Мане показалось, что на кухне ещё теснее и темнее, чем в коридоре, – окошко выходило во двор, весь заросший старыми липами. Старинный резной буфет заставлен пустыми бутылками, рядом фанерный сервант семидесятых годов с оторванной дверцей, квадратная самодельная табуретка с прожжённым сиденьем, стол покрыт изрезанной клеёнкой и уставлен стаканами, блюдцами с присохшими окурками и заветренными пластами солёного огурца. – Присаживайтесь, мадам! – провозгласил скелет. – Ну, хоть вот сюда! Хотя пардон! Секундочку! Протиснувшись мимо Мани – ей показалось, что она отчётливо слышит громыхание костей, – он скрылся в коридоре и через секунду явился вновь, волоча венский стул. – На этом вам будет удобнее, а раб божий Павлин устроится на своём привычном троне! И воссел на табуретку. Маня осторожно опустилась на стул. Тот скрипнул под её весом, ножки поехали. Не хватало ещё грохнуться на пол в этой самой кухне!.. – Мне нечем вас угощать, – продолжал веселиться скелет, – Филе «жардиньер», копчёный угорь под соусом «прованс», а также кулебяки с визигой давно отсутствуют в моём, скажем так, повседневном рационе. – Жалость какая, – пробормотала Маня. – Итак? – Сергей Петрович Шорохов – ваш сосед? – Это вызывает сомнения? – удивился скелет. – Не в его ли квартирку мы с вами звонили только что? – Чем он занимается? Вы сказали что-то про мосты? – Ими он и занимается! Инженер-мостостроитель наш Серёга Шорохов. А в школе так прекрасно рисовал! Мы ведь с ним, считай, одноклассники!.. Маня чуть было рот не разинула от изумления. Скелет показался ей стариком, а Сергей Петрович ещё молодой человек! – Да, да, не удивляетесь, мадам! Павлин Мордвинов растратил свою жизнь, профукал, прожёг! – И тут он чиркнул спичкой, прикуривая папиросу. – Вот так! А Серёга Шорохов не профукал! Он ещё живёт. Ну, или думает, что живёт. – Почему – думает? А на самом деле он… не живёт? Павлин затянулся, глотая вонючий жёлтый дым. – Так наша беседа надолго затянется, мадам! Давайте договоримся о терминах. Что есть жизнь? Маня вздохнула. Если бы с ней сейчас был Алекс, он моментально ответил бы на этот вопрос. А она? Что она может ответить? – Жизнь – это то, что происходит с нами сейчас, – сказала она, как ученица на первом уроке. – Что было до и что будет после, неизвестно, именно потому что там… не жизнь. – Позвольте, вы хотите сказать, что всё это, – Павлин обвёл дымящейся папиросой кухню, – и есть жизнь? Маня кивнула. – Пошла прочь такая жизнь! – энергично воскликнул Павлин. – Она мне не нужна! Она мне неинтересна! Вот вам что интересно? – Всё, – честно сказала Маня. – Мои родные, моя собака. Моя работа мне очень нравится. – Пардон, вы ведь телевизионный деятель искусств? Маня вспомнила, что она с телевидения и пришла пригласить Сергея Шорохова в программу. Но ей почему-то показалось, что если она соврёт уж слишком откровенно, странный скелет обо всём догадается. И она сказала: – По роду своей работы я пишу много текста. И это мне очень нравится. – Что? – Писать, – туманно ответила Маня. – А! – уважительно сказал скелет. – Это я понимаю. Выводить эти странные знаки, эти чёрточки и точки, эти символы и шифры, которые именуются буквами, чтобы из них вышло нечто, имеющее смысл, – это жизнь. Согласен. Я тоже когда-то писал. – Вы писатель? – Помилуй бог, я художник! То есть я был художником! И неплохим! Я же вам сказал, мы с Серёгой вместе учились в художественной школе! Только он стал инженером, а я нет. Он променял полёт души и буйство красок на расчёт опор и колебание свай! Хотите выпить? – Нет. – Придётся, – с сочувствием сказал Павлин. – И ещё вам придётся сходить за добавкой! Вот это, – и он показал бутылку, – мы сейчас выпьем. – Хорошо, – пообещала Маня. – Только из меня гонец так себе. Я с лестницы упала, хромаю теперь. – Тогда пошлём этого милого пса! Впрочем, ему не продадут, он несовершеннолетний! Ну! За жизнь, мадам! И до дна! – Мне бы запить. Павлин встал, налил воды в щербатую чашку, подумал, выплеснул и достал из буфета другую, видимо, чистую. У Мани имелся в запасе хитрый приём, которым она пользовалась в компаниях, где нельзя было отказаться от рюмки, а выпивать не хотелось. Она делала вид, что пьет налитое в рюмку, а сама и выплевывала в стакан, как будто что запивая. Так она и сделала, и Павлин моментально налил по второй. – После школы я поступил в художественное училище, а Серёга в какую-то скучную инженерную богадельню. Хотя мосты он рисовал отлично. Красиво рисовал!.. Я выиграл французский грант и уехал учиться в Парижскую Академию художеств, а Серёгу отправили в Новосибирск на проект. Я вернулся, и у меня сразу же взяли две работы в Русский музей, а Серёга женился на своей клуше и носился по городу в поисках дополнительного заработка. Клуше хотелось красивой жизни, и Серёга собирался добыть ей именно такую. У меня в Москве была персональная выставка, а Серёга впрягся в какую-то военную контору, которая наводила какие-то плавучие переправы. – Понтоны, – подсказала Маня. – Именно так!.. Я уехал в Нью-Йорк и жил там изо всех сил, на полной скорости. Серёга родил дочь и пытался свести концы с концами. В Нью-Йорке я пробыл довольно долго, а когда вернулся, оказалось, что здесь я никому не нужен и неинтересен. Мое время прошло! Напрасно я обивал пороги и клянчил хоть один заказ. Мне говорили, что таких художников, как Павлин Мордвинов, пруд пруди и все они как один чистейшие, милейшие, исполнительные и надежные, а я мог подвести! Да! Мог! Я этого не отрицаю! Я препараты горстями глотал и водкой запивал и рисовал, рисовал! Но всё без толку. Серёгина дочь умерла, а её клуша-мамаша покончила с собой. У неё ещё ума хватило обвинить во всём Серёгу! И вот мы оба здесь, в этом доме, где родились. И нас по прежнему разделяет всего лишь одна стенка. Скажите мне, мадам, какая из двух наших жизней – настоящая? Моя или его?.. Маня, которая слушала очень внимательно, покачала головой. – Я не знаю. Отчего умерла дочь Сергея? Вы знаете? – От врождённого порока сердца, – сказал скелет грустно. – Между прочим, прелестная девочка была. Они прибегала, обнимала меня и говорила: «Дядя Саша, ты такой страшный! Как я тебя люблю!» Павлин Мордвинов – псевдоним. На самом деле я Сашка Горобец, псковские мы… – И не вылечили? – глупо спросила Маня. – Девочку? Скелет махнул десницей. – Так её и не лечили, драгоценная мадам! Серёгина клуша как узнала, что нужна операция, так и помчалась сразу прочь из больницы прямиком к каким-то лекарям и знахаркам. Те обещали вылечить, травы всё давали, настои, молитвы читали! Только там, где хирургия нужна, молитвы не помогают! Это разные ведомства – у Господа своё, а у докторов своё. И умерла девчонка. Жаль, прелестная была, добрая очень. А Серёге потом сказали, что если б операцию вовремя сделали, через год про этот порок никто бы и не вспомнил… Они помолчали. Вода из крана мерно капала в раковину. Волька часто дышал. – Ну, ещё по одной! – А жена? – спросила Маня. – Серёгина? – Да говорю же, отравилась она! Когда девочки не стало. Отравилась и записку оставила, что, мол, во всём виноват мой муж. Я его просила-умоляла пойти к самой сильной знахарке в мире, есть у нас в Ленинграде какая-то, денег на это найти, а он не нашёл, дочь погубил и меня тоже. Вот и все дела. Ещё раз спрашиваю вас, мадам, что из всего вышеописанного – жизнь?.. Разве так живут? Это же просто черновик, проба пера! – Получается, что не черновик, – сказала Маня печально. …Выходит, у Сергея мотив самый что ни на есть серьёзный. Дочь умерла, и жена тоже, и в смерти обеих виноваты экстрасенсы. Конечно, он не в себе и питает к людям этой сомнительной профессии самую жгучую ненависть. …Эмилия сказала тогда, что «ходить с оружием – значит набиваться, чтобы в тебя стреляли». Сергей Шорохов пришёл на сеанс к Эмилии… с пистолетом в кармане. Он с самого начала собирался её убить. Он задал ей дурацкий вопрос, заранее зная, что она не ответит, но… неожиданно для него Эмилия спутала все карты. Она сказала, что Сергей обманывает, и выставила его вон. Вполне логично, что на другой день он вернулся и… выполнил задуманное. Маня ещё какое-то время делала вид, что пишет в блокноте, а потом спросила Павлина Мордвинова, не может ли он показать ей свои картины. – Увы! – сказал Павлин и приложил руку к сердцу. – То, что осталось, свалено в той комнате в совершеннейшем беспорядке. Я, разумеется, более не человек, а лишь его огарок, но у меня имеются остатки чести. Не покажу, мадам. Да вам показывать опасно! – Почему? – Вы потащите меня на телевидение и заставите там рассказывать о моей горькой судьбе и ужасных страданиях. Пообещаете гонорар, а я дрогну и соглашусь! И будет позор самый худший в моей жизни. Так вот, страданиями я не терзаюсь и на телевидение не пойду. Не надейтесь. Я живу, если это можно назвать жизнью… Маня слегка покраснела. Про телевидение он сочинил, конечно, но купить у него картину она твёрдо решила, какой бы эта самая картина ни оказалась и сколько бы Павлин за неё ни попросил. И ничего не вышло. Вы же всё равно только разговариваете, а делом помочь не сможете, – заявила ей биологичка Ниночка Степановна из Ольгиной школы, и оказалась совершенно права. Маня оставила художнику тысячу рублей. Он возмущался и размахивал костистыми дланями, но Маня настояла – она даже походила перед ним туда-сюда, чтоб он убедился, что она хромает и бежать в магазин ей не под силу. – За Сергеем Петровичем мы пришлём машину, – заключила она, доигрывая роль. – Вы ему скажите, что приходили с телевидения. – Всенепременно, – уверил Павлин, – всеобязательно!.. На сегодняшний день оставались ещё дела, а Маня так сильно устала, словно целый день провела за письменным столом.