Процент возвращаемого заводу молока и других продуктов увеличивался, а с ним росли и убытки, поскольку возврат шел по более низкой цене. — Да, закавыка, — вздохнул директор. — На завод я вчера ездил, думал, решу вопрос к нашему совещанию. Просил установить четкий график доставки, хотел, чтоб только утром возили. — Ну и как? — усмехнулся Иноземцев. — Какое там! Слушать не хотят. Лучше, говорят, не рыпайтесь, а то на ночную доставку переведем — еще не так запоете. — И переведут, — пообещал Иноземцев. — С них станет. А отказ чисто формальный. Просто пораскинуть мозгами нет охоты. Это ведь весь график надо переколпачивать. Кому нужны лишние заботы? Вози, как возил, — и точка! — Никому ничего не надо, — в сердцах сказала Нина Семеновна. — Куркули несчастные! Сами-то небось свежее молочко попивают. — Ладно, что-нибудь придумаем, — сказал Виктор Егорович. — Что у нас дальше? Нина Семеновна полистала и почитала про себя свои записи, по-детски шевеля при этом губами. Наконец нашла нужное. — Предлагается создать при магазине совет покупателей и, кроме того, регулярно, раз в квартал, проводить покупательские конференции, хотя бы заочные. — В план включаем? — Виктор Егорович вопросительно глянул на Майю. — Как комсомольцы? — Поддерживают, — ответила вместо Майи Нина Семеновна, и Майе осталось только кивнуть: «Ага!» — Однако состав покупательского совета продумать надо хорошенько. Несколько человек у меня есть на примете. Шофер один недавно тут приходил, на междугородных рейсах работает. Но главное, нам председатель совета требуется сильный. Крепкий мужик, головастый, умелый, и чтоб с душой относился к делу, помогал, чтоб жил заботами магазина, чтоб… — Ну-ну-ну, — охладил директорский пыл Иноземцев. — Где вы такого найдете? Да еще на общественных началах! — Уж и помечтать нельзя! — Директор смущенно поскреб в затылке. — Верно, малость перехватил. Вот тут-то Юлька впервые — таково было ее глубокое убеждение — высказала действительно самостоятельное, важное и ценное предложение. И не какое-то там обычное предложение, которое лежит на поверхности и доступно каждому, как, например, ее же совет переоборудовать оконные витрины. Нет, предложение было особого рода, и до него не всякий бы додумался. То, что она собиралась сказать, могло быть воспринято даже как невероятная глупость и, возможно, так и выглядело — глупостью, но Юлька чувствовала, что попадает в точку, и это чувство с каждой секундой превращалось в уверенность, хотя объяснить или доказать свою правоту она бы, наверное, не сумела. — Я думаю, — робко сказала Юлька, — есть один подходящий человек. — Неужели есть такой? — с большим сомнением спросил директор. — Я его, что ли, не знаю? — Знаете, — возразила Юлька. — Очень хорошо. Все с любопытством ждали, кого же она все-таки назовет, кто он есть, этот суперпокупатель. Юлька торжественно провозгласила: — Старик со второго этажа. Пенсионер местного значения. По-моему, самая подходящая кандидатура. Создалось впечатление, что Юлькины слова оглушили присутствующих. Точнее даже, не оглушили, а оглоушили. — Неуместный розыгрыш, — сурово отчеканил директор. — Соображаешь? Треклятый старик только и ждет, чтобы веревки из нас начать вить. — Да, уж никого не пощадит, — подлила масла в огонь Нина Семеновна.. — Замотал он меня как председателя цехкома своими требованиями. — Он и ко мне обращался, — добавила Майя. — Вы, говорит, комсомольцы и должны уважать преемственность поколений, а не глушить своих героических отцов и дедов подъемником, как рыбу динамитом. У всех побывал! Юлька понимала, что каждый из возражавших ей по-своему прав, — старик всем здесь изрядно попортил крови. Но она не могла расстаться с ощущением, что тоже права, предлагая его кандидатуру. И ее правда — так, во всяком случае, чувствовала Юлька — была правдой какого-то иного, более высокого и обобщающего порядка, ибо ее правда зиждилась не на нечаянно возникшей ссоре старика с магазином по поводу подъемника, а заключалась в сопереживании ею глухого стариковского одиночества, неприкаянности, смертельной его боязни признать свою полную ненужность. Совсем недавно, когда Юлька не знала, куда устроиться на работу, она сама испытала нечто подобное. И пережитые ею собственные огорчения заставляли сейчас остро чувствовать несчастье другого. — Он хороший, — сказала Юлька тихо, понурив почему-то голову. — Очень хороший и очень одинокий старик… Больше Юлька ничего не могла сказать и ничего не сказала. Она продолжала сидеть, виновато опустив лицо, жалея старика и кляня себя за то, что не сумела его защитить. Так и сидела, как школьница, вызванная к завучу за шалость, которая выглядела шалостью лишь в глазах примитивных, ничего не понимающих взрослых, а всем ребятам представлялась добрым и благородным поступком. Молчание прервал Иноземцев. Прервал вопросом, который, казалось бы, не имел никакого отношения к старику и ни к чему-либо другому, о чем здесь шел разговор. — Послушайте, Юля, — ровным голосом спросил Иноземцев, — вы бы не хотели работать в бухгалтерии? По напряженной задумчивости, которая воцарилась после заданного Иноземцевым вопроса, Юлька поняла, что его слова имеют какой-то второй, очень важный, но непонятный ей смысл. Она ничего не ответила — то ли растерялась, то ли мысли ее были заняты стариком. Иноземцев вопроса не повторил и ни на чем не настаивал. Зато в головах присутствующих что-то неожиданно повернулось. — Хм-хм… — Директор поправил на столе стопку бумаг, переложил с места на место ручку. — Коли по здравому размышлению… — Вообще-то… — начала Нина Семеновна, но больше ничего не сказала, снова задумалась. И тут директор вдруг принял вид человека, осененного до чрезвычайности счастливой какой-то мыслью, возможно даже, открытием. — Точно! Председателем совета старикана надо ставить! Попросим его на молочный завод съездить. От лица, так сказать, покупателей. Он же там!.. Представляете? Надо думать, каждый исключительно образно и живо представил себе, как их неугомонный старик стирает в порошок нерасторопных молочных деятелей, — смеялись все от души, но азартнее и дольше других — сам директор. От персонального пенсионера местного значения он имел забот куда больше, чем кто-нибудь еще, вот и смеялся пропорционально полученному. — Остается уговорить другую сторону, — напомнил Иноземцев. — Юлю! Юлю направим! — Виктор Егорович говорил об этом так, словно старик не мог не послушать Юльку, словно в ее просьбе он никогда не решился бы отказать. — Ну, и я с Юлей, понятно, пойду. Уговорим! Добрый у нас план получается, деловой! Лишь много спустя Юлька узнала, что приглашение работать в бухгалтерии, высказанное Иноземцевым, являлось в его устах лучшей похвалой, признанием в человеке высших достоинств, не подлежащих ни малейшему сомнению. С этим в магазине не могли не считаться. Глава седьмая Все-таки Юлька ошиблась, когда, впервые увидев Олега в автобусе, решила, будто он только что приехал с юга. Оказалось, ничего подобного. Олег готовился к экзаменам, лежа на пляже в Серебряном бору, и очень загорел, стал похож на головешку — по его собственному выражению. Они шли из кинотеатра «Москва», с площади Маяковского. Шли пешком к Юлькиному дому. Пока смотрели фильм, над городом пролился обильный летний дождь, вечерний воздух был влажен и свеж. Олег шел рядом. В серебрившемся под светом фонарей легком тумане розовато-белая, суженная в талии рубашка Олега чем-то напоминала парус. Олег держал Юльку за руку, переплетя свои и ее пальцы, и было в этом что-то от детсадовской боязни потеряться, остаться одному, была наивная детская доверчивость и совсем не детская нежность. Юлька выразила сомнение в целесообразности подготовки к экзаменам на пляже. Олег объяснил, что его система продумана во всех тонкостях и всецело себя оправдала. Подтверждение тому — три пятерки, четверка и единственная тройка, полученная на экзамене. — Тройка, конечно, самое лучшее подтверждение, — позлорадствовала Юлька. — Именно, лучшее, — сказал Олег. — Три дня перед последним экзаменом лил дождь. На пляж не пришлось ездить. — В чем состоит система? Как выяснилось, все очень просто. В дни подготовки к экзаменам человека тянет на пляж или к любым другим развлечениям с неодолимой силой. На борьбу с этой силой уходит значительная часть энергии мысли, так что на вдалбливание в голову очередного предмета ее почти не остается. Поэтому единственно разумным будет совместить развлечение с обучением, замкнуть враждебные силы друг на друга и этим их полностью нивелировать. Ни кино, ни театр такому совмещению не подмога, зато пляж просто создан для овладения наукой. Прочел и перевернул страницу — перевернулся на левый бок, перевернул вторую — перевернулся на правый. Напряжение и расслабление в едином ритме. Фантастика! Одолел главу — нырнул. Под водой и на ее поверхности повторяешь про себя только что пройденное. Олег говорил с преувеличенной серьезностью по отношению к своей системе овладения юридической премудростью, так что было не совсем понятно, где начинается шутка и где она кончается. Но таков его стиль — легкая насмешка над собственными заботами, прикрытая невозмутимой сосредоточенностью изложения, разговор с запертым на секретный замочек вторым смыслом, ключ от которого не сразу найдешь. Юльке это нравилось. Ей вообще нравился Олег, как никто другой до сих пор. С ним было легко. С ним было интересно. К Юльке Олег относился с ровной, ненавязчивой предупредительностью, а точнее, даже с бережностью. Он как бы приподнимал ее над окружающими, ставя на некий воображаемый пьедестал. А чтобы на этом пьедестале Юльке не было неуютно, чтобы она не слишком зазнавалась, он ее немного поддразнивал и шутил. Правда, делал это очень мягко, стараясь ненароком не огорчить и не ранить. Они встретились всего два раза, так получилось. А тот вечер, когда ходили в кино и шли пешком от площади Маяковского, был последним. Олег уезжал с родителями на машине в Крым, уезжал на месяц. Юльке было тоскливо, но она старалась не выдать своего настроения и посильно участвовала в разговоре. Когда же Олег закончил свой рассказ о том, как готовился к экзаменам, они замолчали и до самого Юлькиного дома не проронили ни слова. Но именно это молчание, это тихое хождение среди многолюдной вечерней толпы запало, запомнилось более, чем все остальное. Юлька потом часто думала: что же в том их молчании было такого особенного? Однако объяснения не приходили, мысли мгновенно растекались, путались и рвались, а пространство вокруг нее начинало заполняться звуками и запахами того вечера, рука ее как-то сама собой начинала ощущать сухое тепло его ладони, осторожную силу пальцев. Становилось легко и тревожно. Олег писал из Крыма веселые, милые письма. В каждом он непременно помещал одну-две забавные картинки, на которых присутствовала Юлька. Вот она скользит по волнам, вернее, идет по ним, едва касаясь воды, окруженная дельфинами и всякими рыбами, которые тянут к ней радостно-удивленные и счастливые рожи. На другой картинке Юлька являла собою солнце, а будущий следователь по особо важным делам грелся в испускаемых этим солнцем лучах. На последней странице письма картинка имела продолжение: солнце светило с прежней улыбкой, а под его лучами осталась лишь жалкая горсточка пепла и треснувшие от жара очки. В письмах Олег неизменно интересовался, как у Юльки дела в магазине. О своей работе Юлька рассказала ему все очень подробно. Правда, сначала трусила и мучилась — сказать или нет? Было ужасно противно сознавать, что она стесняется своей профессии, опасается, что специальность продавца может уронить ее в глазах Олега. Однако ко всем опасениям примешивалось и другое — злость против любого, кто посмел бы неуважительно отнестись к ее работе, фыркнуть или косо взглянуть с высоты собственной привилегированной и многоуважаемой профессии, пусть даже будущей. Еще совсем недавно подобных чувств Юлька не испытывала, но теперь она кое-что знала о магазине и думала примерно так: «Если в каждом из них работает хоть одна Антонина Сергеевна, хоть одна Майя или Виктор Егорович, к их делу нельзя отнестись несерьезно». Но злость злостью, а признаться Олегу в том, что она ученица продавца, было не так-то просто. «Пусть попробует что-нибудь такое сказать, — повторяла про себя Юлька. — Пусть только попробует что-нибудь такое подумать! Пусть! Никогда больше не встречусь, ни за что!» Возможно, Олег заметил ее смятение, да и трудно было не заметить, поскольку сведения и признания она выдавливала из себя с трудом. Во всяком случае, ни обидного сочувствия, ни тем более пренебрежительности Олег не проявил. С Юлькиных слов Олегу понравился Виктор Егорович, о котором он сказал: — Дельный, видимо, человек. Прошел войну? — Да, — ответила Юлька. — Танкист, был ранен. На лице шрам и сейчас очень заметен. — Шрамы украшают мужчину, — засмеялся Олег. — Знаешь, Юль, мне с детства фронтовики кажутся людьми особенными. Они постигли настоящую цену жизни и всего, что ее наполняет. Если хочешь найти истинного праведника, ищи его среди ветеранов, только среди них! Сами они этого, по-моему, не понимают. Юлька согласно кивала, хотя поисками праведников никогда в жизни не занималась. В связи со словами Олега она почему-то вспомнила пенсионера местного значения и рассказала о нем: как впервые увидела, как предложила сделать его председателем совета покупателей, как вместе с Виктором Егоровичем ходила в одинокую стариковскую квартиру. …К старику Юлька и директор пришли сразу после совещания. Приходу их он не удивился, снял с себя женский фартук, в котором предстал, открывая дверь, провел в комнату, предложил сесть. Сам тоже сел на стул и сидел молча. Когда директор собрался начать разговор, старик приложил палец к губам: «Тсс!» Молчание сохранялось довольно долго, а директорские попытки его прервать пресекались все тем же сердитым «Тсс!» За это время Юлька рассмотрела стариковское жилище. Аккуратно и чисто, хорошая мебель, и пол натерт до блеска, но как-то холодновато, зябко, необитаемо. Квартира напоминала мемориальные квартиры-музеи. В них вроде бы все осталось таким же, каким было при хозяине, но осмотришь, и тянет спросить: «Будьте любезны, скажите, а где он все-таки жил? Просто жил, понимаете?» Странная игра в молчанку, которую затеял старик, прервалась неожиданно. Юлька потянула носом — пахло горелым. — По-моему, — начала Юлька. — Тсс! — пенсионер погрозил ей пальцем. — …пахнет горелым, — закончила Юлька свою мысль. — Каша!!! Старик всполошился было бежать на кухню, стал натягивать на себя фартук, но Юлька его опередила. К сожалению, кашу спасти не удалось.