Снова и снова Роуса принимается за письмо к матери, но никак не может сочинить больше пары строк. «Все здесь так странно. Если бы только я могла вернуться домой! Я то и дело думаю о тебе. Иногда мне слышатся какие-то звуки, и я вспоминаю твои рассказы о draugar, духах умерших, которые лишают живых рассудка и пьют их кровь…» Всякий раз она или комкает лист, или складывает его квадратиком и прячет под кровать или в щель между половицами, где Йоун его никогда не найдет. Потом она допишет эти письма и отправит на юг с каким-нибудь торговцем. Нужно только подобрать правильные слова. Руки у нее дрожат, и временами она не может удержаться от слез. Если бы только поговорить хоть с кем-нибудь, свидеться с Катрин… Неделю спустя Роуса говорит Йоуну: – Мне хотелось бы взять помощницу. Он провел в море целый день, лицо у него землистое от холода и усталости, и весь он словно высечен из камня. Только что он тер глаза и зевал, но, услышав ее слова, настораживается: – Зачем? Ты прекрасно справляешься: в доме прибрано, одежда выстирана и починена, и готовишь ты умело. Роуса трет друг о друга обветренные ладони. – Но мне не хватает людского общества. Йоун обхватывает и сжимает ее запястья большим и указательным пальцем, и они тонут в его огромных ладонях. Немалая сила, думает Роуса, должна таиться в этих руках, которые играючи орудуют косой и веслами, – в этих руках, которые вырыли могилу для его первой жены. Она нервно сглатывает, высвобождается из его рук и стискивает в кармане стеклянную фигурку, словно та может придать ей храбрости. – Тебя так часто не бывает дома. – Меня не бывает дома куда реже, чем следовало бы, – отрезает он. – Мне нужно торговать в Дании. Роуса, я останусь на зиму в Стиккисхоульмюре только из-за тебя. Она смотрит себе под ноги и шепчет: – Я и сама управлюсь. – Ей жутко от одной мысли о том, что зимовать придется в одиночестве, но зато, не чувствуя на себе его взгляда, она вздохнет свободнее. Быть может, и странные звуки прекратятся. – Поезжай в Данию. – Не могу! – рявкает Йоун, и она вздрагивает. Он делает вдох. Сжатые в кулаки руки подрагивают. – Ну же, Роуса. Мне не по душе оставлять тебя одну, но, как видишь, я добываю нам пропитание. В детстве ты не скучала в одиночестве. Я полагал, что ты не станешь возражать. Она вспоминает длинные летние дни и игры с Паудлем. – Когда я впервые тебя увидел, ты прекрасно владела собой. Казалась счастливой и держалась с достоинством. Я не для того тебя в жены брал, чтобы ты проводила время в пустой болтовне. Он молча смотрит на нее и ждет, пока она кивнет. Тогда он делает шаг ей навстречу и снова берет ее за руку. – А вот Библию можешь почитать. Я уверен, с хозяйством ты справишься сама. Она думает о бесконечном вязании, подметании, готовке и штопке. Думает о саге, которую начала писать целую вечность назад в Скаульхольте. Но сейчас в голове у нее такой сумбур, что о сочинительстве и помышлять нечего. Весь мир сжался до крохотных размеров ее тела, до груди, поднимающейся и опускающейся в такт дыханию, до биения сердца. – Уединенная жизнь должна укрепить тебя в вере. Время, проведенное с Богом, – это дар. Ты должна быть благодарна. – Он не говорит, а отдает приказ, как и полагается bóndi. Она хочет напомнить ему, что, согласно Библии, не хорошо быть человеку одному[15], но перечить Йоуну, как она уже успела понять, – все равно что кричать в метель. По воскресным дням Роуса выходит на холм и наблюдает за тем, как молятся и слушают проповедь жители Стиккисхоульмюра. Отзвуки их голосов прокатываются над ней. Она все равно что трава под ногами – никто не обращает на нее внимания. Сельчане делают вид, что не замечают ее; взгляды их устремлены на Эйидля и на Йоуна, который сменяет его на кафедре. Роуса вспоминает, как в день ее приезда Эйидль назвал Йоуна дьяволом и заявил, что люди его не любят. Потом она даже подумывала навестить старика и расспросить подробнее, но есть в его взгляде что-то поистине хищное. Эйидль бесстрастно произносит внушающую ужас проповедь о разверстой пасти Ада, которую узрят грешные души на вершине Геклы. Потом начинает говорить Йоун, и, пока он ведет речь о мирских заботах – какого урожая ждать в этом году и где лучше рыбачить, – Эйидль отходит подальше. Он худощав, а взгляд у него изголодавшийся, как у стервятника. За спиной у него, скрестив громадные ручищи на бочкообразной груди, маячит Олав. Оба они хмуро следят за тем, как Йоун произносит последнюю на сегодня молитву о богатом урожае и сухой погоде, а все остальные вторят ему. Когда служба подходит к концу, Роуса заставляет себя подойти к ним и набирает в грудь воздуха, чтобы заговорить, но не может подобрать слов. Оба мужчины холодно смотрят на нее. – А ты все такая же исхудавшая, дитя мое, – говорит Эйидль и улыбается. – И вид у тебя несчастный. Она открывает было рот, но тут на ее плечо ложится сильная рука, и Йоун оказывается подле нее. – Идем, Роуса. – Лицо его сурово. – Ты устала. Тебе нужен отдых. – Он обхватывает ее за плечи и притягивает к себе. Это похоже на объятие, но он увлекает ее за собой, словно горный обвал. Сперва Роуса сопротивляется, но наконец позволяет себя увести. Поворачиваясь к Эйидлю спиной, она успевает заметить на его лице ухмылку, похожую на трещину во льду. Когда они возвращаются в дом, Йоун берет ее за руку и подводит к постели. – Ляг, отдохни. И не ходи на службы, если они тебя утомляют. – Вовсе нет. – Роуса приподнимается, но он надавливает ей на плечо и заставляет лечь обратно. – Что ж, – говорит он, – раз уж тебе так хочется посещать службы, стоять будешь рядом со мной. Хорошему мужу положено заботиться о своей жене. Не хочу, чтобы Эйидль огорчал тебя. – Я… – Отдыхай, Роуса, отдыхай. Закрывай глаза. – Он ждет, и она послушно делает то, что он велит. – Ты знаешь, Роуса, что тебе очень повезло жить в довольстве. Так ведь? И он крепче стискивает ее руку. Она сжимает зубы и кивает. – Вот и славно, – говорит он. – Напиши своей маме и расскажи, как хорошо тебе здесь живется и как ты счастлива со мной. Она будет рада узнать об этом. У Роусы внутри все так и скручивает, она открывает глаза. Йоун улыбается и продолжает шелковым голосом: – Ты ведь хочешь порадовать маму? Роуса сглатывает: пересохло во рту. Йоун сжимает ее ладонь еще крепче, так сильно, что похрустывают кости. Она шепчет: – Я… я напишу. – Хорошо. – Йоун улыбается, и лицо у него светлеет. – Потом отдашь письмо мне, и я отправлю его с проезжим купцом. Он выпускает руку Роусы, треплет ее по щеке, потом разворачивается и, широко шагая, выходит вон. Как только он скрывается из виду, Роуса вытягивает руку перед собой. Рука бледна и бескровна – ни дать ни взять чье-то обмякшее, бездыханное тельце. На десятый день после отъезда Пьетюра Йоун уходит в море на рассвете, а Роуса, проснувшись, понимает, что больше не может оставаться в этом доме одна. Она снова отправится в селение и навестит Катрин. Еще совсем рано, когда она начинает спускаться по склону к теснящимся вдали домам. Она вернется до заката. Йоун так и не узнает, что она его ослушалась. Сбегая по тропинке, она оглядывается. Подворье выглядит безмятежно. Ветер кружит у порога березовые листья, поблескивающие золотом в лучах осеннего солнца. От этой красоты у Роусы захватывает дух. Она напоминает себе, что солнце скроется, листья сгниют, и дом ее мужа обретет свой истинный вид и станет похожим на могильный холм, где обитает неупокоенная душа. Говорят, места, в которых бродят мертвые, снаружи зачастую кажутся красивыми. Draugar поселяются там, где любили бывать при жизни, или там, где у них остались неоконченные дела. Торгунна, героиня «Саги о людях с Песчаного берега», перед смертью завещала сжечь свое постельное белье, но ее волю нарушили, и она снова и снова вставала из могилы. Кто знает, какие дела не успела завершить Анна? Роуса встряхивает головой, отворачивается и продолжает спускаться по склону – прочь от Йоуна, прочь от той себя, которую она больше не узнает. Взметнувшиеся к небу горы и резкий запах черно-красной земли наполняют ее головокружительной легкостью, и все страхи прошедших недель начинают казаться смешными. Нет никаких призраков. Она расскажет Катрин, что ей померещилось чье-то дыхание и шуршание на чердаке. А Катрин ответит, что только глупцы верят в draugar и что не существует никаких духов, которые сводят людей с ума и пьют их кровь. Должно быть, Катрин заметила гостью издалека: Роуса еще не успела спуститься с холма, а та уже выходит ей навстречу. – Роуса! – Катрин поспешно обнимает ее, и Роуса сразу чувствует себя живой. Ей уже начало казаться, что она тает, что она сама превращается в draugur. А теперь она улыбается – впервые за долгое время. – Надеюсь, я не помешала? – Я очень тебе рада. Но как же Йоун? – Он… он не знает, что я здесь. Он в море. Пожалуйста, не… – Я не настолько глупа. – Катрин сжимает плечи Роусы. – Я ему не проговорюсь. Остальным тоже можно доверять – по крайней мере, в этом. Роусу захлестывает волной облегчения, но оно тут же сменяется тревогой. – Остальным? – Они будут рады видеть тебя. А все, что мелет острый язык Гвюдрун, пропускай мимо ушей. Не успевает Роуса воспротивиться, как Катрин уже ведет ее в душный полумрак комнаты, где вокруг очага за вязаньем сидят четыре женщины. Три из них Роусе уже знакомы: это старуха Гвюдрун с пустым взглядом и волосками на подбородке и Ноура с Кларой, которые приходили к ручью со своими детьми. Оба ребенка играют тут же, катаясь по полу, как кутята, а матери зорко следят, чтобы они не обожглись, и сердятся, когда они путают пряжу. Четвертая женщина моложе всех прочих и выглядит сверстницей Роусы. У нее кожа цвета skyr, волосы почти белые, а глаза голубые и такие светлые, что кажутся подернутыми дымкой. Она восхитительно хороша собой, и Роуса невольно улыбается. Женщина отвечает ей хмурым взглядом. Роуса краснеет и начинает осматриваться по сторонам.