– Но Йоун не стал бы… – Нет. Не думаю. Но теперь я его как будто совсем не знаю. – Может, Пьетюр? – Может быть. Но кто бы ни вырезал эти надписи, дом ваш проклят, а Йоун и Пьетюр опасны. И это еще не все, Роуса. – Катрин крепче стискивает ее руку. – Половицы в углу, под кучей тряпья, выпачканы кровью. Ее пытались оттереть, но мой муж был рыбаком, и уж я-то знаю, как выглядит кровь. Роуса вспоминает нож, засохшие бурые пятна, прядь спутанных белокурых волос. Внезапно все складывается, будто к замку наконец нашелся подходящий ключ. – Йоун! Он, значит… – Она зажимает рот руками. Взгляд Катрин темнеет. – Тут что-то другое. – Ты говоришь, Анна его боялась? Катрин молча кивает, кусая губу. В голове у Роусы полный сумбур. – Мне нужно бежать отсюда. Я уеду, как только начнется оттепель. Катрин отскакивает от нее: по лестнице спускается Пьетюр. – О чем шепчетесь? – Так, бабьи разговоры, – не теряясь, отвечает Катрин. Пьетюр приподнимает брови, и Роуса приходит в смятение. – В кладовке лежит баранина, мне нужно ее приготовить, – лепечет она. – Я помогу, – подхватывает Катрин, вставая. – Нет, – говорит Пьетюр. – Катрин, ты расскажешь мне, как нам поскорее поставить Йоуна на ноги. Садись сюда. – Он похлопывает по скамье рядом с собой. Он знает, что она видела, внезапно понимает Роуса. – Я тоже останусь, – говорит она. – Баранина на холоде не испортится. – Нет, Роуса, – отрезает Пьетюр. – Дела есть дела. Останется только Катрин. Катрин склоняет голову и жестом отсылает Роусу прочь. Делать нечего, и Роуса оставляет ее наедине с Пьетюром. В кладовке как будто даже холодней, чем на улице. Дверь заиндевела, из крохотных щелок в дерновых стенах проросли морозные узоры. К изумлению Роусы, за столом она обнаруживает Паудля, разделывающего баранью тушу. Она облегченно улыбается, но он смеривает ее ледяным взглядом. Она вспоминает, как он посмотрел на них с Йоуном и, стиснув зубы, вышел из дома. – Как твой муж? – спрашивает он, не поднимая глаз. – Он… – Кто он? Лжец? Убийца? Человек, который посадил свою жену под замок и объявил, что это для ее же блага? Роуса вздыхает и садится. Паудль почти незаметно отодвигается от нее. – Он чувствует себя лучше. – Хорошо. Я уеду, зная, что ты счастлива. – Уедешь? – Как только придет оттепель. – Возьми меня с собой! – вырывается у нее прежде, чем она успевает опомниться. Паудль удивленно смотрит на нее. – Почему вдруг… – Я хочу возвратиться в Скаульхольт. – Дрожа, она накрывает его руку своей. Он смягчается. – Роуса, это немыслимо. – Я очень несчастна. Он сжимает ее ладонь. – Ты не можешь уехать. – Я здесь не останусь. – Совсем недавно ты страшно беспокоилась о своем муже. – Он гладит ее по щеке. Ее так измучила эта неловкость между ними, похожая на хрупкий лед, который проломится от любого неверного шага. Она почти мечтает, чтобы он наконец треснул, чтобы черная вода поглотила ее – все лучше, чем сковывающие ее мучительное ожидание и необходимость быть осторожной. Она прерывисто вздыхает. – Мы отправимся домой, Паудль. Когда потеплеет. Глаза Паудля печальны. – Я хотел бы… Но для тебя это опасно… Роуса прекрасно понимает, что это лишь несбыточная мечта. Все равно что пешком отправиться в Данию прямо по воде или отрастить крылья и нынче же вечером полететь к маме. Паудль касается пальцами ее губ, выпускает ее руку и отворачивается. Ей сразу становится холодно. – Мы скоро увидимся снова, – мягко говорит он. – Я приеду следующим летом. – Да, приезжай непременно, – бесцветно отзывается Роуса. Будущее представляется ей глубокой черной пещерой. Следующее лето тонет в бездне. Паудль обнимает ее, и они соприкасаются лбами. Его ясные голубые глаза совсем близко. Смотреть в них – все равно что заглядывать в собственную душу. Роуса кладет руку ему на грудь, и каждый толчок его сердца отдается в ее ладони, и каждый его вдох сливается с ее дыханием. Как их различить? – Роуса! – громко зовет кто-то с улицы. Они с Паудлем отшатываются друг от друга, как ужаленные. Роуса поворачивается к нему спиной, и тут в кладовку врывается Катрин. Она переводит взгляд с Роусы на Паудля. – Овцы пропали. И коровы. – Пропали? – переспрашивает Роуса. – Как это? – изумляется Паудль. Они быстро возвращаются в дом и, кутаясь в платки и натягивая рукавицы, снова выходят в метель. По дороге Катрин рассказывает, в чем дело. Они с Пьетюром услышали какой-то шум и выбежали во двор. Кто-то то ли звал на помощь, то ли кричал от боли. Они подумали, что это один из тех несчастных, которые отправились на выгон и угодили в снежную бурю. Они бросились на крик и, добравшись до хлева, обнаружили, что двери открыты и ходят ходуном на ветру, а весь скот исчез. – Но как? – Роуса задыхается от ледяного ветра. – Мы ведь закрыли двери, Катрин! – Я так и сказала Пьетюру, который назвал меня безмозглой старой ведьмой. Снег вокруг хлева вытоптан, но следы быстро заметает. – Их занесет очень скоро, – тяжело дыша, говорит Паудль. – А крик этот так походил на детский плач, – задумчиво прибавляет Катрин. – Ты думаешь, тут кто-то бродит? – неуверенно спрашивает Роуса. Однако Катрин, блестя глазами, не отвечает. – Гляди! – Она показывает на темный силуэт впереди. – Вон Пьетюр. И вот в каком виде мы нашли хлев. Двери нараспашку. Лицо Пьетюра мрачно. Кровь приливает к щекам Роусы, хотя она точно помнит, что они с Катрин закрывали дверь. – Мы будем искать по двое, – говорит Пьетюр. – Катрин пойдет с Паудлем. Роуса – со мной. – Она мотает головой, и он сердито шипит: – Я не хочу потом рассказывать Йоуну, что у него пропали не только овцы, но и жена.