Она указала на просевшую дерновую крышу и проломившиеся балки – древесину для починки можно было приобрести только у заезжих купцов. Из вежливости Йоун не стал откровенно разглядывать эти признаки бедности, но сочувственно кивнул. – Вы не обязаны оправдываться, – продолжала Роуса. – Все согрешили и лишены славы Божией[4]. – Верно. – Лицо его просветлело, и голос потеплел. Сигридюр фыркнула. Когда Магнус был жив, она вела себя сдержанней, но после его смерти перестала заботиться о том, что о ней подумают. Однако Йоуна, казалось, это ничуть не задело. Он тяжело вздохнул. – У меня, как и у всех, есть враги, которым только дай посплетничать. Но я оплакивал жену, поверьте. Мне горько, что я не сумел помочь ей. Тут даже у Сигридюр хватило такта придержать язык. Йоун повернулся к Роусе. – Я слышал, епископ Магнус был человек добродетельный. Достойный глава достойного семейства. Сигридюр снова нахмурилась. – Как видите. Повисло тяжелое молчание. Сигридюр не сводила глаз с лица Йоуна. – Роуса, – бросила она, – принеси-ка гостю еды и питья. Роуса отодвинула штору из воловьей кожи и прошла в чулан. Отсюда все по-прежнему было слышно. Голос Сигридюр зазвучал так резко, что она вздрогнула. – Вам стоило к Маргрьет наведаться. У нее и овцы, и дочери есть. Уж она-то не откажется выменять кого-нибудь из них на пару локтей домотканого сукна или на мешок сушеной рыбы весом со свой товар. Роуса зачерпнула и плюхнула на тарелку немного skyr, налила две кружки эля и поспешила обратно в baðstofa. Губы Сигридюр были сжаты. – Я устала. – Она кивнула на дверь. – Спасибо, что зашли к нам. Bless. Йоун поклонился. – Bless. Извините за беспокойство. Он повернулся к двери. Роуса бросила на Сигридюр свирепый взгляд. – Вы уже уходите? У нас есть skyr и эль… – Благодарю, но нет. Bless. Он склонил голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, и исчез за дверью. Роуса мигом обернулась к матери. – Что это на тебя нашло? – Ты не корова, чтоб за тебя торговаться. – Сигридюр сощурила глаза. – Тебе, упрямице, и дела нет, о чем люди толкуют, но стоит прислушаться к голосу рассудка, если хочешь дожить до преклонных лет. Говорят, он отрубил руку купцу, который его обманул. И одного из тамошних крестьян сожгли за колдовство по его приказу. А его жена… – Его жена умерла от лихорадки, мама. Все прочее – слухи. – Только дитя неразумное не заметит, что этот человек носит в себе тьму. – Сигридюр откинулась на постель и закашлялась. – У него это на лице написано. Не успела умереть его прежняя жена, а он уже подыскивает новую. Внутренний голос Роусы нашептывал ей то же самое, но она опустилась на колени и взяла мамины руки в свои. – Он достойный жених. – Вздор. Твой ум пропадет впустую. О сочинениях своих подумай. И к тому же, – Сигридюр ухмыльнулась, – ты и сама слишком своенравна для жены. – Я постараюсь его слушаться. И замужество не помешает мне читать и писать. – Голос Роусы дрогнул при мысли о спрятанных под тюфяком обрывках пергамента с набросками ее собственной саги, немного похожей на «Сагу о людях из Лососьей долины», но только ее героиня не станет ни убивать, ни умирать за любовь. Разумеется, муж не воспротивится, если она будет время от времени писать. Даже Магнус, презиравший все обычаи старины, поднимал на смех тех, кто считал, будто выдумывать истории или слагать стихи – все равно что ворожить. Кроме того, он считал своим долгом научить читать и писать дочь, раз уж сына у него нет, и не обращал внимания на то, как перешептываются сельчане, когда видят Роусу с пером и пергаментом. Сигридюр погладила Роусу по волосам. – Ох, святая простота. Гореть тебе на костре, если он увидит, что ты что-то сочиняешь. Да и притом, когда все хозяйство на тебе, успеваешь разве что поспать да поесть. И я тебя больше не увижу. Нет. Даже слышать ничего не желаю. Ты остаешься дома. – Йоун богат… – Одд из «Саги о Союзниках» тоже был богат, – пробормотала Сигридюр. – Вот только беда шла за ним по пятам. Сигридюр убедила Роусу, что замужеству не бывать: Йоун слишком стар для нее, слишком странен, живет слишком далеко, да и жен меняет как плащи. Однако в конце лета выпал ранний снег и дохнуло холодом. По вечерам мать и дочь ежились у огня, жгли драгоценные сальные свечи, чтобы согреться, и чинили одежду, которая и без того была сплошь в заплатках. Голод скребся у них в животе и рвал когтями внутренности. Зима снова обещала быть суровой. Когда кашель Сигридюр усилился, а при каждом вдохе казалось, что в груди у нее булькает трясина, Роусе начали сниться кошмары, в которых ее мама то задыхалась среди ночи, то умирала от голода, то замерзала насмерть. Сны эти больше походили на предзнаменования. Роуса отыскала широкий плоский камень и, начертив на нем вытащенной из очага обугленной веткой защитный символ vegvísir, сунула его под мамин соломенный тюфяк. Магия гальдрастава[5] проявлялась только в том случае, если нарисовать его кровью на лбу, но Роуса не хотела сплетен и поэтому спрятала камень, надеясь, что он убережет Сигридюр от беды. Впрочем, Роуса прекрасно понимала, что спасти мать может только она сама: в тепле и сытости Сигридюр быстро выздоровеет. Но стоило ей вообразить себе лицо Йоуна, и она вздрагивала. В конце концов она решилась, и подтолкнул ее к этому пабби Паудля, Бьяртюр. Паудль, сын маминого двоюродного брата, был закадычным другом Роусы с раннего детства. Самые первые ее воспоминания связаны с тем, как они с Паудлем затевали схватки в высокой траве и как он швырял в нее снежками. Став постарше, они растягивались бок о бок на склоне холма и лежали на животе, купаясь в солнечном свете. Его глаза, его мысли, самый его запах она знала так же хорошо, как свои собственные. Когда им минуло по шестнадцать весен, они стали видеться чаще. Роуса убегала из дому ранним утром и возвращалась поздно. Они то и дело гуляли вдвоем за холмом, укрывшись от зорких глаз сельчан. Магнус все суровей и суровей отчитывал Роусу за долгие прогулки с Паудлем: – Это неподобающе. Вы больше не дети. – Ты видишь дурное там, где его нет, – твердила Роуса, когда он не желал сменить гнев на милость. – А ты рушишь все надежды выдать тебя за достойного человека! – бушевал Магнус. – Пустоголовая девчонка! Будто не знаешь, как люди сплетни распускают. – Ну и пусть! Только глупец поверит, что в нашей дружбе с Паудлем есть что-то дурное. Глупец, у которого одни мерзости на уме! Роуса буквально выплюнула ругательство, и Магнус отступил назад, развернулся и направился к двери. На пороге он остановился и, не поворачиваясь к ней, отчеканил очень тихим голосом: – Многие отцы избили бы дочерей и за меньшее. Вспомни эти слова, когда в другой раз назовешь меня глупцом. Всю ночь Роуса то всхлипывала, то впадала в ярость, и Сигридюр никак не могла ее успокоить. На следующее утро она поднялась рано и, по обыкновению, выскользнула из дома, чтобы встретиться с Паудлем. Она была страшно зла на Магнуса, но все же сказала: – Отныне мы должны видеться реже. – Что? – Пабби говорит, что… – Она выдернула травинку с корнем. – Мне нужно проводить больше времени в одиночестве. – И что же ты будешь делать? – Паудль посадил кляксу на пергамент и ругнулся себе под нос. Роуса легонько пнула его носком ноги. – Он говорит… – Она спрятала лицо в ладонях. – Говорит, что мне надлежит готовиться к замужеству. – К замужеству? – Паудль выпрямился, недоуменно улыбаясь, будто она пошутила. – Но ведь старый Снорри Скумссон такой завидный жених, что тебе его в мужья не заполучить. Роуса хихикнула, но смешок этот прозвучал как всхлип. Улыбка Паудля померкла. – Стало быть, я должен видеться с тобой реже, потому что ты замуж выходишь? Роуса кивнула. – За кого-нибудь из… Я даже не знаю откуда. Пабби говорит… Он считает, что я должна найти себе достойного мужа. Влиятельного. Паудль растерянно моргнул, и у Роусы внезапно пересохло во рту.