Сенька почесал одну босую ногу о другую и с сомнением посмотрел на бумагу. — Да я неграмотный, — пробормотал он. — Врете вы, уважаемый товарищ Сеня, — сказал непреклонно Маяковский. — Позавчера я сам видел, как вы писали на заборе разные гадости. — Да то на заборе, — протянул Сенька, но карандаш все-таки взял. — Эх, хороша штука! — восхитился он. — Где тут подписываться? — Он поставил под договором какую-то куриную закорючку. По белому листу протянулась жирная черная полоса. — Эх, замазюкал я все! — И он опять с восторгом оглядел карандаш. — Хорош! — Так вот, первое дело нашего товарищества, — сказал Маяковский, — я отдаю вам этот карандаш, но вы, в свою очередь, идете с моей запиской к одному моему товарищу. Этот товарищ устроит вас и уважаемого Паньку в один очень хороший дом. Я попрошу, чтоб к вам там не очень придирались. Но и вы, в свою очередь, обещаете мне не хамить там и не удирать, не предупредив меня. Вот мой телефон. Я теперь ваш компаньон по товариществу, и вы должны извещать меня, если соберетесь переменить адрес. Между прочим, можете сказать товарищу Паньке, что и он получит такой же карандаш от меня. Сенька слушал, уставив зачарованные глаза на карандаш. Он еще не мог окончательно поверить, что это сокровище принадлежит ему. — Говоришь, и Паньке такой же дашь? — переспросил он охрипшим голосом. — Даю честное слово, — торжественно ответил Маяковский. — Это будет моим вкладом в наше товарищество. — А когда ты его дашь Паньке? — Как только получу от моего товарища приличный отзыв о вас и сообщение, что вы оба стали постоянными жителями дома, — отвечал Маяковский. — Ну как, Сенечка, подходит вам такой разговор? Сенька помедлил немного, подумал, потом кивнул. — Заметано. Коли мы из этого твоего дома сбегем, я тебе карандаш обратно отдам, можешь не сомневаться, — сказал он. — А я и не сомневаюсь, — усмехнулся Маяковский. — Ведь у нас теперь — товарищество на вере. Мы распрощались с беспризорником, причем Маяковский поднял руку и провозгласил: «Рукопожатия отменяются», — и ушли. — Плакал ваш карандаш, дядя Володя, — поддразнила я Маяковского. Он недовольно посмотрел на меня. — Это над вами надо плакать, а не над карандашом, — сказал он насмешливо. — Плохо, когда с такой поры не верят людям. Да и вообще надо верить в людей, товарищ. Прошло несколько месяцев. У Владим Владимыча давно был новый карандаш. Однажды, глядя, как он вписывает им что-то в записную книжку, я спросила о беспризорниках. Не появлялись ли Сенька и Пашка? Не слышно ли о них чего-нибудь? — Пришлось-таки послать им второй карандаш, — сказал Маяковский. — Стали они оседлыми фабзайцами, про котел и думать забыли. Написали мне о них, что растут работяги. …У старого друга нашей семьи Анны Ивановны Корсаковой в Геленджике был маленький дом-мазанка, куда несколько раз наезжал Маяковский. Ему всегда отводилась одна и та же крохотная комната с окошком в сад, где росли инжирные и персиковые деревья и стоял под деревом стол, за которым Маяковский обедал и сидел с друзьями. У Анны Ивановны была воспитанница, девочка лет двенадцати по имени Вита — тихое, очень серьезное существо, с бледным личиком, не загоравшим даже на южном солнце, прямыми волосиками какого-то мышиного цвета и тонкими комариными ножками, быстрыми и подвижными. Вита по утрам подавала Владим Владимычу горячую воду для бритья и холодную — для умывания. Мы все привыкли видеть Виту всегда серьезной, неулыбчивой и очень удивились, когда чуть не в первое утро после приезда Маяковского она пробежала мимо нас вприпрыжку, разрумянившись и хихикая. — Вита, что с тобой? Чего ты смеешься? Вита прикрыла рот рукой, сконфузилась. — Тамо от дядечка шуткует, — сказала она на своей смеси украинского с русским. — Чи писни спивае, чи шо. — Что же он поет, Вита? — А я не знаю: «Вита деловита, Вита знаменита, только не умыта, только не побрита!» — Она опять прыснула и убежала. Так началась дружба Маяковского с девочкой-сироткой, которую он смешил и баловал и для которой у него всегда находилось веселое слово или конфета в кармане. Теперь Вита ходила хвостом за Маяковским, глядя ему в рот и ожидая, что оттуда вот-вот посыплются какие-нибудь стихи о ней, о Вите. И Маяковский часто ее тешил такими шуточными стихами. В угоду девочке он даже сочинял украинские стихи. Нема никого на свиты краще нашой Виты… Он был неистощимым на рифмы к имени «Вита» и почти каждый день встречал девочку чем-нибудь новым. И Вита менялась на глазах от этого ласкового внимания. Из угрюмой, нелюдимой девочки она скоро превратилась в бойкую, языкастую шалунью, которая часто подшучивала даже над строгой Анной Ивановной. Анна Ивановна удивлялась этой перемене и втайне негодовала на Маяковского за то, что он вконец «избаловал» ее приемыша, но сказать ничего не решалась. Маяковский внушал ей особое почтение. Дело в том, что, живя в белом домике, он полушутя, а может быть, и полусерьезно начал убеждать Анну Ивановну, чтобы она заказала заранее на дом мемориальную доску. — Закажите, бабушка, такую доску: здесь, мол, в таком-то году жил знаменитый поэт Маяковский. Умер в таком-то году. После моей смерти такую доску непременно на ваш домик повесят. Анна Ивановна плюет и крестится. — Что вы это, право! Да живите себе до ста лет, Владим Владимыч. А Маяковский не унимался. — Право же, закажите. Ведь после моей смерти у вас этот домик государство купит непременно. Последний довод действует. — А где же ее, эту доску, заказывают? — спрашивает Анна Ивановна. Ради такого именитого жильца Анна Ивановна готова была стерпеть и проказы и перемены в Вите. Особенно сдружило Владим Владимыча с Витой то, что он и девочка одинаково обожали животных. У Виты была любимица — рыжая пушистая собачка Дамка, которая тоже попала в экспромт Маяковского. Утром, собираясь бриться, он заметил, что кончились одеколон и вата. Вита тут же вызвалась сбегать в аптеку. За Витой, как всегда увязалась Дамка. Маяковский сказал: У Дамки — дамские дела, У Виты — витиеватые. К своим щенятам Дамка шла, Вита шла за ватою. Эти стихи Вита потом без конца повторяла всем и каждому. Девочка еще до приезда Маяковского прива́дила в домик Анны Ивановны разную живность. Кроме Дамки и птиц, тут завелись мохнатый пес Волчок, черепаха, козленок и рыжий кот Васька. Каждая маленькая тварь всегда могла рассчитывать на ласку Владим Владимыча и на сладкий кусок из его рук. Животные угадывали в Маяковском «своего» человека. Как-то в Москве он купил белку и долгое время носил ее за пазухой своей куртки. Белка забиралась ему в рукав, под рубашку, царапала, скреблась, а он, нежно усмехаясь, прислушивался к жизни зверька. Поймает ее в рукаве, погладит. — Ишь, пригрелась, затихла. И вот теперь в Геленджике, пока он обедает в саду, вокруг него собирается, как он говорит «Вита и ее свита». Волчок, Дамка с отощавшими сосками, Васька, урчащий и ластящийся, настойчивый белый козленок, две курицы и без умолку болтающий индюк. Козленок толкает Маяковского лбом. Дамка кладет ему на колени лапу. Волчок лает, индюк и куры стоят, как надоевшие посетители. Владим Владимыч строго смотрит на Дамку: — Где твое отродье, рыжая? Бросила ребят? Дамка обиженно уходит куда-то в подворотню. Через минуту за ней ковыляют два толстых щенка. Маяковский зовет Анну Ивановну: — Принесите этим тварям пообедать. Да чего-нибудь поосновательней. Аппетит у них ведь нечеловеческий. Анна Ивановна ворчит: — Это все Витка. Она сюда привадила всю эту свору. И что я буду со всеми делать, скажите на милость? Она искоса поглядывает на Маяковского, но тот обменивается с Витой понимающим взглядом и ничего не говорит. Волей-неволей приходится Анне Ивановне идти на кухню за мясом. — Ух, дядечка, и хитрый же вы, — шепчет Вита. Собаки с жадностью набрасываются на еду. Маяковский и Вита становятся между ними, наводят порядок и подбрасывают лучшие куски матери Дамке. …Маяковский идет по откосу берега, вглядываясь в распластанных у самой воды купальщиков. Останавливается, прикрывает от солнца глаза рукой, кричит: