Пьетюр склонился к самому моему лицу. – Я нашел Анну. – Анну? Как? Она… – В землянке. – Не может этого… – Мысли так и закружились у меня в голове. – Отведи меня к ней. – Я попытался подняться, но снова откинулся на тюфяк и закашлялся: бок пронзила острая боль. – Тихо. – Пьетюр приобнял меня одной рукой и помог усесться. – Она… – Она – что? – Я хотел было встать, но рухнул обратно, схватившись за живот: мне показалось, что внутренности мои вот-вот вылезут наружу. Что-то в выражении лица Пьетюра остановило меня. – Что? – Анна… умерла, – хрипло ответил он. – Покажи ее мне. Пьетюр подхватил меня на руки, будто весу во мне было не больше, чем в ребенке, хотя я заметил, как резко он втянул в себя воздух. – Оставь меня! – вскрикнул я. – Тебе же больно. – Ерунда, – ответил он и, взвалив меня к себе на спину, принялся спускаться по лестнице. Пробираясь по снегу, он прижимал меня к себе. Каждый его шаг лезвием вонзался мне в бок, и я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Я прислонился головой к его теплому плечу, стараясь не показывать, как мне больно. Анна лежала на постели, в ее объятиях покоился завернутый в одеяло ребенок. Роуса стояла на коленях подле них и держала Анну за руку. Плечи ее тряслись. Я положил ладонь ей на плечо и ощутил каждую ее хрупкую косточку. Она дернулась и отодвинулась от меня. – Я не чудовище, – сказал я, но слова мои прозвучали рыком, и она снова вздрогнула. – Конечно, нет, Йоун, – пролепетала она, испуганно округлив глаза. Я видел, как бешено стучит ее сердце, по дрожанию нежной кожи в ямке между ключиц. Я хотел улыбнуться, но получилась гримаса. Тяжело дыша, я рухнул на скамью: каждый вдох казался мне языком пламени, лизавшим рану. В смерти Анна была красива. Капризный рот ее утратил свои упрямые очертания, а лицо больше не искажала злоба, при жизни то и дело омрачавшая ее взгляд. – Она была обречена с самого начала, – пробормотал Пьетюр. – Погляди, кожа да кости. Одному Богу известно, как она сумела сюда добраться. Она хотела ребенка – и вот он у нее есть. Но произнести подобную жестокость вслух я не мог. Я потянулся к крохотному сморщенному комочку. – Бедное мое дитя! Пьетюр покачал головой. – Не твое. Я нахмурился. – Но… – Этот ребенок не может быть твоим, Йоун. Ты же знаешь, что не может… – Он осекся, и я обхватил голову руками. Роуса и Пьетюр переглянулись, и Пьетюр покачал головой: молчи, мол. – В чем дело? Что она вам сказала? – Это неважно, – отозвался Пьетюр. – Скажи ему, – вмешалась Роуса так решительно, будто события последней недели ожесточили ее. Пьетюр тяжело вздохнул. – Скажи мне! Оба они молчали. – Ее дядя, – наконец еле различимо прошептала Роуса, и мне даже почудилось, что я ослышался. Я попросил ее повторить, потому что это было совсем, совсем невозможно. Пьетюр взъерошил волосы. – Пабби – Оддюр Тордсон. – Нет! – Я вздрогнул, вспомнив того безмозглого пьяницу, в чьем доме Анна жила до нашей свадьбы. С ним она росла как трава. Я припомнил, что она избегала его как могла и то и дело уходила бродить по холмам. Мне вспомнилось и то, с какой радостью она согласилась стать моей женой – так отчаянно ей хотелось уехать из Тингведлира. Но близость со мной была ей неприятна, и когда я ложился на нее сверху, глаза ее наполнялись таким презрением и ненавистью, что у меня ничего не выходило. Я закрыл глаза. Душа ее погружалась в омут, а я наблюдал за тем, как она снова и снова уходит под воду. Все мои попытки спасти ее ни к чему не привели. – Я перережу Оддюру горло, – медленно выговорил я. – Нет, Йоун, – сказал Пьетюр. – Я этого так не оставлю. – И все-таки придется. – Но почему она решила вернуться к нему? – Я посмотрел на собственные руки и увидел, что они дрожат. – Почему не пошла куда-нибудь еще? Пьетюр отвел глаза, и у меня снова возникло подозрение, что он угрожал ей. Но задать ему прямой вопрос я был не в силах. Чтобы подтвердить свою страшную догадку, мне пришлось бы обличить его, осудить его. – Оддюр! – пробормотал я. – Я придушу этого жалкого подонка. – Нет! – зашипел Пьетюр. – Тебя приговорят как преступника, и этим ты делу не поможешь. Весной мы отправимся на альтинг и потребуем правосудия. Я злобно хохотнул. – Как? Как можно обвинить его в том, что он изнасиловал мою жену, если я всем рассказал, что она в могиле? Повисло молчание. В темноте за стеной падал снег, укутывая и пряча все на свете. Роуса по-прежнему держала Анну за руку, поглаживая ее сиреневые пальцы. Должно быть, почувствовав мой взгляд, она подняла голову и холодно посмотрела на меня. – Теперь ты посадишь и меня под замок, чтобы я молчала? Я растерянно уставился на нее. – Роуса, я… – Я никому не расскажу о ребенке, – перебила меня она. – Не ради тебя, а ради нее. Люди жестоки. – Она погладила Анну по бледной щеке. – Я не допущу, чтобы о ней снова пошли слухи. Пьетюр, который только что, напрягшись, следил за Роусой, медленно выдохнул и прислонился к стене. Однако я знал, о чем он думает; о том же самом думал и я. Оставлять тело Анны в землянке опасно. Земля слишком промерзла, чтобы похоронить ее, но если сельчане увидят и ее саму, и обезображенное тельце ее внебрачного ребенка, поднимется страшный переполох. И тогда остаться bóndi я уже никак не смогу: Эйидль обвинит меня в убийстве. Пьетюр сжал мою руку. – Нужно сделать это сегодня. – Земля еще несколько недель не оттает, – пробормотал я. Роуса перестала шептать молитвы и набросилась на меня: – Ты хочешь похоронить ее сейчас? Упрятать ее под землю, даже не оплакав? – Кто ее оплакивать-то станет? – буркнул Пьетюр. – Ты ее не знала, Роуса. У нее не было друзей. – Катрин любила ее. – Катрин ее уже оплакала. – Но ее не было на погребении, – продолжала Роуса с упрямством, вызывающе выставив подбородок. – Катрин любила ее, как собственную дочь. И потеряла ее, как собственную дочь. Ты говоришь, что ты не чудовище, но отказываешь… – Ни в чем я Катрин не отказываю. – По-видимому, это прозвучало злее, чем я предполагал: Роуса сжалась. – Я не хочу, чтобы она опять страдала, – уже мягче прибавил я. – Разве твое горе утихнет, если ты разделишь его с Катрин? Разве ее скорбь вернет Анну? Роуса опустила голову, и на руку ей капнула слеза. Я сделал глубокий вдох и заговорил спокойнее.