Стоящий за спиной великого князя граф Игнатьев не сдержал улыбки. Уж очень натянуто звучала эта фраза в сравнении с тоном совещаний военно-революционного комитета, проходивших накануне. Перечень обиженных властью и вступивших в революционную партию “Открытая Россия” полностью совпадал со списком уличенных в казнокрадстве и мздоимстве, составленным Главным ревизионным управлением. Но Алексей чувствовал и другое: загнанные в угол крысы опасны, а таковых только в Читу прибыло не меньше тысячи. Были среди них знакомые Алексея по пажескому корпусу и кавалергардскому полку, желающие отомстить за внезапно утерянное влияние и состояние, возмущенные подозрением в коррупции, недовольные потерянными аристократическими привилегиями и просто консерваторы, воспринимающие в штыки всё новое. И самое удивительное – таких было много не только среди дворян. За последний месяц Игнатьев насмотрелся на купцов, на духовенство и даже на крестьян, недовольных новыми порядками, ломающими привычный образ жизни, пусть небогатой, зато спокойной и понятной. Всё это взбудораженное болото, пользуясь появившейся свободой слова, булькало, кооперировалось и стекалось в хорошо организованные частые сети полуподпольных организаций. Накопление сил шло полгода и он даже не представлял, сколько всего штыков и сабель могут выставить мятежники… Добровольно взвалив на себя обязанности фельдъегеря при князе Львове, известном узкому кругу, как доктор Фальк, Игнатьев в общих чертах представлял масштабы заговора, но всё равно поручика иногда брала оторопь при виде фамилий и адресов, по которым надо было доставить шифрованные сообщения и векселя первоклассных британских и американских банков. Чувствовалось, что Лондонский сити не поскупился на “частные пожертвования” для демократизации России и в деньгах мятежники стеснения не знали. Дважды за всю свою службу “почтальоном” Алексей позволил себе задержать конфиденциальную корреспонденцию: письмо киевскому генерал-губернатору Драгомирову, которого хорошо знал и уважал отец, и пакет адмиралу Рожественскому, отправляющемуся командовать Черноморским флотом. Игнатьев два дня носил корреспонденцию в своем портфеле и только после одобрения контрразведки, скрепя сердце, отправил получателям, изменив кое-какие даты. Зачем это нужно Ставке, узнавать было некогда, не у кого, да и незачем. Своих забот хватало. В Иркутске через старинного и надёжного друга отца Игнатьев передал в контрразведку и лейб-жандармерию очередной полный и подробный отчет об услышанном и увиденном за время путешествия из Лондона в свите великого князя Бориса Владимировича. Документ о готовящихся забастовках, диверсиях на заводах и Транссибе, о подпольных организациях заговорщиков в дворянских и офицерских собраниях, о полувоенных лагерях и химических мастерских в усадьбах и поместьях, наконец о людских ручейках революционеров, стекающихся к Омску и Иркутску, получился увесистый, на полсотни страниц. А в ответ поступила всего одна команда – наблюдать, ни во что не вмешиваться, держаться рядом с Фальком… – Прогрессивные силы Запада готовы оказать помощь русской революции, – витийствовал тем временем Львов. – По просьбе нашего военно-революционного комитета британский экспедиционный корпус перешел границу с Китаем в Забайкалье и сейчас должен форсировать реку Онон. В это же время у реки Онон. Перед станцией “Оловянная” железная дорога, зажатая с одной стороны рекой, а с другой – нависающими над ней сопками, долго и нудно бежит вдоль течения, чтобы потом, прямо напротив распадка, сделать резкий поворот на девяносто градусов и перепрыгнуть через стремнину. Британские военные инженеры, аккуратно исследовавшие конструкцию моста, не нашли никаких видимых повреждений, разведчики не обнаружили никаких следов противника. Беглый осмотр ближайших сопок тоже не выявил ничего подозрительного. Создавалось впечатление, что русские просто не успели зацепиться за естественную преграду и организовать сопротивление. Нещадно коптя небо, через речку пополз британский бронепоезд. Защищённые бронёй стрелки зорко смотрели по сторонам, имея приказ подавить огнём любые попытки помешать переправе армии. Артиллерия, заблаговременно размещённая на склонах сопки, нависающей над рекой, мостом и железной дорогой, тоже была готова в любой момент открыть огонь и перепахать гранатами и шрапнелью позиции снайперов, если таковые будут обнаружены. Пока всё было спокойно. Бронепоезд, пыхтя, дополз до полустанка и застыл, окутавшись паром. Станция оказалась пугающе безлюдна. Во дворах редких домов, стоящих за ней, даже не лаяли собаки. И только милях в трёх на западе виднелся столб дыма от движущегося сюда железнодорожного состава. – Десанту покинуть бронепоезд и рассредоточиться, – скомандовал капитан Барт, не отрывая глаз от бинокля. Выполнить приказ не удалось. Боковым зрением англичанин увидел, как с грохотом падает стена одной из крестьянских изб, открывая артиллерийскую позицию с наведенным на него хоботом морской пушки. Сорокасемимиллиметровые орудия Гочкиса, продемонстрировавшие свою немощь в морских сражениях, оказались незаменимы на суше для поражения бронированных целей. Имея невиданный для сухопутной артиллерии того времени темп стрельбы, пятнадцать выстрелов в минуту, батарея таких орудий, ведя огонь почти в упор с расстояния в триста шагов, всего за три минуты наделала в бронепоезде две сотни дырок. Железная черепаха, гордость британского экспедиционного корпуса, перестала существовать, как боеспособная единица. Ахнувшие со склонов сопки японские пушки с третьего залпа накрыли артиллерийские позиции противника, но расчёты русских к тому времени уже покидали их, скрываясь в укрытиях и завалив орудия заранее заготовленными мешками с песком. А с запада, со стороны станции с игривым названием Ага, приближался русский бронепоезд, хищно водя стволами покоящихся в откатных люльках 87 мм орудий на морских поворотных станках. Японская пушка была компактнее и легче русской, но противооткатных устройств не имела вообще, а неудобный затвор и раздельное заряжение снижали скорострельность до пяти выстрелов в минуту. И это при двойном преимуществе русских снарядов по массе и дальности боя. Артиллерия генерала Куроки, развернутая на склонах холма, была гораздо многочисленней русской. Прикрывающий переправу полк двухдивизионного состава имел в наличии аж тридцать шесть стволов. Но что это значило при такой разнице в тактико-технических данных? Подойдя на дистанцию, с которой японские орудия не могли до нее дотянуться, русская стальная гусеница остановилась, а её комендоры открыли беглый огонь по выявленным артпозициям противника. Глядя, как почём зря пропадает приданный ему бронепоезд и гибнут развёрнутые на склонах сопки батареи, японский генерал приказал скопившимся у моста подразделениям форсировать реку в пешем строю и атаковать станцию, заставив русских прекратить огонь или, хотя бы, отойти на почтительное расстояние. Синий поток военных армии микадо хлынул через пролёты моста, захлестнул его, скрестился со стальным течением реки, перевалил на другой берег и будто наткнулся на невидимую преграду… Долговременные огневые точки, доты, развёрнутые боком к противоположному берегу, бойницами – к переправе, замаскированные в подвалах станционных зданий и на склонах возвышенности, одновременно разразились пулемётными очередями, заливая фланкирующим огнём всё предмостовое пространство и сам мост, со стоящими на нём толпами военнослужащих. – Два… четыре… семь… – не отрывая глаз от бинокля, пересчитал пулемёты противника японский генерал, как косой срезающие переправляющуюся пехоту. Беглый огонь японской артиллерии по вскрытым пулемётным позициям русских продемонстрировал, насколько беспомощен может быть трёхдюймовый “бог войны” перед бетонными сводами и перекрытиями в три наката с глубоко утопленными бойницами, развёрнутыми боком к противоположному берегу, что лишало даже теоретической возможности прямого поражения снарядом. Немногочисленные счастливчики, прорвавшиеся через огневой вал и добравшиеся до станции, узнали, что бронепоезд тоже вооружён не только пушками, но и “крепостными” пулемётами системы “Максим”, и их консолидированный кинжальный огонь обессмысливает возможность успешного развития лобовой атаки. Тяжело вздохнув, генерал приказал батальонам оставить заваленный трупами мост и отходить по впадине между сопками, чтобы затем перегруппироваться и охватить защитников станции с флангов… Трое суток инженерные части армии вторжения наводили переправы через Онон ниже и выше по течению этой проклятой станции. Трое суток авангард непрерывно хоронил инженеров, сапёров, офицеров и фельдфебелей, погибающих от пуль снайперов каждый раз, когда они неосторожно приближались к реке и каким-то образом выдавали свою принадлежность к войсковому начальству. Трое суток гремели пушки русского бронепоезда, разрушая только что наведенные переправы, пока японские инженерные части не добрались на севере до старейшего на территории Забайкальского края буддийского монастыря – Цугольского дацана, на юге – до 73-его разъезда, у которого через 70 лет будет построен посёлок Ясногорск. Бой в условиях сильно пересечённой местности в течение трех суток напоминал японскому военачальнику сдерживание тремя сотнями спартанцев многотысячного персидского войска. В ХХ веке ничто не изменилось. На ограниченном пространстве совсем неважно, сколько у тебя всего солдат и пушек. Имеет значение только то, сколько из них сможет принять непосредственное участие в сражении. Армия вторжения, зажатая с одной стороны водной преградой, а с другой – нависающими над дорогой горами, не могла ввести в бой одновременно более одного полка. Атакующие подразделения чувствовали себя дискомфортно сразу по трём причинам. Первая – это почти полуторакратная дальность эффективного винтовочного огня противника за счёт оптических прицелов у всех без исключения африканеров. Вторая – заранее подготовленные, хорошо оборудованные, укрепленные и замаскированные блиндажи пулемётчиков на господствующих высотах. Третья – господство на поле боя русской артиллерии, стреляющей дальше и чаще, постоянно неудобно маневрирующей, да к тому же еще и бронированной. Эффект неожиданности – всегда привилегия того, кто точно знает, куда направляется противник и где его ждать. Он усугубил все три вышеуказанных фактора, умножая потери и снижая моральный дух атакующих батальонов. Когда переправы выше и ниже укрепрайона были наведены, армия вторжения зацепилась за падь Ортуй, нашла проводников и первые эскадроны выдвинулись в обход станции Оловянной к Агинскому дацану, обстрелы прекратились и укрепрайон, обожжённый и заваленный стреляными гильзами угрюмо замолчал. До цели всей экспедиции оставалось всего 120 верст, однако генерал Куроки не радовался. Перед ним лежали списки потерь в личном составе. Общие цифры были вполне приемлемы, но если анализировать… На пехотный батальон вместо тридцати офицеров осталось в среднем пять, на артиллерийский дивизион вместо одиннадцати – семь. Больше всех пострадали инженерные части, где в каждом батальоне не более трёх офицеров вместо положенных двадцати, а нижних боеспособных чинов – не более двухсот из полагающихся по штату пяти сотен. А впереди, судя по карте, после небольшого степного участка, от посёлка Ага и вплоть до Читы тянулась изрезанная сопками и речушками лесистая местность, являясь раем для организации внезапных нападений и сущим адом для наступающих. Обескураживающий эффект принесли карательные операции. Погибшими, ранеными и пропавшими без вести было потеряно почти три полных батальона пехоты и два эскадрона кавалерии. Даже с учётом десятка уничтоженных снайперов противника и пары сотен выловленных местных жителей, результат являлся строго отрицательным. Одним словом, победа была явно пиррова. Генерал покрутил листок в руках, прошёлся по помещению станционного смотрителя, превращенному во временный штаб, взглянул на сопку, с вершины которой вёлся убийственный огонь по его солдатам, и вызвал адъютанта. – Запросите штаб о срочной отправке пополнения. Остро требуются командиры взводов, рот, батальонов, сапёры и далее – всё по прилагаемому списку. – Простите, сёкан, – поклонился адъютант, – связь с Харбином потеряна. Причины выясняются… Глава 19. Моонзунд Балтика. Эзель. Мыс Церель. Остров Эзель чухонцы зовут Курессааре – остров журавлей, хотя за год службы в береговой шестидюймовой батарее поручик артиллерии Григорьев их не видел ни разу. Только бакланы да чайки, с дикими криками бросающиеся во взбитую прибоем пену, в зелёную глубь, чтобы потом на росистых крыльях вырваться из морской пучины навстречу солнцу. Но зато тут было море. Огромное! Сон его детства. Мечта ничем не примечательного отрочества провинциального смоленского мещанина. Его родители перебивались с хлеба на квас, исправно держа пост не из-за набожности, а потому что мясное меню на их столе – непозволительная роскошь. Жалованье служащего земства в 52 рубля на семью не располагает к разносолами, да и вообще к излишествам, формируя привычку к аскетичному строгому быту. Мише очень пригодилась эта воздержанность в Псковском кадетском корпусе, да и в первый год офицерской службы, когда оказалось, что после всех выплат и удержаний подпоручику артиллерии остаётся всего 39 рублей в месяц. Но всё равно жилось тяжко, вплоть до издания манифеста императора о реорганизации и резком сокращении армии с одновременным кратным увеличением денежного содержания аж в четыре раза. Правда, начались другие сложности. Пришлось капитально переучиваться. Новые уставы. Тактика применения артиллерии, управление огнем, полевая фортификация, взаимодействие родов войск, проводная и радиотелеграфная связь и множество других предметов, полностью меняющих все представления о войне пушкарей, полученные в кадетском корпусе. Что уж говорить о политической учёбе, если максима “армия вне политики” вбивалась доселе в плоть и кровь на всех начальственных уровнях. Офицерам приходилось осваивать новые науки бок о бок с нижними чинами, что рушило въевшиеся в тело армии сословные перегородки и создавало невыносимые условия для привыкших к собственной исключительности… Сколько было написано прошений об отставке за это время в основном теми, кому и без жалованья было на что жить! Его батарея лишилась трети офицерского состава, включая командира и обоих заместителей. Зато открылись вакансии и карьера двинулась в гору у тех, кто уже по причине худородности и не надеялся на служебный рост. А Мишу совсем не оскорбляло присутствие в учебном классе нижних чинов. Его собственное детство прошло в совместных играх и приключениях с крестьянскими парубками и пацанами из рабочей слободки. С чего сейчас-то нос задирать, даже если он, поручик Григорьев, уже командир разведки, в ведении которого три наблюдательных поста на мысе Церель, в том числе маяк построенный ещё в 1646 году купцом Эбертом-Деллингсгаузеном. Поручик опустил бинокль и оглядел невооруженным взглядом неприветливый северный остров. Листья на деревьях только что появились, вишня и черёмуха уже в цвету, красные домики в зелени, белые парусники – и над всем этим благоденствием ясное небо. Везде солнце, даже на мрачных, холодных обрывах! Жителю среднерусской равнины всё-таки далека эта неприветливая страна, где мелкие сосенки и кустики пробиваются из расщелин, покрытых скромным слоем мха. Тысячи лет они здесь стояли невозмутимо. Столь же долго их не разрушит ни дождь, ни высокие волны, ни рука цивилизации. Пустыни превращаются в оазисы, степи в нивы, но какая власть способна зажечь живой огонь в этом вечном камне? Однако есть люди, кому эти громады близки, кто понимает их и знает, что у камня тоже есть душа. Она открывается только тем, кто рядом с ней переживает десятилетия. По вечерам, на закате, когда воздух у моря тихий и прозрачный, у скал медленно открываются глаза в покрытых мхом ресницах, дрожат иссохшие губы, и грустный, но сладостный звук чуть слышно вибрирует. “Кто владеет Моонзундскими островами, тот владеет всей северной половиной Балтийского моря,” – вспомнил Григорьев письмо императора к личному составу, глядя на дымы британской эскадры, маячившей на горизонте вторые сутки. “Стратегическое значение этих островов чрезвычайно велико. Огромные силы и средства направлены на острова для создания оборонительных сооружений. Сталь и бетон, самые современные артиллерийские системы мы доставили на Моонзунд, установили на позициях и направили стволы орудий в туманный горизонт Балтийского моря. Теперь только от вас, солдаты и офицеры, зависит результат наших общих усилий. Терпения Вам и выдержки, мужества и стойкости. Делайте, что дОлжно и Отечество вас не забудет…”- на высокой драматической ноте заканчивалось императорское послание. Поручик крепче нахлобучил фуражку на голову, спасая её от ветра, прищурился от беспощадно бьющего в глаза Солнца. Над скалами – бесконечное сияние заката. Как горит горизонт! Кажется, что кровоточит сердце мира. А под ним – море, как синее серебро. Смотришь – глаза слепит. Беспредельность положила на колени водную гладь и качает, баюкает – из бездны на вершину, из небытия в бытие, из жизни в жизнь… Почему одни пророки с просветлёнными глазами говорят – «Всё, всё является радостью! Божественное опьянило радостью пространство»? Другие, пребывая в тоске, шепчут: «Нет, мир – это борьба не на жизнь, а на смерть; есть в нём и радость, но еще большая грусть его наполняет. Если рождаются могущественные ликования, то и страданиям нет конца». Совсем скоро красные небеса расступятся и растворятся. Исчезнет величественное сияние, и все краски сольются в поглощающем единстве ночи. “Боже мой! Хорошо-то как!” – хотел сказать артиллерист-разведчик, но слух резанул противный свист, раскат грома и маяк вздрогнул всем своим каменным телом, как человек, которого ударили палкой, а в ослепительно белой кирпичной кладке образовалась аршинная выщербина. – Все вниз! – рявкнул поручик на опешивших связистов и ещё раз окинул акваторию, – откуда бьют? Никаких кораблей, кроме английской эскадры. Но до нее не менее 30 верст, а тут… Гррах! Опять докатился до маяка орудийный грохот залпа и Григорьеву показалось, что он кожей лица ощутил тяжелое дыхание пролетевшего совсем рядом крупнокалиберного снаряда. “Да это же наши 12-дюймовки лупят! Они что, сдурели?” – успел подумать Григорьев, увидев высверк выстрела главного калибра береговой артиллерии до того, как площадка маяка подскочила и с размаху ударила его по лицу. * * * Очнулся поручик на дне окопа. Воняло сгоревшим порохом и смолой с близкого пожара. В голове гулко отдавались удары сердца, а зрение никак не хотело наводить резкость, всё окружающее плыло и двоилось. В уши будто натолкали ваты и только по сотрясающимся и осыпающимся стенкам траншеи было понятно, что позиция находится под жестоким артобстрелом. После очередного чувствительного толчка возмущенной близким взрывом земли в окоп скатился командир батареи капитан Вамензон, представляющийся всем почему-то, как Вадин, хотя ни та, ни другая фамилия не соответствовала его внешнему виду горячего горца, что было не так далеко от истины – вырос Александр Николаевич на Кавказе, закончил с отличием Тифлисский кадетский корпус. Роскошная чёрная борода капитана была опалена, неизменная папаха превратилась в грязный всклокоченный огузок, и только темные глазищи оставались прежними, яростно горящими и даже безумными, но живыми. – Ну что, разведка, оклемался? – коротко спросил капитан, присев на корточки перед Григорьевым и отряхивая от мелкой известковой пыли застегнутый на все пуговицы мундир. – Крепко тебя приложило. Молодцы – связисты, не бросили, на себе из маяка вытащили… Надо будет представление к наградам написать… Ты лежи-лежи, приходи в себя, все равно сейчас головы не поднять, накрыли нас серьезно. Будто в подтверждение слов капитана, окопчик основательно тряхнуло и по небу над щелью в земле поползли грязно-белесые полосы едкого дыма. – Ах ты ж… – Вамензон, поднявшись из траншеи, замысловато, но вполне литературно выругался. – Ну вот, поручик, и нет у нас склада боеприпасов. Прямое попадание… – Кто? – Григорьев с трудом, будто кляп, вытолкнул из себя мучающий его вопрос. – Британские мониторы лупят, – командир батареи опять присел на корточки, – убедились, что наш главный калибр уже не наш и осмелели… – Что… с главной… батареей? – по частям выдавил из себя Григорьев. – Приведена в полную негодность, – зло выдохнул капитан, – революционеры из местных рыбаков под видом родственников и помощников завезли на остров почти роту британских морских пехотинцев, вот они в нужный момент и… – Вамензон с силой воткнул кулак в бруствер, – и ведь был у них кто-то свой среди наших артиллеристов, так ловко наводили и стреляли… Крепостной батальон, пытавшийся прорваться к батарее, подпустили на сотню шагов и прямой наводкой… Две роты из трех, как ветром сдуло, остальные драпали – только в ушах свистело. Хорошо, что казачки с флангов поддержали – ворвались на позиции, порубали всех, кто был снаружи, вентиляционные шахты забили горящим сеном… Но маяк, оба запасных НП и все дальномерные посты разрушены полностью. От нашей батареи осталось два орудия, остальное – в хлам. 12-дюймовки выведены из строя… Капитан тяжело прислонился к боковине окопа. – Британцы ведут высадку в Карусте, их прикрывают два монитора. Что у соседей не знаю, последний радиотелеграф из штаба – держаться до последней возможности, флот идет на помощь, да что-то пока не видно… – Можем и не увидеть, – Григорьев первый раз через силу улыбнулся разбитыми губами, – тут где-то должны дежурить наши подводные лодки. Месяц назад познакомился с их командиром. Лихие, отчаянные ребята. Эти не бросят… – Ну, коли так, то будем держаться, – усмехнулся командир батареи, помогая поручику встать на ноги, – к сожалению снарядов у нас – кот наплакал, только те, что у орудий, а потом все равно придется замки снять и с боем к своим пробиваться. Воевать скоро будет нечем… Накативший со стороны моря гулкий грохот отличался от резких залпов британских орудий, и поручик осторожно выглянул из-за бруствера. – Подзорвали! Монитора англичанского подзорвали! – радостно закричал кто-то из фейерверкеров. – Живем, братцы! Белопенный столб у борта низко сидящего в воде монитора – поручик так и не понял, был ли это «Тандерер» или «Девастэйшн» – опал, а сам монитор уже заметно для глаза кренился, одновременно зарываясь носом в свинцовую рябь. Поручик перевел взгляд правее – там, среди волн, выскочила на поверхность низкая рубка и округлый нос подводной лодки. – Что же они делают! Их же сейчас…