– Ты прямо как Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины». Мужчины будут биться насмерть, чтобы завоевать твою любовь, – сказал он наконец и щелкнул пером, так что брызги чернил полетели ей в лицо. Роуса вытерла их и мазнула перепачканным пальцем по его щеке. – Не трать чернила впустую, болтун! Паудль заулыбался. – Я тебя рассмешил, а значит, не впустую. Больше о замужестве они не говорили, и спустя некоторое время Роуса уснула, прикрыв лицо рукой. Проснулась она оттого, что ей щекотали живот. Она потянулась туда, чтобы смахнуть докучливое насекомое, и пальцы ее наткнулись на обнаженную кожу. Пока она спала, платье задралось, и теперь ее живот был весь испещрен буквами, которые вывел на нем Паудль. Роуса села. – Ты что творишь? – вскрикнула она. – И как мне, по-твоему, все это смыть? – Я… я не знаю. – Покрасневший Паудль не решался встретиться с ней взглядом. – Твое платье завернулось, и я думал, что ты посмеешься, а потом… Ты просто… И я не мог… – Он отвернулся. Она с улыбкой наклонилась к нему. – Болван. Намочи рубаху в ручье, чтобы я стерла ею чернила. Вот так и поплатишься за то, что разрисовал меня: будешь ходить в холодной мокрой одежде. Она ждала, что он засмеется, но он поднялся, не глядя на нее, и чуть погодя возвратился в мокрой рубахе. Она сощурилась. – И? Я ведь не могу с тебя ее сорвать. Он сглотнул, медленно поднял руки и стянул рубаху. Роуса уставилась на него. В последний раз она видела его без одежды прошлым летом, когда они плавали вместе, и тогда его руки, грудь и живот почти не отличались от ее собственных: гладкие, совсем детские. Теперь же он раздался в груди, а торфа накопал и перетаскал так много, что под кожей проступили твердые мускулы. Паудль протянул ей мокрую рубаху, и она вдруг обнаружила, что не в силах взять ее. – Держи, – пробормотал он. Роуса мотнула головой: отмоется как-нибудь потом, а ему лучше одеться. Но он, должно быть, неправильно понял ее, потому что закрыл глаза, сделал вдох, опустился подле нее на колени и принялся вытирать ее живот рубахой. От холодного прикосновения Роуса дернулась и ахнула. – Больно? Мне перестать? – Он взглянул на нее. Лицо его было в высшей степени серьезно, голубые глаза – глубоки и непроницаемы. Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза. Он бережно стирал буквы с ее живота, одну за другой, за мокрой тканью тянулся леденящий след, и от холода кожа покрывалась мурашками. Наконец, когда солнце скатилось по небу вниз, а Роуса начала дрожать, Паудль остановился. – Все, – прошептал он. И не успела она шевельнуться, как он склонился над ней и коснулся губами ее пупка. Роусу окатило жаром. Она ахнула и подпрыгнула. Паудль вздрогнул, будто она отвесила ему пощечину. – Извини, я не должен был… – Нет! Я не то вовсе… – Извини, Роуса. Пожалуйста, прости меня. Пока она подбирала слова, чтобы объяснить ему, что не нужно просить прощения, что она хотела бы повторить все еще раз, Паудль уже вскочил на ноги и поспешил отойти подальше, словно боясь обжечься. Весь остаток лета он дичился ее, как чужую. Он почти всегда отводил взгляд, а если она с ним заговаривала, невнятно хмыкал в ответ. Когда Сигридюр спросила, что стряслось, Роуса не знала, что ответить. Прежде видеться с Паудлем было все равно что смотреть на родные и милые сердцу горы, окружающие ее дом. Теперь же встречаться с ним глазами было все равно что заглядывать в разверстую пасть Геклы. При виде него все тело ее пылало. От Магнуса их размолвка тоже не ускользнула. Он улыбнулся и потрепал Роусу по макушке, как ребенка. – Умница. С ним у тебя нет будущего. Роуса изумленно вскинула брови, и Магнус продолжал: – Негоже епископской дочке за крестьянским сыном бегать. – Он засмеялся. – Я растил тебя для лучшей доли. Ты будешь женой какому-нибудь крепкому bóndi. Может статься, уедешь с ним на север, в Хоулар. А то и в Копенгаген. – Я хочу остаться здесь, – не задумываясь, выпалила Роуса. – В Скаульхольте. Я хочу помогать тебе в церкви. Магнус снова рассмеялся, но Роуса упорствовала, и в конце концов он согласился, что ей нет нужды выходить замуж и можно остаться дома. После смерти Магнуса Паудль стал захаживать к ним чаще, робко предлагая то вяленой баранины, то сухого навоза для растопки. Мало-помалу он снова начал улыбаться Роусе и поддразнивать ее. Постепенно меж ними установились прежние дружеские отношения, и Роуса наконец могла смотреть на Паудля, как раньше, и встречаться с ним взглядом без страха. Однажды он притащил огромную глыбу торфа, которую, должно быть, раздобыл у торговца, хоть Роуса и не могла взять в толк, как ему это удалось. Когда она задала ему этот вопрос, он самодовольно ухмыльнулся. – Поверь, лучше тебе не знать. – Ты украл его? Тогда забирай. Она толкнула было глыбу обратно к нему, но он легонько сжал ее запястья одной рукой и засмеялся: – Он нужен твоей маме. Она перестала сопротивляться, но рук из его хватки не вырвала. – Я не стану топить дом краденым торфом. – Топить будет твоя мама. И я его не крал. – Улыбаясь, он взял ее ладони в свои и стиснул их. – Этот жадный пройдоха запросил за него десять буханок хлеба. Я их принес, на том мы и поладили. – Но… – Она пыталась не замечать собственный трепет от его прикосновения. – Где ты раздобыл столько муки, чтобы испечь десять буханок? Паудль усмехнулся. – Для такого человека ничего не жалко. Хлебными корками он набьет собственное брюхо, а в середине каждой буханки найдет доброго сена для своих лошадей. – Паудль! – Она рассмеялась. Торговец наверняка получил по заслугам, а благодаря торфу воздух в доме станет суше, и мамин кашель пройдет. Паудль продолжал носить им еду и торф. Мало-помалу Роуса начала надеяться, что будущее у них с Паудлем все-таки есть. Может статься, они вдвоем помогут маме пережить зиму, а потом, с приходом весеннего тепла, она выздоровеет. По ночам, когда темнота укутывала дом, Роуса лежала в постели и снова и снова вспоминала прикосновение губ Паудля, близость их тел, его тепло. Однажды, собирая на холме голубику, она услышала за спиной хлюпающие шаги. Она сказала, не оборачиваясь: – Ягод мало, Паудль. Возвращайся домой и помоги своему пабби. Он разозлится, когда узнает, что ты от работы отлыниваешь. – Я уже давным-давно злюсь, только сыну до этого и дела нет. Роуса так и ахнула. – Бьяртюр! Bless. Она склонила голову в знак приветствия, надеясь, что он пойдет дальше, однако он остался стоять на месте, сложив руки на груди. – Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса. Бьяртюр нахмурился. – Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое. – Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода. Уголки его губ приподнялись. – Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля. – Я ему скажу… – Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше. – Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой. – Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше. – Ты не можешь приказать мне…