– «Ты всего лишь разбил мою жизнь», – повторил он. В горло словно иглы вонзились; я опустила глаза. Ты разбил мою жизнь. Парень, сидевший возле двери, возразил со вздохом: – Она охотно потакала ему. Да, это плохо, но здесь кроется проблема современного мира. Женщины не должны решать постфактум, будто они подверглись насилию. Лолита добровольно вступила в сексуальную связь с ним. – Несовершеннолетние не могут дать осознанное согласие, – отметил Кай. – То есть ты волшебным образом становишься эмоционально и умственно зрелым, когда тебе исполняется восемнадцать? – вдруг вмешался в беседу Уилл. – Вот так это происходит, в одночасье? – Она была ребенком, Уилл. – Вступив в спор с другом, Кай развернулся на стуле. – Гумберт требует от нас сочувствия, и большинство читателей идут у него на поводу. Потому что мы готовы все простить человеку, если он привлекателен для нас. Я уставилась в парту, не моргая. – Ло ему безразлична, – продолжил Кай. – Он всего лишь питает слабость к маленьким девочкам. Она подверглась насилию. – И сбежала от него к детскому порнографу, Кай, – огрызнулся Уилл. – Если ее насиловали, почему ей не хватило ума не вляпаться в аналогичную ситуацию? Проведя большим пальцем по глянцевой обложке книги, я услышала скрип. Мой подбородок дрожал, в глазах слегка защипало. – Ну, серьезно, зачем она это сделала? – Я о том же, – согласился еще один парень. Слова вертелись на кончике языка. Хотелось сказать, что они слишком все упрощают. Легче осуждать девочку, о которой ты ничего не знаешь, чем с пониманием отнестись к ее обстоятельствам. Гораздо удобнее не учитывать неизвестные факторы, вещи, которые нам никогда не понять, потому что мы поверхностные, избалованные невежды. Ты не уходишь, потому что… Потому что… – Иногда насилие воспринимается как любовь. Я моргнула. Голос прозвучал так близко, что в ушах загудело. Медленно подняв глаза, я посмотрела на Дэймона Торренса. Он был в помятой рубашке; ослабленный галстук болтался на шее. Кабинет погрузился в тишину. Я бросила взгляд на Уилла, сидевшего рядом. Тот, сдвинув брови, смотрел вперед. Мистер Таунсенд подошел ближе. – Насилие воспринимается как любовь… – повторил он. – Почему? Дэймон оставался абсолютно неподвижным, казалось, он даже не дышал. Затем, посмотрев на учителя, непоколебимо ответил: – Изголодавшийся человек проглотит что угодно. Его слова повисли в воздухе. Я замерла; на мгновение мне стало тепло. Возможно, он не такой уж безмозглый. Ощутив на себе чей-то взгляд, я повернула голову. Внимание Уилла было сосредоточено на моей ноге. Когда взглянула вниз, обнаружила, что сжала подол, частично обнажив царапины и синяк на бедре. Пульс участился, и я одернула юбку к коленям. – Откройте последнюю главу, пожалуйста, – попросил Таунсенд. – И достаньте пакет заданий. Синяк начал болезненно пульсировать. Вдруг стало трудно дышать. Ты можешь получить все, что захочешь, неужели не понимаешь? Я любого растерзаю за тебя. Мой подбородок задрожал. Нужно выбраться отсюда. Иногда насилие воспринимается как любовь… Покачав головой, я собрала вещи, встала, перебросила ручку сумки через плечо и стремительно двинулась по проходу к двери. – Куда вы? – Дочитаю книгу и закончу структурный анализ в библиотеке, – сказала я, обернувшись, и, сморгнув зависшие на ресницах слезы, пошла дальше. – Эмери Скотт, – окликнул учитель. – Или можете сами объяснить моему брату, почему мои экзаменационные оценки будут дерьмовыми, – развернувшись и сердито смотря на него, я сделала несколько шагов спиной вперед. – Ведь девяносто восемь процентов времени на этом уроке отводится им. – Я указала на Всадников. – Отправьте мне сообщение, если дадите дополнительные задания. Открыв дверь, я услышала перешептывания одноклассников за спиной. – Эмери Скотт, – рявкнул мистер Таунсенд. Я оглянулась. – Вы знаете, что делать, – сказал он, протягивая розовый бланк с извещением о наказании. Вернувшись назад, выхватила бумажку из его рук. – По крайней мере, хоть какую-то работу выполню, – заметила я. В кабинете директора или в библиотеке, без разницы. Когда я вышла из кабинета, не удержалась и бросила взгляд на Уилла Грэйсона. Он лениво развалился на стуле, подпер подбородок рукой, пряча улыбку за пальцами, и не переставал смотреть на меня, пока я не скрылась из виду. * * * Понурив голову, я свернула с тротуара к своему дому. В нескольких шагах от крыльца начала медленно моргать, мысленно уносясь к кронам деревьев. Вечерний ветер шелестел листвой. Мне нравился этот звук. Ветер как будто что-то предвещал. Что-то хорошее. Открыв глаза, поднялась по ступенькам. Патрульной машины брата не оказалось на подъездной дорожке. Жар в животе слегка утих, мышцы чуть расслабились. У меня было немного времени. Какой паршивый день. Ланч я пропустила, вместо этого спрятавшись в библиотеке. После уроков с трудом выдержала репетицию оркестра. Не хотела туда идти, но и домой возвращаться тоже не спешила. Желудок свело от голода, зато это отвлекло от болей во всем теле. Я оглянулась на тихую улицу, усаженную кленами, дубами и каштанами, которые окрасились оттенками оранжевого, желтого, красного. Порывы ветра срывали листья, и те, танцуя в воздухе, опадали на землю. В ноздри ударил запах моря и дыма костров. Большинство детей вроде меня ездили на автобусе в государственную школу в Конкорде, так как численности населения Тандер-Бэйя было недостаточно, чтобы содержать две старшие школы, однако брат хотел дать мне все самое лучшее, поэтому я осталась в Тандер-Бэйе Преп. Несмотря на то что мы были небогаты, он частично оплачивал обучение, плюс я подрабатывала в школе, а от уплаты оставшейся суммы нас освободили, ведь брат был госслужащим. Хорошее финансирование и статус частной школы подразумевали более высокий уровень образования. Я же этого не замечала. В литературе я все равно плохо разбиралась. Вообще, единственным моим любимым уроком была самоподготовка, потому что я могла заниматься одна-а-а-а-а. Самостоятельно я училась многому. Меня не смущало, что я не вписывалась в коллектив; что мы не купались в деньгах. У нас был красивый, достаточно большой дом. Старинный, в викторианском стиле, трехэтажный (ну, четырехэтажный, если считать подвал), из красного кирпича с серой отделкой. Он принадлежал трем поколениям нашей семьи. Родители бабушки построили его в тридцатых годах прошлого века, и она жила здесь с семилетнего возраста. Войдя внутрь, я сразу сбросила обувь, захлопнула за собой дверь и побежала наверх. Миновала спальню брата, швырнула сумку в свою комнату и двинулась дальше по коридору, на всякий случай ступая тише. У бабушкиной комнаты я остановилась, прислонившись к дверному косяку. Миссис Батлер, ее сиделка, оторвалась от книги – очередного военного триллера, судя по обложке, – и улыбнулась. Кресло женщины перестало раскачиваться. Натянуто улыбнувшись в ответ, я перевела взгляд на кровать. – Как она? – спросила, бесшумно подойдя ближе. Миссис Батлер встала. – Держится. Я посмотрела на бабушку, ее живот слегка содрогался, а губы сжимались при каждом выдохе. Все лицо было испещрено морщинами, но я знала, что ее кожа на ощупь мягче, чем у младенца. Я ощутила аромат вишнево-миндального шампуня – миссис Батлер помыла ей голову сегодня. Я погладила бабушкины волосы. Гран-мэр[3]. Самый важный человек в моей жизни. Лишь ради нее я не уходила. Мое внимание привлекли ее бордовые ногти. Наверное, сиделка накрасила, не сумев склонить бабушку к нежному розовато-лиловому цвету. Я не сдержала слабую улыбку. – Пришлось ненадолго дать ей кислород, – добавила миссис Батлер. – Но сейчас все в порядке. Наблюдая, как она спит, кивнула.