В Древней Греции самоубийство было обычным делом: врачи помогали больным с камнями в почках или тяжелыми мигренями покончить с собой, перерезав себе вены. В седьмой книге своей «Естественной истории» Плиний Старший (тоже живший в I веке н. э.) описывает бесславный конец некого Ясона из Фер, у которого был диагностирован абсцесс легкого: «Признанный врачами из-за язвы безнадежно больным, [он] нашел исцеление благодаря полученному от врага ранению в грудь, в то время как он искал смерть в бою»{5} [516]. Клятва Гиппократа многими считается главным текстом, определяющим, что значит быть врачом. Ее логика не просто до сих пор пронизывает учебные планы медицинских школ Запада; студенты-медики приносят ее (или ее аналоги) в ходе посвящения во врачи по всему миру. На первый взгляд, смысл этой клятвы можно свести к фразе «не навреди», однако сложности скрываются в деталях. Мало того что мы не знаем, в какой степени текст клятвы Гиппократа сочинен человеком, именем которого она названа, — даже оценки времени ее появления варьируют в промежутке от V до I века до н. э. Для споров об эвтаназии важен один из наиболее известных фрагментов клятвы: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла»[517]. В своей первоначальной форме клятва также запрещает врачам проводить хирургические операции и делать аборты. Эти положения позволяют предположить, что позиция Гиппократа были близка к учению греческого математика Пифагора. Пифагор и его последователи верили в переселение душ и святость жизни, а также в то, что умышленное прерывание чьей-либо жизни никогда не может быть оправдано[518]. Это приводило их к мысли и о недопустимости хирургического вмешательства. Несмотря на то что до нас дошло очень мало информации о том времени, ясно, что клятва Гиппократа не пользовалась большим влиянием среди греческих врачей в период римского господства. Скорее, можно сказать, что подъем философской школы стоицизма привел к тому, что мало кто в эллинистическом мире обращал внимание на требование клятвы не совершать эвтаназии. Стоики считали, что для укрепления вселенского порядка и достижения свободы в жизни следует руководствоваться разумом. Для них высшей целью было противостоять умыслам смерти. Последователь стоицизма Сенека писал: Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: «Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде»… Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду[519] {6}. Стоики следовали своим убеждениям и на практике. Марк Порций Катон (95–46 до н. э.), также известный как Катон Младший, был одним из главных врагов Юлия Цезаря; в трагедии Джозефа Аддисона «Катон» ему приписывается фраза: «Дай мне свободу или дай мне смерть»[520]. После поражения противников Цезаря в битве при Тапсе Катон, не в силах вынести бесчестия, попытался покончить с собой, вонзив в живот меч, однако в итоге лишь нанес себе тяжелые увечья. Тогда он стал раздирать эти раны до тех пор, пока не умер мрачной кровавой смертью[521]. Основатель стоицизма Зенон Китийский (335–265 до н. э.) также учил других на собственном примере. Однажды, возвращаясь домой после занятия с учениками, он споткнулся и сломал палец на ноге. Восприняв это как знак, Зенон задержал дыхание и умер[522]. Ситуация полностью изменилась благодаря римскому императору Константину Великому (272–337), который принял христианство и обеспечил господство христианских ценностей в континентальной Европе. Христианство всегда считало человеческую жизнь собственностью Бога, даром, который мы обязаны сохранять при любых обстоятельствах. Блаженный Августин (354–430) категорически писал: «Когда закон говорит: „Не убий“, надлежит понимать, что он запрещает и самоубийство»[523]. Влияние христианства было настолько всеподавляюще, что идея рационального самоубийства, так широко распространившаяся благодаря стоикам, полностью исчезла из европейского культурного ландшафта. В Средние века святой Фома Аквинский (1225–1274) продолжил традицию обличения самоубийства, заявляя, что оно противоестественно, вредно для общества и является грехом[524]. Таким образом, на протяжении почти двух тысячелетий самоубийство, как обычное, так и совершенное при содействии другого человека, было не только противозаконным, но и наказуемым. Собственность самоубийц конфисковывалась, а их память оказывалась покрыта позором. Только в эпоху Возрождения сложившийся порядок вещей начал ставиться под сомнение. Расставаясь со всеми прочими традициями и обычаями, деятели Возрождения оспорили и церковные взгляды в вопросе права человека на смерть. Томас Мор, лорд-канцлер английского короля Генриха VIII и видный католик, написал в 1516 году книгу под названием «Утопия», где изложил свои представления об идеальном обществе. Принципы острова Утопия противоречили многим важнейшим положениям христианства: священнослужителями там могли становиться как мужчины, так и женщины, причем им было разрешено вступать в брак; ко всем религиям, в том числе и к атеизму, там относились терпимо; получить развод не составляло труда. Взгляды жителей Утопии на умирание тоже были достаточно прогрессивными: Страдающих неизлечимыми болезнями они утешают постоянным пребыванием около них, разговорами, наконец оказанием какой только возможно помощи. Но если болезнь не только не поддается врачеванию, но доставляет постоянные мучения и терзания, то священники и власти обращаются к страдальцу с такими уговорами: он не может справиться ни с какими заданиями жизни, неприятен для других, в тягость себе самому и, так сказать, переживает уже свою смерть; поэтому ему надо решиться не затягивать долее своей пагубы и бедствия, а согласиться умереть, если жизнь для него является мукой… Те, кто даст себя убедить в этом, кончают жизнь добровольно или голодовкой, или, усыпленные, отходят, не ощущая смерти. Но утопийцы не губят никого помимо его желания и нисколько не уменьшают своих услуг по отношению к нему[525] {7}. В эпоху Возрождения обсуждение эвтаназии не только возобновилось, но и стало более детальным. В 1605 году Фрэнсис Бэкон провел различие между внутренней эвтаназией, которая представляла собой мирный исход души из тела, и внешней, заключавшейся в безболезненной и не связанной с переживаниями смерти тела[526]. Он указывал, что духовенство и близкие способствуют внутренней эвтаназии, и предлагал врачам больше работать над внешней. Похоже, однако, что Бэкон имел в виду не активную эвтаназию, при которой больному для ускорения смерти дается лекарство или проводится операция, но облегчение боли и страданий путем пассивной эвтаназии. Философы Просвещения вроде Дэвида Юма, которые, будучи сторонниками эмпиризма, придавали доказательствам и живому опыту первостепенное значение по сравнению со всем остальным, также высказались в пользу самоопределения в этой сфере. Юм (1711–1776) много размышлял об этом. Свои эссе «О самоубийстве» и «О бессмертии души» он впервые опубликовал в 1775 году, однако позже принял решение изъять эти страницы из сборника из-за вызванного ими скандала. Они были изданы под его именем лишь после смерти[527]. Хотя в этих важных текстах Юма эвтаназия напрямую не упоминается, он вплотную подходит к обсуждению этой проблемы: Что самоубийство часто можно совместить с нашим интересом и нашим долгом по отношению к нам самим, в этом не может быть сомнения для кого-либо, кто признает, что возраст, болезнь или невзгоды могут превратить жизнь в бремя и сделать ее чем-то худшим, нежели самоуничтожение{8}. В очень конкретных выражениях он ставит под сомнение значение, придаваемое ценности человеческой жизни: Жизнь человека не более важна для вселенной, чем жизнь устрицы… Волос, муха, насекомое в силах разрушить это могущественное существо, жизнь которого имеет столь большое значение… С моей стороны не было бы преступлением изменить течение Нила или Дуная, если бы я был в силах осуществить подобные намерения. Почему же в таком случае преступно отвести несколько унций крови от ее естественного русла? С Юмом были согласны и другие: не одобряя самоубийства, они были категорически против законов, объявляющих его преступлением. В то же время, однако, возражения против эвтаназии оставались в силе, хотя и не были столь безапелляционными, как в Средние века. Еще один эмпирик, Джон Локк (1632–1704), не одобрял нанесение себе никакого вреда, поскольку, раз люди были созданы Богом, такое действие стало бы ущемлением Его прав собственности. В связи с этим Локк последовательно выступал против самоубийства в любой форме[528]. Человек — хранитель тела, которое поручено ему Богом, а значит, не имеет никакого права портить это тело. Локк увязывал такое отношение к самоубийству со своим неприятием рабства: «Никто не может дать большую власть, чем та, которой он сам обладает, и тот, кто не может лишить себя жизни, не может дать другому власти над ней»[529] {9}. Немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804) тоже, подобно Локку, считал «преднамеренное разрушение своей животной природы» недопустимым в нравственном отношении[530]. Эпохи Возрождения и Просвещения во многом способствовали раскрепощению дискуссии об эвтаназии. Однако лишь XIX век — с его изобретением анестезии, широким распространением болеутоляющих опиатов, возникновением современной хирургии и многими другими медицинскими достижениями — перенес такие споры из диссертаций философов к кроватям больных. Тем не менее в эту же эпоху в обсуждениях права на смерть зазвучала гораздо более зловещая тема — право на убийство. Слово «эвтаназия» соединяет в себе два греческих корня: εὖ, что означает «хорошо», и θάνᾰτος — «смерть». Следовательно, в буквальном смысле оно означает «хорошая смерть». Тем не менее, если вы поговорите об этом со среднестатистическим человеком, он не видит в слове «эвтаназия» ничего положительного. Более того, для большинства оно, вероятно, звучит как противоположность хорошей смерти. Подобное отношение к эвтаназии существовало не всегда, и именно события XIX и первой половины XX века определили то, как ее воспринимают наши современники. В начале XIX века немецкий фармацевт Фридрих Сертюрнер выделил из опия чистый морфин. Вещество нашло широкое применение в медицине, хотя в каких-то случаях это и подвергалось критике. Например, некоторые христиане возражали против использования морфина во время родов, ссылаясь на то, что это противоречит Божьему замыслу, как он изложен в Библии: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей»[531]. Однако эти препятствия были преодолены, и в первой половине XIX века по всему миру наблюдался бурный прогресс, увенчавшийся успешным использованием эфира для общей анестезии. Врачи наконец получили контроль и над болью, и над сознанием. Хотя в первую очередь анестетики и анальгетики начали применяться в хирургии, быстро стало очевидно, что впервые в истории возникла возможность облегчать боль всех видов. Джон Уоррен, основатель The New England Journal of Medicine, происходил из медицинской семьи. Его отец служил врачом при Томасе Джефферсоне во время Войны за независимость США и в 1782 году основал Гарвардскую медицинскую школу. Самой знаменитой из проведенных Уорреном операций стала первая публичная демонстрация общей анестезии во время хирургического вмешательства. Уоррен, однако, осознавал, что эфир может найти применение и за пределами хирургии. В книге, основанной на его опыте работы с этим веществом, Уоррен выступал за использование эфира для облегчения ухода из жизни тех, кто находился при смерти: С тех пор как в хирургических операциях установилась практика использования эфира, его прежняя практическая ценность в облегчении предсмертной агонии побудила меня использовать его более свободно и решительно… Ценность этого открытия окажется значительно выше, поскольку число тех, кто испытывает страдания в ходе борьбы между жизнью и смертью, выше числа тех, кто вынужден подвергаться болезненным хирургическим операциям[532]. Уоррен ценил возможность облегчить страдания в конце жизни, отмечая: «Если мы найдем средство предотвращения или облегчения этих страданий, великий переход можно будет наблюдать без ужаса и даже волнения». Больше того, Уоррен утверждал, что в некоторых случаях анестезия стала сдерживающим фактором для эвтаназии: Когда пациента приговаривают лечь под нож, какие только ужасы не начинает рисовать его воображение… Неудивительно, что многие из них не готовы пойти на это; неудивительно, что некоторые, доведенные до отчаянья, решают предвосхитить свои страдания добровольной смертью. Ужас перед операцией толкнул на самоубийство одного местного джентльмена, который страдал от камня в мочевом пузыре[533]. Хотя Джон Уоррен никогда не выписывал эфир, хлороформ или морфин специально, чтобы прервать чью-то жизнь, создавалось ощущение, что момент, когда это сделает кто-то другой, неизбежно наступит. Как это и повелось в дальнейшем, пропагандистом активной эвтаназии стал человек, который не был по специальности врачом. Бирмингемский теоретический клуб был объединением мыслителей и философов, которые собирались для обсуждения тем общего характера. Читавшиеся там доклады впоследствии публиковались. Самым популярным из всех стал доклад, прочитанный в 1870 году никому до тех пор неизвестным господином по имени Сэмюэль Уильямс. Он поставил перед аудиторией вопрос: «Почему пациента, которого собирается оперировать хирург, мы всегда избавляем от предстоящих страданий, но пациент, который вот-вот испытает самую худшую боль, какую только может причинить сама природа, остается без нашей помощи или даже надежды на нее?»[534] Затем он высказал свое мнение, «что во всех случаях безнадежной и причиняющей страдания болезни в формальные обязанности медика должно входить применение хлороформа, когда того пожелает пациент… чтобы немедленно загасить сознание и предать страдающего человека быстрой и безболезненной смерти». При этом он оговорил непременные условия такого вмешательства: «Должно быть сделано все для предотвращения любого возможного злоупотребления подобными полномочиями; также следует предпринять все меры для установления факта применения вещества в соответствии с явно высказанным пожеланием пациента». Текст этого доклада, прочитанного в уютном клубном зале, получил широкое распространение и был напечатан во влиятельном журнале Popular Science Monthly. Среди тех, кто, также не будучи врачом, высказывался на рубеже столетий в пользу активной эвтаназии, были гарвардский профессор истории искусств Чарльз Элиот Нортон и известный адвокат Симеон Болдуин, который позже стал президентом Американской ассоциации юристов[535]. Эти взгляды отчасти оказали влияние на законопроект о легализации эвтаназии, который рассматривался конгрессом штата Огайо. Несмотря на то что он не был принят, это был лишь первый подобный документ из многих, обсуждавшихся американскими законодателями. Ведущие медицинские журналы того времени — в том числе те, что до сих пор сохраняют свое лидирующее положение, — заняли круговую оборону и решительно выступили против любых предположений, будто врачи должны помогать своим пациентам умирать. Описывая в редакционных статьях роль врача в мире, где эвтаназия стала законной, The Journal of the American Medical Association и The British Medical Journal независимо друг от друга использовали слово «палач»[536]. Категорически отвергнув активную эвтаназию, медицинское сообщество одновременно начало заигрывать с куда более мрачной и безнравственной идеей — евгеникой. Евгеника возникла после того, как Чарльз Дарвин опубликовал свой труд «Происхождение человека и половой отбор», где писал: Наши врачи употребляют все усилия, чтобы продлить жизнь каждого до последней возможности. Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы{10} [537]. Евгеника обращала особое внимание на детей и людей, которые считались «слабоумными» или «умственно неполноценными». После Первой мировой войны евгеника получила широкое распространение в Германии, а также в США. К 1926 году в 23 американских штатах были приняты законы, разрешающие стерилизацию[538]. Во многих из них на проведение «добровольной стерилизации» не требовалось согласие самого пациента, что делало ее фактически принудительной[539]. Кроме того, стерилизации чаще других подвергались представители национальных меньшинств и иммигранты[540]. К 1944 году было зарегистрировано более 40 000 случаев проведения стерилизации, и еще 22 000 пациентов прошли через эту процедуру с 1943 до 1963 года[541]. Такие стерилизации не проводились тайно: их осуществляли с явно выраженного согласия и при поддержке важнейших медицинских обществ, а также судов. В редакционной статье, опубликованной в 1933 году в The New England Journal of Medicine, заявлялось: Бремя, которое накладывает на общество эта растущая распространенность слабоумия, огромно. Для начала люди с пониженным интеллектом всегда являются потенциальными преступниками… Мы должны… осознать опасность полной замены нашего населения на расу слабоумных[542]. Редакторы видели потенциальное решение проблемы в нацистской евгенике: Германия — это, пожалуй, страна, добившаяся наибольшего прогресса в ограничении плодовитости неприспособленных к жизни людей… Интересами отдельного человека следует пренебречь ради высшего блага[543]. Суды не остались в стороне от этих тенденций. Ярче всего это проявилось в прецедентном деле «Бак против Белла» (Buck v. Bell, 1927)[544]. Керри Бак была помещена в приемную семью после того, как ее мать попала в тюрьму по причине беспорядочных половых сношений. Керри было всего 17 лет, когда ее изнасиловал племянник приемной матери и она забеременела. Чтобы избавить семью от позора, приемные родители Керри поместили ее в интернат для эпилептиков и слабоумных, где в соответствии с законом штата Виргиния о стерилизации от 1924 года она должна была пройти эту процедуру. Когда дело дошло до Верховного суда США, восемь судей из девяти высказались в защиту права штата стерилизовать женщину. Автор текста судебного решения Оливер Уэнделл Холмс писал: Для всего мира будет лучше, если, вместо того, чтобы ждать казни потомков-дегенератов за совершенные преступления или позволить им голодать из-за их кретинизма, общество сможет помешать продолжить свой род тем, кто явно к этому непригоден. Принцип, который лежит в основе обязательной вакцинации, в достаточной мере подходит для того, чтобы оправдать и перерезание фаллопиевых труб[545]. Подтвержденный этим решением закон штата Виргиния о стерилизации был официально отменен лишь в конце 1970-х годов. Хотя евгеника резко утратила популярность после Второй мировой войны, для многих она остается синонимом эвтаназии. Во многом предметом битв вокруг эвтаназии всегда был контекст, в который необходимо поместить это явление. Одна сторона постоянно пытается связать эвтаназию с евгеникой и явлениями вроде «комиссий по смерти», а другая стремится отделить эвтаназию от них. То, как эвтаназия звучит и выглядит сейчас, очень важно для понимания современного состояния этой бесконечной дискуссии. Десятилетия после Первой мировой войны стали периодом прорыва в медицинских технологиях, включая разработку аппарата искусственной вентиляции легких, сердечно-легочной реанимации и других методик, позволяющих поддерживать жизнь практически бесконечно. Общественность не осознавала масштаба этих достижений до дела Карен Энн Куинлан, которое положило начало частичному восстановлению автономии воли пациента. Но хотя Верховный суд США защитил право пациента быть оставленным в покое, он не сказал ни слова о праве пациента на смерть. Несмотря на то что решение по делу Карен Энн Куинлан стало большой победой для групп, объединявших сторонников эвтаназии, им еще предстояла долгая борьба. Одно лишь слово «эвтаназия» рисовало в воображении американцев самые жуткие картины. Хотя некоторые принципы, которых придерживались сторонники эвтаназии, — автономия воли, право на свободную жизнь, право на самоопределение и так далее — всегда пользовались поддержкой американского общества, мало кому нравились конкретные выводы, делавшиеся из этих принципов. Это стало причиной масштабного ребрендинга — грандиозного упражнения в словесной инженерии. Американское общество эвтаназии (Euthanasia Society of America) сменило свое название сначала на Общество за право на смерть (Society for the Right to Die), а затем на Общество за выбор при умирании (Society for the Choice in Dying). Если когда-то сторонники называли эвтаназию «безжалостным освобождением», то в 1980-х и 1990-х годах (особенно в ходе не увенчавшейся успехом кампании 1991 года по легализации эвтаназии в штате Вашингтон) распространенным эвфемизмом стало «содействие в смерти»[546]. Тем не менее поражение на референдумах в Калифорнии и Вашингтоне означало, что сторонники эвтаназии должны были снова пересмотреть свой подход. Опрос, проведенный Организацией по исследованию и методологии эвтаназии, привел к появлению наиболее популярного в настоящее время термина «смерть с достоинством»[547]. Мало того что потенциальные участники будущих референдумов признавали его наиболее притягательным (или наименее отталкивающим, в зависимости от того, на какой они стороне), он также подразумевал, что пациенты, которые умирают в результате тяжелой болезни или после неудачных попыток интенсивной реанимации, делают это без достоинства[548]. Слова настолько важны, что комментаторы никак не могут прийти к единому мнению относительно четкого определения эвтаназии. Слова «страдание», «безболезненно» и «облегчить» несут в себе ту же долю предубеждения, что и «убийство из милосердия» или «самоубийство». Это важно не только для философов и популяризаторов — язык также глубоко влияет на избирателей и пациентов. Когда я работал в онкологической клинике, убедился в этом на собственном опыте. В этой больнице в случае, если пациент или его семья хотели отказаться от дальнейшего применения мер, направленных на сохранение жизненных функций, они могли пойти по пути, называемому «только обеспечение комфорта». Этот тип ухода, который часто назначается пациентам хосписов, может означать разное для разных больных. Для подавляющего большинства он подразумевает, что не делается ничего, кроме прямого снятия симптомов, — никаких лабораторных анализов, контроля показателей жизнедеятельности, антибиотиков, восполнения потери жидкости и т. д. В то же время для некоторых других пациентов «обеспечение комфорта» может включать и внутривенное введение лекарств, улучшающих насосную функцию сердца или препятствующих скоплению жидкости в легких. Среди моих пациентов в этой клинике была женщина с фиброзом легких. Она жила с этим заболеванием в течение многих лет — в ее случае оно было наследственным и на ее глазах свело в могилу двух ее сестер. При фиброзе легкие теряют свою эластичность, а легочная ткань постепенно заменяется волокнистым материалом, который не может участвовать в обмене кислорода и углекислого газа. Пациенты все больше зависят от баллонов с кислородом, который помогает им дышать. Это неизлечимое заболевание продолжает прогрессировать до тех пор, пока человек не умрет от неспособности дышать или по какой-либо другой причине. В случае с моей пациенткой такая другая причина и возникла — рак легких. Женщина была госпитализирована, прошла химиотерапию и после почти трех недель в огромной дыхательной маске решила, что больше так не может. В этот момент я пригласил специалистку по паллиативной помощи, чтобы она помогла с этим переходом. Когда я сказал ей, что пациентка, скорее всего, выберет «только обеспечение комфорта», она строго заметила, что ей не нравится этот термин и что вместо него она предпочитает говорить «интенсивное обеспечение комфорта». «Вместо того чтобы чувствовать, что мы лишаем их какого-либо ухода, они должны знать, что мы делаем для них даже больше», — сказала она. Визуальные аспекты эвтаназии также важны, и никто не понимал этого лучше, чем Джек Кеворкян. Кеворкян был патологоанатомом и самым известным сторонником эвтаназии во второй половине XX столетия. Он признавался, что помог совершить эвтаназию десяткам пациентов. С 1994 до 1997 года его четырежды привлекали к суду, но каждый раз оправдывали. В 1998-м он пришел на телевизионное шоу «60 минут» и продемонстрировал видеозапись, на которой вводит смертельную смесь препаратов страдающему боковым амиотрофическим склерозом пациенту с целью помочь ему уйти из жизни. Несмотря на то что, как и следовало ожидать, Кеворкян был приговорен к тюремному заключению за незаконное лишение жизни, визуальную войну он выиграл. Он показал пациента, страдавшего до такой степени, что он не мог сделать без боли ни одного вдоха, пациента, который спустя мгновения после введения ему препаратов больше не корчился в муках, а просто обмяк в кресле и умер. За демонстрацией смерти последовало интервью с женой покойного, которая сказала: «Я не считаю это убийством, я считаю это проявлением человечности. Я считаю, что так и должно быть». Для кого-то Кеворкян был негодяем и убийцей[549], но для других он стал героем[550]. Даже сторонники эвтаназии, такие как комик и телеведущий Билл Мар, считали, что он был не лучшим публичным лицом для их кампании и не раз вредил сам себе. Однако Кеворкян вновь привлек внимание к эвтаназии и обеспечил ей тот уровень освещения в СМИ, о котором всегда мечтали ее сторонники. Газетные статьи и телесюжеты, появлению которых он способствовал, в некотором роде нормализовали содействие смерти. Несмотря на решительное сопротивление, в основном со стороны профессиональных объединений врачей, участники кампании неустанно пытались легализовать активную эвтаназию на всей территории США. Самое серьезное препятствие, с которым они столкнулись, было связано с решением Верховного суда США от 1997 года, согласно которому эвтаназия была признана противозаконной в делах «Вакко против Куилла»[551] (Vacco v. Quill) и «Вашингтон против Глюксберга» (Washington v. Glucksberg)[552]. Суд четко указал, что конституционного права на смерть не существует. Когда сторонники эвтаназии переключили свое внимание на уровень штатов, поначалу их тоже ждало разочарование: их инициативы как в штате Вашингтон в 1991 году, так и в штате Калифорния в 1992-м не были поддержаны на референдумах. Однако 1994 год оказался поворотным: Орегон стал первым штатом, который проголосовал за признание законности смерти при содействии врача и, таким образом, создал прецедент для эвтаназии в США.