайно ласков в обхождении, по крайней мере с детьми. Он всегда носил при себе бумажный кулек с конфетами, чтобы «освежить горло», как он выражался. Часто этими конфетами Кристач кормил деревенских ребятишек. А если они все съедали и ему самому ничего не доставалось, он растягивал губы в улыбку и говорил: «Да-а, поел я…» Целыми днями Кристач просиживал на берегу озера и закидывал в воду удочки; их у него имелось четыре — пять штук. При этом он пользовался только большими крючками, прикрепленными к тонкому и очень прочному шпагату. Мелкая рыбешка не привлекала его внимания. Кристач признавал только крупную рыбу, фунта в полтора — два весом. Но все несчастье заключалось в том, что за целый день, иногда за целую неделю ему не попадалось ничего.