– Осталось чуть-чуть. И ты прижмешь к груди свое дитя. Обещаю. – Роуса вжимает амулет в ее ладони. Кожа Анны холодна, как море, глаза дики. Одной рукой Роуса стискивает ее ледяные пальцы и камень в них, другой – нож. Вдруг лезвие натыкается на что-то твердое и упругое. Роуса отдергивает руку и инстинктивно вытирает ее, чтобы избавиться от ощущения, что она режет по живому. Анна опять стонет, и Роуса вспоминает, как доверчиво смотрела на нее молоденькая лисица. Она гладит Анну по холодной щеке. – Тебе ничего не грозит, обещаю. – Голос ее дрожит, но эта ложь необходима. Иногда милосердней обмануть, чем сказать правду. Слишком много крови. Липкой, горячей, неприятно отдающей металлом. Роуса обтирает рану. На руку ей капает слеза. Анна лежит неподвижно, едва заметно дыша безвольно полураскрытым ртом. Роуса делает вдох и надавливает на нож. Снова на нее брызжет струя крови. Она ждет, что сейчас раздастся детский крик. Тишина. Роуса засовывает руки в разверстую рану и тянет. На свет чудесным образом появляется крохотное тельце, целое и невредимое. – Какая прелесть! – ахает Роуса. Но стоит ей развернуть ребенка к себе лицом, как в горле у нее встает комок. Новорожденный голубоватого цвета и, по-видимому, не дышит. Но даже это не самое страшное: он похож на морское существо, выброшенное на берег. Кожа его переливается, глаза густого черного цвета полуоткрыты. Вместо половых органов – гладкий бугорок. Роуса давит ему на грудь, надеясь, что та начнет подниматься и опадать, но ребенок по-прежнему не оживает. Она дует ему в лицо, поворачивает его и шлепает по попке, целует в бледную щечку. – Дыши. Дыши же! Без толку. Так и не проснувшаяся жизнь отвечает ей мертвой тишиной. Роуса баюкает обмякшее тельце, прижимается губами к остывающему лбу ребенка, гладит ступни с перепонками между пальчиками, маленький острый подбородок, уши с треугольными кончиками, как у аульва. На ум ей снова приходят легенды о huldufólk. Она прерывисто вздыхает и заворачивает крошечное существо в одеяло, пряча его ручки, ножки, уши и подбородок. Теперь это самый обыкновенный мирно спящий младенец. – Анна. Твой ребенок. Он… он очарователен, погляди. Веки Анны трепещут, и Роуса кладет дитя ей на грудь. На губах матери появляется тень улыбки. – Это девочка? – чуть слышно спрашивает она. Роуса порывисто вздыхает. – Да, девочка. – Отдай ее Катрин, – голосом тихим, как дыхание, шепчет Анна. Роуса склоняется над ней. – Анна. Чей это ребенок? – Назови ее… Доура, – шепчет Анна и вздрагивает. Лицо ее обмякает. – Кто ее пабби, Анна? – Скажи Йоуну, что я прощаю… Оддюр Тордсон был… – Анна силится что-то сказать, но ее дыхание пресекается. – Кто такой Оддюр Тордсон? Глаза Анны пустеют. Больше она не произносит ни звука. Роуса ждет, что она скажет что-то еще, шевельнется, вздохнет – что угодно, лишь бы стало ясно, жива она или уже входит в царство смерти. Однако роковой миг пролетает незамеченным. Невозможно понять, когда Анна еще остается собой, а когда превращается в лежащую на скамье окровавленную оболочку. Смерть забирает ее неслышно. Роуса не в силах плакать; она опустошена, точно скорлупка. Она укладывает мертвого младенца так, что кажется, будто Анна держит его в руках. Потом одергивает сорочку Анны и укутывает мать и ребенка несколькими одеялами. Если не присматриваться, то можно подумать, что они просто укрылись от холода и спят. Роусе кажется, что проходит чуть ли не полдня, прежде чем дверь наконец распахивается и в землянку вместе с ледяным ветром врывается Пьетюр. Роуса оборачивается. – Катрин, я… – Слова замирают у нее на губах. Пьетюр один. Он растерянно смотрит на постель, на тела, на забрызганные алым стены, на перепачканные руки и лицо Роусы – она словно надела маску из засохшей крови. – Я пыталась… – лепечет она, и из глаз у нее льются слезы. Пьетюр с угрюмым видом откидывает край одеяла и разглядывает крошечное уродливое тельце. – Она была обречена, Роуса. Посмотри, какой он маленький. Он родился раньше срока – и это, пожалуй, было милостью небес. – Где Катрин и Паудль? Пьетюр качает головой, и Роуса чувствует боль, как от удара кулаком в живот. Она плачет. Пьетюр снова заворачивает ребенка в одеяло и кладет его обратно в руки Анны. – Он выглядит как… – Роуса не может произнести это слово: как чудовище. Пьетюр сжимает челюсти. – Это ребенок не Йоуна… – Он осекается, и наступает молчание. – Она сказала, что его пабби – Оддюр Тордсон, – тихо говорит Роуса. Пьетюр резко вскидывает голову и потрясенно застывает. – Оддюр Тордсон? Роуса кивает. – Ты уверена? Она назвала Оддюра Тордсона? – Да. Кто это? Пьетюр вполголоса повторяет это имя, как заклинание. – Пьетюр! Кто такой Оддюр Тордсон? Лицо его кривится от боли и какого-то еще неясного чувства – то ли ужаса, то ли отвращения. – Оддюр Тордсон, – скрипучим голосом выдавливает он, – это дядя Анны. Йоун Тингведлир, декабрь 1686 года Сейчас темно, и Оддюр наверняка спит. Я представляю, как он, мертвецки пьяный, шевелит отвислыми губами и выдыхает вонючие алкогольные пары. Дверь приотворена. Я тенью проскальзываю в щель. Маленький домишко кажется совсем голым: здесь всего одна комната с парой кроватей. На одной из них крепко спит хозяин. Все кругом покрыто слоем грязи и липким налетом; стол и скамья усыпаны недоеденными корками. Огонь почти догорел; из очага уже несколько недель не выгребали пепел. Отыскав в углу немного сухого овечьего навоза, я подбрасываю его в костер и принимаюсь дуть на угли, покуда оранжевое пламя не озарит комнату. Он ворочается и стонет во сне, но не просыпается. Я снимаю с пояса толстую веревку – она куплена у датчан и так прочна, что хоть на быка с ней иди – и связываю ему ноги и руки, соединив его ладони на груди в молитвенном жесте. Он дергается, ворчит и продолжает храпеть. Я придвигаю скамью к кровати, но ставлю ее вне досягаемости его кулака. Наливаю себе в кружку brennivín, сажусь и жду. Пьетюр явился на чердак посреди ночи и потряс меня за плечо: – Йоун! Йоун! Я оттолкнул его. – Оставь меня в покое. Рана огнем горит.