— Из моих будущих мемуаров. — Что ж, почитаем. Так вот, слово «лакей» давно стало нарицательным. Но даже к лакею когда-то относились с бо́льшим уважением, чем к приказчику или половому. Вспомните Фирса из «Вишневого сада». Фирс вовсе не жалок. Он трагичен! — Положим, некогда и актер был презираем, — вставила слово Валерия. — Что с того? — Верно. Но тут традиция дала трещину. А к работникам прилавка, официантам и по сей день сохранилось, мягко говоря, отношение малоуважительное. — Почему? — требовательно спросила Юлька. — Почему? — Я не анализирую причин. Я лишь констатирую факты. — Не идет ли такое отношение от тех самых взбесившихся мещан, о которых уже упоминал оратор? Ведь у нас всякий труд почетен, — напомнила Валерия. Подруга щадила Юльку, ее самолюбие, но делала это, как показалось Юльке, несколько неуклюже. Самым же непонятным и странным было то, что Славкины разглагольствования начинали Юльку задевать всерьез, хотя она и повторяла сегодня про себя целый день: «До Клавы мне нет никакого дела!» А Славка продолжал свои словесные упражнения, и Юлька не могла придумать, как достойно ему возразить. Несогласие со Славкиными суждениями пришлось высказать в самой общей форме, причем не столь обидной, как хотелось бы. — Ты уже большой мальчик, Славочка, а пользуешься чужим мнением, не составив своего. Опираешься на чьи-то — неизвестно чьи — мысли. Ай-яй-яй! — Юлик, ты чего взъерошилась? — Я, пожалуй, пойду, — устало сказала Юлька. — Рано вставать. Юлька поцеловалась с Валерией. Та шепнула, имея в виду Славку: — Дундук, не обращай внимания! Дундуку пришлось выкатиться вместе с Юлькой, хотя он несколько раз прозрачно намекал, что мог бы еще посидеть и попить чайку. Выйдя из подъезда, Юлька от неожиданности вздрогнула и вцепилась в рукав Славкиной куртки. Прямо на асфальте перед входной дверью мелом был нарисован кораблик, на всех парусах летящий вперед. Причудливые тени колеблемых ветром деревьев, сухой и холодный луч фонаря, падавший на рисунок, разреженный сумрак московского вечера — все это окутывало белый кораблик движущимся призрачным светом. Казалось, кораблик сам излучал этот свет — бледный, мерцающий. — Юлик, ты что? Славка, видно, подумал, что она испугалась чего-то, и обнял ее за плечо. Юлька вырвалась резко, даже, наверное, грубо, и это его немало озадачило. Она боялась и не хотела, чтобы ее увидели вот так. — Слава, счастливо! Она побежала. Славка обалдело глядел вслед, ничего не понимая. Крикнул: — Постой, провожу! — Не надо, сама! У дома Юлька перевела дыхание. Сердце колотилось так громко, что своим стуком могло разбудить соседей, — окна были открыты. От этой бредовой мысли Юльке стало смешно и спокойно. Вокруг ни души, только уснувшие под своими брезентовыми одеялами автомобили и тишина. Глава четвертая Уже пять дней Юлька работает в магазине. Пять долгих дней, которые тянутся с восьми утра и до семи часов вечера. Но это только для нее до семи, для остальных еще дольше. Ведь Юльке нет восемнадцати лет, и ее отпускают раньше. Она уходит, а магазин продолжает торговать еще целых два часа. На Юльке белая куртка и светло-синий берет, как у всех продавцов. Халаты здесь носят только директор, заведующие отделами, их заместители и работники бухгалтерии. Правда, зачем последним нужны халаты, Юлька себе представляет слабо. Обязанности ее пока не сложны, но хлопотливы. Она готовит товары к продаже: освобождает их от тары, протирает банки, зачищает масло — соскабливает заветренный слой с дышащих холодом светло-желтых монолитов. Она нарезает трескучую оберточную бумагу, орудуя длиннющим гастрономическим ножом, который сточен почти до самой спинки. Вместе с другими ей приходится подтаскивать продукты из подвала, и это не очень легко. А что поделать? Строгим распоряжением торга грузовой лифт остановлен по жалобе пенсионера со второго этажа. Того самого, которого встретила она в первый день у директора в кабинете. Говорят, будто лифт пустят снова, как только соорудят бетонное основание для мотора. Новое основание будет гасить вибрацию, уменьшится шум, и подъемник перестанет отравлять стариковскую жизнь. Только когда это будет? Еще Юлька учится красиво выкладывать товары в витринах прилавков: накручивать розочки на кусках шоколадного и сливочного масла; составлять причудливые фигуры из тугих блестящих плавленных сырков, в особом порядке располагать красные и желтые головки благородных сыров — этаких аристократов среди товаров молочного отдела. Она уже кое-что знает о продуктах, проникла, можно сказать, в их некоторые тайны. Диетические яйца, оказывается, считаются диетическими лишь в течение десяти дней с момента носки — дата проставляется на каждом яйце. Когда же истечет этот срок, их разрешается продавать только по цене столовых, то есть уже не по рубль тридцать, а по девяносто копеек за десяток. А куда девается разница? На этот вопрос Юлька пока ответить не может. Она знает теперь, что до начала работы циферблатные весы в отделе обязательно выверяются и стрелка их устанавливается строго на нуле. Мария Степановна, заведующая отделом, очень внимательно за этим следит. Еще она проверяет наличие ценников над образцами товаров, а новые ценники выдает собственноручно и расписывается на обороте каждого. Это если старые загрязнились или поступили продукты, на которые ярлыков с ценами не было. Между делом Юлька наблюдает за людскими приливами и отливами у прилавка, присматривается к покупателям. Некоторые ей уже знакомы. Каждое утро в девять часов приходит общительная старушка с ясными и тихими глазами. Покупает она два пакета молока: пакет обыкновенного для себя и жирного, шестипроцентного или топленого, для двух своих сиамских кошек, вернее, для кошки и кота. Зовут их Клепа и Филька, они избалованы и пьют только дорогое молоко, а от простого отказываются. Около двенадцати появляются двое рабочих в синих комбинезонах и покупают по бутылке кефира. Товар штучный, взвешивать его не надо, а потому свои покупки они пытаются получить без очереди. Это всякий раз вызывает переполох и злые нападки женщин. Однако двое в комбинезонах не отступают, а на недовольные выкрики отвечают постоянно одними и теми же фразами: — Машина у меня тут, автомобиль! Понимаете, мамаши?! Бензин в нем горит! — хитрит первый. — Ну, чего шуршите, женщины? — удивляется второй. — Не вино ж мы берем, право слово! В очереди много пенсионеров. Им стоять особенно трудно — в торговом зале духота, тяжелые сумки с продуктами обрывают руки. Юлька как-то сказала об этом Антонине Сергеевне, старшему продавцу, но та только пожала плечами: — Без очереди их, что ль, обслуживать? Да ведь тут такое начнется! Не беда, потерпят. Делать-то им все равно нечего. Антонине Сергеевне сорок пять лет, в магазин она пришла совсем девчонкой и работает в нем куда больше, чем Юлька живет на свете. Лицо у нее обычно доброе и приветливое, особенно в первой половине дня. А когда Антонина Сергеевна улыбается, на щеках образуются ямочки и вся она как-то сразу молодеет. Работает Антонина Сергеевна сноровисто и споро. Юльке приятно наблюдать за ее руками, которые будто сами находят нужный товар, что-то завертывают или нарезают, двигаясь расчетливо и точно. С покупателями она ровна, обходительна, по-хозяйски спокойна, а их заискивания или раздраженность не выводят ее из состояния деловой сосредоточенности. Правда, так бывает только до середины работы, часов до трех или четырех, смотря по тому, каким выдался или как складывался день. Но к концу дня или еще раньше руки Антонины Сергеевны начинают сбиваться с ритма, а самые обычные вопросы или просьбы покупателей кажутся ей бестолковыми или не в меру настырными, выводят из себя. Однако, если она резко возразит покупателю или отмахнется от него, будто от назойливой мухи, вскоре затем обязательно потихоньку спросит у Юльки: — Слышала, как я его? — Слышала, — так же тихо ответит Юлька. — Никогда себе такого не позволяй. Покупатель — он всегда прав! Запомнила? — Запомнила, — шепнет Юлька в ответ. Дело в том, что Антонина Сергеевна — Юлькина наставница, она обучает Юльку торговому ремеслу: рассказывает о свойствах товаров, о сроках их реализации, о том, как товар взвешивать, нарезать, проверять его качество по органолептическим — ну, и словечко! — признакам, и еще о многих вещах. В обязанности Антонины Сергеевны входит также обучение Юльки вежливому и культурному обращению с покупателями. А тут, понятно, личный пример занимает не последнее место. Вот почему каждый собственный срыв, допущенный в присутствии Юльки, Антонина Сергеевна переживает, в десятый раз спрашивая Юльку: — Слышала, как я его? — Запомнила! — уверенно обещает Юлька. Ответ неожидан для обеих, и Юлька еще не знает, какую он вызовет реакцию у наставницы. Но Антонина Сергеевна нисколько не сердится, хотя ее система воспитания вежливости методом «от противного» идет прахом. Помимо Антонины Сергеевны и Клавы, в Юлькиной смене работает еще одна продавщица — Лиза. Она старше Юльки на четыре года. Кажется, не так-то и много, но за этот недолгий срок Лиза уже ухитрилась невозвратно потерять фигуру, стала коротенькой и полной. Окончив школу, Лиза собиралась поступить в институт кинематографии, но вместо этого вышла замуж, что, по ее словам, в наше время сделать не легче, чем пройти три тура испытаний на актерском факультете при тысячном наплыве абитуриентов. Теперь у Лизы трехлетний сын Колька и муж, которого тоже зовут Николаем. Муж безумно любит Лизу, встречает ее каждый вечер, дико ревнует ко всем и ко всему, даже к магазину, поскольку слово «магазин» тоже мужского рода — об этом Юлька узнала из первого же разговора. Вообще-то трудно представить себе Лизу кинозвездой, и та, рассказывая о своей несбывшейся мечте, прекрасно это понимает. — Я как тростинка была, честное слово! — говорит она, сложив молитвенно руки на своей высокой груди. — Как ивовый прутик, клянусь! Пришла в институт, все ахнули: сама тонюсенькая, а глаза большие-большие, голубые-голубые, ну, такой наив, такой типаж — умереть! Что верно, то верно — глаза у Лизы и большие и голубые, правда, наивными они Юльке не кажутся. В них постоянно пляшут озорные бесенята, маленькие шалые чертики. Скорее всего, именно эта бродящая в Лизе потусторонняя сила заставляет ее постоянно менять свой облик, однако не играть, нет, а быть то одной, то другой Лизой, придуманной по настроению или к случаю. Сегодня с утра Лиза воплощает в себе августейшую особу, утомленную тяжелыми драгоценностями, многочисленными балами и бесконечными дворцовыми интригами. — Слышь, малявка! — обращается к ней затертый лысый мужичонка. — Кинь два плавленых. Поживей! Нам для дела. И слышит царственно-удивленное, сопровождаемое гордым поворотом головы и холодным, надменным взглядом: — Вы мне? Наверное, в ней есть какая-то внутренняя стать. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на несчастного покупателя. Он ошарашенно молчит и, наконец, выдавливает из себя никогда не употребляемое им в подобных обстоятельствах: