Я представил себе, как она с глухим стуком рухнет на пол, как будет горяча ее кровь цвета вина, – и в ужасе отшатнулся. – Ударь меня, – ехидно процедила она. – Может, тогда наконец почувствуешь себя мужчиной. Я отвернулся и принялся колотить ладонью по стене, покуда весь дом не затрясся от грохота. Я даже не почувствовал, что разбил руку в кровь. Перевязывая мою рану, Пьетюр тихо произнес: – Она опасна, Йоун. Она погубит себя и нас за собой утянет. И станет хохотать, когда нас потащат на костер. Следующей же ночью Пьетюр нашел Анну на склоне Хельгафедля: она бормотала вслух свои три желания на могиле Гудрун, дочери Освивра. Он привел ее обратно и мрачно сказал: «Она хочет поговорить с Эйидлем. Наедине». Пьетюр помог мне приладить на дверь замок из переплавленной болотной руды. Мы отнесли на чердак тюфяк и ночной горшок, и Анна, потерянная, как малое дитя, позволила нам уложить себя на свою новую постель и укутать одеялами. Я мучительно раздумывал над тем, оставлять наверху колыбельку или нет. Анна, конечно, видит в ней жестокую насмешку. Однако, убрав ее, я нанесу своей жене последний удар: это подтвердит, что она никогда не понесет от меня ребенка. Несмотря на протесты Катрин, я запретил ей приходить, «чтобы не заразиться», и велел объявить сельчанам, что Анна больна. «Ей стыдно показываться людям, – сказал я. – Она на себя не похожа». Это была правда: как только Анна очнулась от полузабытья и поняла, что ее заперли, она принялась раздирать лицо ногтями и рычать, подобно дикому зверю. Она билась в дверь и вопила, чтобы ее выпустили. Всякий раз, как я уже готов был сдаться и отпереть замок, Пьетюр тут же напоминал, почему этого делать нельзя. – Эйидль придет погреть руки у костра, на котором она будет гореть. И мы вместе с ней. Когда Анна утихла, я подумал, что она успокоится и станет послушней. Я надеялся, что мы сможем выпустить ее. Но когда я отворил дверь, она сидела в дальнем углу и чертила что-то на полу острым камнем. Я окликнул ее, но она продолжала чертить; чтобы привлечь ее внимание, пришлось схватить ее за руку. Но и тогда она взглянула только на пальцы, обхватившие ее запястье, как будто не узнавая ни мою, ни свою собственную руку. – Как поживаешь, муж мой? – Она улыбалась такой же застывшей улыбкой, какую я однажды видел на лице повешенного. Я посмотрел на знаки, которые она вырезала на полу, и ощутил желчную горечь во рту. – Что это? – воскликнул я. Она проклинала меня? Или это было заклинание, призывающее злых духов? Может статься, эти каракули выдавали мои секреты? – Что ты написала? – Только правду, – прошептала она, слабо улыбаясь, и я понял, что она погубит нас всех. Мало было запереть ее на чердаке. Она все уничтожит. Что будет с Пьетюром? Сельчане без колебаний обвинят его в колдовстве. Я не мог не думать о том, насколько легче стало бы нам всем, если бы она исчезла. Я ненавидел себя за столь отвратительную мысль; наверняка это дьявол внушал мне ее. Но желание это затаилось в дальнем уголке моей души. Мне хотелось потушить в Анне искру жизни. На другое утро, когда я пришел на чердак, она сидела у стены. Она улыбалась и казалась почти безмятежной. У меня отлегло от сердца. Я присел рядом и погладил ее по щеке. – Похоже, тебе легче, любовь моя. – Мне намного легче, Йоун. – Она прильнула ко мне, все еще улыбаясь. Я погладил ее по волосам, и она повернула голову, потерлась щекой о мою ладонь, а потом приподнялась и оказалась у меня на коленях. – Анна. – Я попытался высвободиться и столкнуть ее. – Я не могу, покуда ты… Ты еще нездорова. Она обвила мою шею руками и поцеловала меня в губы. – Мне намного лучше. Ты сам сказал. – Анна. – Я снова попытался оттолкнуть ее. – Анна, перестань, я не могу… Она скатилась с моих колен на пол и поднялась. Глаза ее сверкали. – Вот именно, не можешь! Я хочу ребенка, а ты не можешь мне его дать! – Я не лягу с тобой, покуда… Она разразилась жутким скрипучим смехом, улеглась на тюфяк и раздвинула ноги. – Возьми меня, Йоун. Я вся твоя. – И снова захохотала. Я покачал головой и отвернулся. Я был весь в поту. – Ах, нет? – Она вскочила. – Я знаю, кто ты таков. Эйидль кое-что подозревает и будет очень рад узнать, что я видела. – Ты ничего не видела, – задыхаясь, пробормотал я. – Ты не станешь… – Я видела, какое у тебя было лицо. Я видела, куда ты смотришь, – вовсе не на меня. – Да пропади ты пропадом! – Я набросился на нее, но она увернулась, стянула через голову сорочку и осталась голой. – Иди же ко мне, Йоун, – неожиданно нежным и мелодичным голосом сказала она и сделала шаг вперед. – Докажи, что я неправа. Я отвернулся. – Прикройся. Я не лягу с сумасшедшей женщиной, которая… – Ты вообще не ляжешь с женщиной! – выплюнула она. – Я расскажу всему селению, как ты жалок. Вы оба жалки! Пусть ты и большой человек, но вам обоим шеи свернут, когда я расскажу на альтинге… Я схватил ее за горло и поднял в воздух. Задыхаясь и хрипя, она принялась раздирать мои руки ногтями. Я выпустил ее и, дрожа, уставился на собственные ладони. Она лежала на полу, глотая воздух и хватаясь за горло. Я упал на колени и обнял ее. – Прости меня, Анна! Прости… – Я покрывал поцелуями ее щеки, веки, губы. – Я не причинил бы тебе боли, но пойми меня… Она повернулась ко мне лицом, огонь ярости еще пылал в моих жилах, и я, сжимая в объятиях ее обнаженное тело, впервые за долгое время ощутил возбуждение. Я лег на нее сверху, и она поцеловала меня. Я закрыл глаза, стараясь не спугнуть желание. Она обвила меня руками и ногами. Я поцеловал ее в шею. Однако у меня ничего не вышло. В последнее мгновение я почувствовал, что опадаю внутри нее. Я скатился с нее и рухнул на пол. У меня заныло под ложечкой. Анна отползла подальше и, дрожа, съежилась в углу. Она разбила губу, когда упала на пол. Теперь она провела по ней рукой и растерла кровь по рунам на полу, а потом мазнула окровавленным пальцем по моим губам. Я отпрянул. – Ты чудовище, – прошептала она. Меня затошнило, и я сплюнул кровь и желчь. Я хотел попросить прощения, но разве можно было простить такое? Весь день мы с Пьетюром просидели в baðstofa. Что нам было делать? Я не мог признаться ему в том, что сделал с нею; сказал только, что она и впрямь помешалась и вымазывает чердак собственной кровью. Пьетюр отвечал, что ее нужно отправить обратно в Тингведлир. – Она не хромая лошадь, чтобы возвращать ее дяде. – Верно, – холодно подтвердил Пьетюр. – От хромой лошади мы бы как раз легко отделались: перерезали бы ей горло да подвесили тушу в кладовке на зиму. Никто из нас не улыбнулся. Той ночью мне снилось, что я чудовище, что люди шепчутся обо мне, и меня прошибал холодный пот. Перед глазами у меня стояло лицо пабби, а в ушах отдавался его хохот и злобное шипение: «Жалкий червяк!» Я проснулся рано; в глаза мне словно песку насыпали, но в голове прояснело. Я отопру чердак. Пускай себе сплетничают – я отправлю Анну обратно к ее дяде. Однако, поднявшись наверх, я нашел дверь открытой, а комнату – опустевшей. Лишь руны, глубоко прорезанные в половицах, подтверждали, что Анна была здесь. Да еще в тусклом свете блестела крохотная стеклянная фигурка прелестной женщины, которую я когда-то подарил ей в знак своей любви. Пьетюр клялся головой, что не знает, когда она исчезла, как сумела выбраться и куда могла уйти. Он оседлал Скальм и отправился в селение, а потом объездил близлежащие холмы, стараясь не привлекать к себе внимания. Он искал ее два дня, но безуспешно. – Может, она утонула, – сказал он, сделав большой глоток эля. – Хотела доплыть до какого-нибудь острова, и море забрало ее. – Она не умеет плавать, – ответил я. – Она не настолько безрассудна. – А жаль, – буркнул Пьетюр. Он ел и пил так жадно, будто его вовсе не волновало, что моя жена как сквозь землю провалилась, и во мне крепло подозрение, что он знает о местонахождении Анны куда больше моего. Я совершенно точно запирал чердак. Я это помнил. Прошло три дня, об Анне не было никаких вестей, и Пьетюр предложил сказать сельчанам, что ей стало хуже. Катрин, разумеется, захотела увидеть ее. Стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, я отвечал: