И настал день, когда зелень так заразила людей в здании Компании, что они стали драться из-за Бегемота – что делать с Бегемотом, кто должен это делать, куда Бегемота стоит отвести, и что это за шаги, есть ли эти шаги, удаляются ли они, удалились ли. Теперь они все стали одним и тем же человеком – правда, еще о том не прознали. Когда полы. Когда стены. Когда коридоры были залиты кровью, а фигуры лежали там вповалку, сгорбившись или съежившись. Когда остальные отступили за баррикаду. Когда раздался рев человека-медведя – коего теперь держали на поводке, на цепи, в ошейнике. Когда дверь некоторое время простояла открытой. Когда Левиафан, страждущий и поставленный на стражу, обрел решимость и задвигал затекшими плавниками. Когда сильно сдал в размерах – во спасение самого себя. Свет грел его спину, его челюсти. Легкий, проворный, трудноуловимый. Свет касался его ран. Свет знал дорогу к прудам-отстойникам, свет давал добро. На полное погружение. На безопасный режим. На уход от всего. Кроме зеленого света. Бегемот больше не мог. Не было больше Бегемота. Был Бегемот, стал Левиафан. Ненасытное брюхо, беженец из ночного кошмара. Вечно голодный, извечно объевшийся. Пытающийся вспомнить – и тут же забыть: ночная жизнь, дом на горе, Ноктурналия – приливные бассейны, они же пруды-отстойники. Грязь не могла охладить горячий зуд чешуи, раздраженной ранами и хворями. Звезды чешуек под звездами небес – такой вот ночной сюрреализм. Иного рода. Инородный. Компания наплывала кругами – расширяющимися, сужающимися. То высылала поисковые группы, то отзывала. То распадалась, то чинилась. Те существа, которым Компания не позволила бы бежать, – сбегали, и Левиафан Видоизмененный отпускал иных в пустыню – навстречу относительной безопасности Города. Тех, кто поменьше. Заявлявших о своей невиновности. Не имевших на мольбы голоса. Те, что хрюкали, и те, что клекотали, и те, что пели до самой смерти. Те, что скакали или прыгали. Те, у которых были широко раскрытые глаза, и те, у которых вместо глаз – узкие щелочки. Омытые кровью, плачущие и кричащие при виде Левиафана. Кричащие безмолвно, одними лишь опустевшими глазами. Спасенные. Сохраненные. Сбежавшие по безопасному проходу. Переходу. Преходящему. Неестественному. Но – не по моим меркам. Изгнание: многие стражи Компании утратили доверие. Среди них самый могучий – человек-медведь, ставший опасным. Нерешительность. Затянувшееся сомнение. Память о бойне внутри здания Компании между фракциями, которая еще не произошла, отдана Левиафану как дар и бремя. Эти видения не подлежали безболезненному осознанию – и потому Левиафан пропустил и этого монстра. Темная тень на земле, надвигающаяся с неба. Присутствие в дальнем конце здания Компании, которое сотрясало и разрушало мир своим ревом, своей болью. Проблеск предчувствия. Слежка за осой, ползущей по грязным равнинам. Как она подпрыгнула в воздух, когда поверхность содрогнулась. Как она проползла по отпечатку огромной лапы. С почтением к линии границы. Отпечаток лапы, по которому ползла оса, был заполнен водой из какого-то скрытого источника. Левиафан барахтался в его грязи, скользя огромной тушей по его ширине. Как будто стремясь затмить. Покрыть. Но габаритов-то ему не хватало. В сравнении с отпечатком – сущий головастик. Однажды тень на земле стала такой огромной, что в прудах не осталось места, где можно было бы спрятаться. Чудовище, бросающее тень, человек-медведь, выросший в бешенстве, опустило свою огромную лапу на здание Компании. Раздавило его. Пожрало то, что выплеснулось из здания, – в ярости. Ревело от боли, гнева и торжества. Старые челюсти клацнули, повинуясь еще более старому инстинкту – то Левиафан ухватился зубами за большой медвежий бок. На минуту. Потом – соскользнул, и медведь его сграбастал. Затрещали кости, и на смену прудам-отстойникам пришли небесные просторы. Левиафан не мог пошевелить конечностями. Ничего не видел единственным своим глазом. Отброшенный. Отвергнутый. А медведь, как ни в чем не бывало, двинулся дальше. Созвездия шрамов озарились болью. Заболело все – и глубокие раны, и поверхностные. И самые мелкие, несущественные, и весьма серьезные, почти фатальные. И пока они вспыхивали, горели и тлели, Ноктурналия разгоралась у горизонта, и все существа, ее слагающие, вписывали свои очертания в звездный узор. Мост – туннель – горящий сарай. Он умер не быстро. Но и надолго его смерть не затянулась. Слишком долго он растрачивал себя на пруды-отстойники, и стал в итоге ни жив, ни мертв. Небесная пыль осела на Бегемота, и захлебывающийся крик-вопль из разбитых челюстей ослабел. Осталось только опаляющее синевой небо, а с ним – отдаленные звуки борьбы и сковывающий жар. И все это было лучше, чем ничего. Придет время, и твои страдания закончатся, Бегемот. И ты сам больше никому не причинишь страданий. Со временем ты станешь таким же, каким вылупился из яйца. Обновленным, любопытным. И я буду прежней. И ты станешь началом чего-то нового… опять же, через меня. 6. Тело – 7 — В мозгу всегда что-то горит. Стены горят. Никогда не превращаясь в пепел. И ты не знаешь, находишься внутри стен или снаружи. Согнувшись пополам, кашляя, глядя вниз на мох, усыпанный пластиковыми пакетами, соломинками и стаканчиками, тянущийся вдоль загрязненной реки, которую некоторые могли бы назвать ручьем. В лунном свете он казался призрачным. В обрамлении темных зарослей низких, корявых деревьев. Что-то там запуталось. Сначала не знаешь, что там. Просто тебя тошнит на грязную землю, а слева на тебя смотрит какое-то существо. Невероятное. Похожее на грубый набросок. Обрывок чего-то, что осталось позади. Но потом оно превращается в рисунок на черной обложке какой-то книги. Книгу прибивает к берегу реки. Существо смотрит на тебя снизу вверх, нарисованное светящимися синими чернилами. Лиса? Наверное, лиса. Обрывки ткани вьются вокруг корневищ папоротника и сорняков поблизости, и пятен пурпурного, которые, как ты думаешь, могут быть засохшей кровью. Ты бьешься в конвульсиях, теряешь тот маленький балласт, который у тебя был. Чашка тунцовой пасты. Ковш супа из приюта для бездомных в городе. Несколько крекеров, украденных из ресторана быстрого питания. Не стоило их есть? Или так на тебе сказываются прогулки по загрязненной зоне – в едкой мгле, туманившей горизонт или поднимавшейся из разорванных труб? Или у тебя рак. Но из-за этих высыпаний на коже ты думаешь, что воздух просто отравлен чем-то новым. Не тем, что происходит из тебя. Нырни в реку поглубже и очистись. Помнишь, какой она была в годы твоего детства? Не настолько грязной, уж точно. Может быть, где-то далеко за Городом есть места, где река не смердит так, как здесь. Там ее воды фильтруют наполовину построенные бобровые плотины, а раки с рыбами все еще выживают где-нибудь под камушками. Когда ты приходишь в себя, Лис, весь блестящий, подмигивает тебе – почти радостно в свете луны, который странным образом, будто снег, падает между деревьями. Ярко-белыми хлопьями. Это существо словно пришло из какой-нибудь детской сказки, что призвана утешить и обогреть. Ведь только в сказках есть умные говорящие лисы. Услужливые лисы. Улыбающиеся своими пастями. Сказки на ночь, которые тебе рассказывала мама – о волшебных зверушках. Правда, ее дыхание так воняло джином, что от него, казалось, страницы книжек сворачивались – будто что-то в них умирало от ее прикосновения, – и истории на них тоже сворачивались, и лис становился чем-то другим. И мораль тех сказок утрачивала нормальность. Ладно, лисик, ладно. Всему свое время. Вытираешь рот краем рваного рукава. Тяжко вздыхаешь напоследок. Ткань все еще прилипает к дневнику, как марля. Кто-то подошел и развернул его. В приступе мимолетной паники оглядываешься кругом. Но сейчас здесь никого нет. Итак, книгу выбросили. Пролистали – и отшвырнули в грязь. Может быть, это даже был кто-то из тех, кто живет под мостом, в презрении, как и ты. Но это так на тебя непохоже. Тебе нравятся выброшенные вещи – ведь с ними всегда к тебе приходит что-то или кто-то. Они как будто приводят друзей. Компанию. Ты поднимаешь книгу, стираешь с нее грязь. Странный пластик твердой обложки ломается, врезается в ребро ладони. Книгу листает ветер, и выглядит она так, словно прошла сквозь пламя, оставившее ее целым. Книга – Дневник, как ты инстинктивно думаешь, – пахнет кровью, а под запахом крови – смутно знакомая антисептическая вонь. Ты нащупываешь свой дешевый фонарик-брелок. Высвечиваешь круг тусклого света на обложке, и внутри круга – грубый рисунок лисьей головы, выполненный синей краской. Круг похож на перевернутый аквариум для золотых рыбок, а лис – на допотопного глубоководного ныряльщика в громоздком костюме. Лис сложен из резких штрихов – будто либо он сам, либо человек, нарисовавший его, жесток. Или болен. Или злится. Или такие вещи по манере рисунка не узнать? В желудке пусто, и ты не знаешь, откуда пришло это чувство, но чувствуешь – ты, похоже, бывала здесь раньше. Проходила мимо дневника, не замечая, отвлеченная голодом или болезнью, или тем, как усыпанный пластиком берег становился белым шумом, частью фона для мира. Ошеломленная, ты припадаешь на колено – окунаешь джинсовую ткань в грязь. Дневник на ощупь – грубый, шершавый. Ты чувствуешь исходящую от него силу – будто явилось что-то чуждое, что-то опасное. Откуда он мог взяться? За рекой и лесом раскинулся старый завод. Дымовые трубы – всего лишь неясные очертания в ночи, но их тотемные столбы ярки, узки и высоки, как если бы ты наблюдала их днем. Проблеск какого-то движения в воде привлекает твое внимание. Ты светишь фонариком на что-то гладкое, длинное и (как тебе кажется) светло-зеленое. Оно чувствует на себе свет, вздрагивает, поворачивается неспешно – и распахивает большие-пребольшие светящиеся глаза. Тупая морда. Что-то в ней есть рептильное, но это не рептилия. Размером с речную выдру. Юрко пробирается меж покачивающегося на водах мусора и тростника. Тебе не хватает воздуха. Ты дрожишь, задыхаешься. Существо ныряет. Всплеск обретает глубину, охват, определенность. Круги, расходящиеся от того места, где существа уже нет, мало что тебе говорят. Умирают, не достигнув берега, и все же кажется, что они, невидимые, проходят прямо сквозь тебя. Ты на севере, а не на юге. В реке не должно быть ничего подобного. Воздух уже посвежел, деревья делают вид, что шелестят листвой. Зимы стали жарче, чем раньше, но все же, как такое существо могло выжить здесь? При выключенном фонарике вода как-то чище, просматривается лучше. Решетка из легких теней, деревья за ней, как обвиняемые, призванные судом встать. Ты не хотела ослепить это существо. Кем бы оно ни было. Ты не любишь причинять неудобства живым существам. Если без этого можно обойтись. Слишком многие вещи тебе самой причиняют дискомфорт. Звуки выстрелов где-то в Городе гальванизируют тебя. Спрячь дневник под шаль. Отступи на пятьдесят ярдов или около того к своему убежищу в туннеле под мостом, ведущим из Города. Присоединись к сгорбленным спящим фигурам там, ощути влажную пульсацию их телесного тепла. Только один часовой на посту, такой же ветхий, как и вы все. Человек, мучающийся бессонницей. Тощий. Библейский. Кивает тебе. Снова смотрит в ночь. Пока еще обстановка не столь спокойна, чтобы можно было разжечь огонь в ржавой бочке неподалеку. Вблизи Города ведь всякое может случиться. Вблизи завода. Уж лучше жить-поживать под мостом. Ты бы отправилась под мост, даже если бы у тебя был выбор – а может, это самообман. Просто внешний мир кажется тебе неправильным. Захваченным чуждым недугом. Внешний мир – никакой это не «мир» вовсе, ничего в нем мирного нет! – сожрет тебя живьем, если предоставится шанс. Жаль, что так мало способов узнать, что там еще, за мостом. Редкий резкий звонок поезда – уже наполовину мифическое событие. Звонок теперь почти такой же редкий, как уханье совы. Почти все совы вымерли, а мыши, очевидно, так их любили, что вымерли за компанию. Что вообще значит это слово – «вымерли»? Да ничего хорошего. Становится холодно, как, бывало, в осенние ночи, и холод, наконец, доходит до тебя. Пейзажи прошлого дают о себе знать – в снах. Ты забиваешься в свой маленький самодельный уголок, накладываешь на себя еще один грязный слой. Наполовину скрытая от остальных перевернутым комодом, грудой целлофановых простыней и лепниной из грязного тряпья, что заменяет тебе одежду. Дневник запрятан глубоко в ряску, в самую безопасность. Ты осторожно выглядываешь наружу, почти ожидая, что существо последует за тобой в туннель. Ты не можешь избавиться от образа глаз из воды. О, этот взгляд. <<Демоны жили в ее городе вечно, оставаясь в тени. Но теперь они явились целой стаей, откуда-то извне. Она была в этом уверена. Демоны и рабочие – как их теперь различить? Все, что ей оставалось – расковыривать окровавленную язву на тыльной стороне левой руки. Оставалось цепляться за чувство, что она никогда не будет в безопасности. Демоны укрывались в любой доступной тени. В любой тени, что попадалась на глаза. Все больше и больше людей претерпевали странные внешние метаморфозы. Все еще похожи на людей, но уже не люди. Уже и не скажешь, что они – отсюда. Иногда новые демоны приводили причудливое зверье на поводках. Животных, похожих на собак, но двигающихся не как собаки, а почти как люди, ползающие на четвереньках. Или с шерстью, обладающей странными светоотражающими свойствами, – принимая определенные позы, эти звери, казалось, исчезали. Если она говорила о демонах, люди думали, что она сумасшедшая, потому что они всегда принимали ее за сумасшедшую, она ведь бездомная. Или они притворялись, что она ничего не сказала, потому что не хотели об этом думать. Но она знала лучше, чем кто-либо другой: она выросла здесь – скорее призрак, нежели человек. Слишком много раз она исчезала, и с каждым разом – все больше пробелов в мире. В памяти. Иногда появлялись демоны, и другие люди умолкали. Это заставило ее задуматься, не бредит ли она. Или так было все это время. А иногда она злилась из-за того, что другие не видели видимого ею. А может, задавалась она вопросом, все даже хуже? Может, они все видят, но виду не подают.>>