Я решила записывать кардиограмму. Проводить ежедневные метеорологические замеры. Я стала писать дневник — дневник счастливого человека. Часть первая. Простые открытия Как начинается день в Генуе. Лестницы вместо улиц Наслаждаться утром нового дня — целое искусство. Это только звучит поэтически — «утро нового дня», а на самом деле: звон будильника, еще пять минут, и еще пять, о господи, уже опаздываю, о необходимости плескать водой в лицо думаешь с содроганием, хорошо бы кофе, кажется, опять не успею, черт, уже надо выходить! Накраситься или опоздать? Накрашусь завтра. Кофе выпью потом. Почему я всегда опаздываю? Всё равно же ничего полезного с утра не делаю… Вечная мечта — выспаться. Даже если заранее знаешь, что спать до полудня в итоге ничем не лучше. Гадкое чувство вины за то, что полдня прошло зря, никто не смолол кофе, не приготовил воскресного завтрака, и вообще: теперь завтракать или обедать? …Утро в раю ничем не отличается от любого другого. В Италии, в Генуе, утро непременно начинается с кофе в баре «sotto casa»[1], который ты выбираешь для себя навсегда и с той же степенью ответственности, как англичане выбирают свой «local pub». Перед тобой ставят чашку кофе, ты выпиваешь ее одним духом, тебе пододвигают стопочку с водой, ты опрокидываешь в себя и стопочку (на твой привычный жест смотрят с уважением — да-с, достигается тренировкой), впечатываешь монету в прилавок, — и… день начинает тебе улыбаться. Но до кофе мне еще надо дожить. Сто ступенек вниз по лестнице, которая притворяется улицей (наш официальный почтовый адрес — скалината делла Читтаделла, 3: лестница Цитадели, 3), — она очень старая, пятнадцатого века, ступеньки крутые, разновысокие, повороты самые неожиданные, своды низкие. Без сноровки можно не только голову зашибить, но и шею на этой скалинате свернуть. Скалината выходит на широкую улицу Бальби, сплошь застроенную дворцами: Палаццо Реале (Королевский дворец), факультеты Университета, Библиотека, и просто дворец, и чей-то помпезный дом с садом на крыше. Говорят, что в этом доме находится самая большая в Европе частная коллекция картин. И последний раз хозяин открывал ее, когда здесь с визитом был папа Иоанн Павел II. Рядом с Университетом сидит смуглая тетка с жуликоватыми глазами и жарит на баяне. У нее такая работа. Она здесь каждое утро, каждый день, включая субботу и воскресенье. В дождь и в жару. Сидит на табурете как на завалинке и наяривает: «Мой костер в тумане светит…». Ни слова при этом не знает по-русски. Я проверяла. Прохожу площадь Нунциата (Благовещения), огибаю рынок, поднимаюсь 20 метров по еще одной скалинате, простите, нет — это салита: здесь ступенек нет, значит, не лестница, a подъем. Да, они все отличаются: виа, корсо, салита, скалината, виколо — соответственно улица, проспект, подъем, лестница, переулок… Посередине салита расширяется — в этом месте она называется «площадь», хотя размер у этой пьяццы как раз с лестничную площадку, максимум две. Ну что ж, если не площадь, то площадка. В этом есть свой лингвистический смысл. Здесь я сворачиваю и поднимаюсь еще на 50 ступенек, чтобы сдать четырехлетнего Петьку в детский сад. Вытираю пот со лба и наконец-то начинаю ощущать первые признаки свободы. Главный генуэзский завтрак — фокачча: горячая лепешка, пропитанная оливковым маслом и посыпанная крупной морской солью. Фокачча, как и песто (соус из базилика, твердого сыра и орешков пинии), — главная гастрономическая гордость Генуи. Фокачча может быть только дженовезе, то есть генуэзская; иногда ее пытаются имитировать, но не очень успешно. Фокаччу полагается покупать и есть только свежую; кроме того, ее надо попробовать в десяти разных пекарнях, выбрать место, где она понравится больше всего, и потом уже покупать только там. К самым лучшим фоккачериям всегда стоит очередь на улице. Ее можно купить на вес, можно взмахнуть рукой, показав, сколько отрезать, а можно сказать: мне фокаччи на пол-евро — и с вас возьмут ровно ту монету, которую вы приготовили. Днем на прилавках гастрономических магазинов, киосков и кафе появится фокачча с песто, фокачча с сыром, фокачча с помидорами. И это будет уже обед. А к вечеру фокаччу будут подавать как закуску к аперитивам, и вы сами, если ждете гостей или идете в гости, снова купите фокаччи. И ваше следующее утро начнется с того, что вы увидите, как генуэзцы окунают свою любимую фокаччу в чашку с капучино. Главное — не слишком сильно этому удивляться. Венецианцы имеют привычку на первый завтрак (и на второй) опрокидывать в себя стаканчик белого вина. Так у них заведено; хорошая альтернатива кофе. И работать после такого завтрака веселее. Но здесь, в Генуе, на первом месте всегда будет фокачча. Однажды мы с Сандро (тогда еще женихом, а не мужем) были в Пизе. Я пришла в ужас от специального аттракциона для туристов вокруг Пизанской башни: газон величиной с три футбольных поля, опоясанный рядами палаток с сувенирами. И огромная, галдящая толпа, рассеянная по полю: едят, пьют, закусывают, фотографируются. Я объявила срочную ретираду, и мы просто гуляли по старой части Пизы. Больше всего запомнились фигурные кольца коновязи с разными замысловатыми головами: львов, драконов, единорогов… Привязать к такой коня, громко постучать дверным молотком в огромную, высотой в два человеческих роста, дверь с железными шипами, и войти, бряцая шпорами, срывая на ходу дорожный плащ, эх!.. А за обедом нам дали что-то, отдаленно напоминающее фокаччу, — то есть тоже фокаччу, но в пизанском исполнении. Сандро пододвинул мне тарелочку и сказал: «Вот, попробуй, и сразу поймешь, почему мы с Пизой триста лет воевали. О чем можно разговаривать с людьми, которые делают такую гадость?..» Даже не знаю, что́ мне кажется более странным: что два соседних города триста лет воевали (два часа езды на поезде regionale[2], за это время даже из Москвы до Тулы не доедешь), или что финальным аргументом оказывается фокачча. Кажется, здесь еда — эта та печка, от которой все танцуют. Отдав дань главному генуэзскому ритуалу, можно наконец-то выпить и кофе. Если вы хотите вести себя как итальянцы — то кофе надо пить стоя. Ну, хотя бы потому, что сидя — на 20 чентезимо дороже. Хотя главная причина — совсем другая: правильные кофейни — это те, где нет официантов, есть только хозяин за стойкой. Кстати, с ним надо поздороваться, узнать его имя и обязательно завести дружбу. Бар[3] около дома — это маленький клуб для тех, кто живет в квартале. Большинство баров-кафе — старые, вросшие первыми этажами в культурный слой, с винтовыми лесенками и туалетом в подвале или в каком-то подозрительном скворечнике на втором этаже. Некоторые новые кафе пытаются заманить к себе туристов и — о боже! — разрешают им пить капучино во второй половине дня (смертный грех, ужас, ужас). На этих смотрят с подозрением, презрительно называют их «предпринимателями» и всячески не замечают. А бар «sotto casa» станет родным на второй день — где бы ты ни был, в любом уголке Италии; там тебя расспросят, утешат, расскажут последние новости, выяснят, что ты любишь, и будут ставить перед тобой именно твой кофе (который ты всегда пьешь), как только ты облокотишься на прилавок. Если есть желание, то можно завести беседу — всё равно кофе все пьют по утрам в одно и то же время, как на дежурстве, так что завтра ты увидишь здесь всё тех же людей: постаревшую даму с собачкой, двух смешливых девчонок перед лекциями, цветочника с другой стороны улицы — он потом сделает тебе скидку, и мускулистого типа в розовом галстуке (лучше не спрашивать его, кто он таков, а то придется потом с ним всю жизнь разговаривать, или менять удобное для тебя время утреннего кофе). Тебе скажут: «чао, белла», если ты девочка. Тебя обязательно спросят о футболе, если ты мальчик. Даже если ты не говоришь на итальянском, тебе поулыбаются и покивают. А дальше начнется рабочий день. Но этим утром уже была фокачча, и кофе, и прогулка, и улыбки, — и день полетел воздушным змеем. Летит? Сверкает? Так ведь этого же мы и хотели. Кой черт занес меня на эти галеры? Как я оказалась в Генуе Всю жизнь я танцевала ритуальные танцы с разными подходящими и не подходящими мне партнерами. Один раз пойду, другой откажусь, в прошлый раз я была в джинсах, на следующий нужно провокационное платье — значит, надо срочно изобрести повод, чтобы такое платье надеть. Я ему уже два раза звонила сама — теперь надо ждать его звонка! (Хорошо, что сейчас есть мобильные, — а каково было «ждать звонка» у обычного домашнего телефона?) На днях Сандро, мечтательно улыбаясь, вспоминал, как я была одета, когда мы с ним работали в Москве на фестивале. — Ты имеешь в виду, когда мы познакомились, Сашенька? — Ну да, когда познакомились, и потом, когда мы работали — сколько? Десять дней? Или больше? Я помню, у тебя был небесно-голубой пиджак, такой длинный, и светлые джинсы. Сначала я вспомнила свой любимый голубой пиджак. А потом с ужасом осознала, что при встрече с мужчиной моей жизни я действительно — десять — дней — подряд — ходила — в одном — и том же. Только майки меняла. Наверное. Совершенно не помню. А помню я только, с каким трудом отклеивала себя от постели по утрам после четырех или пяти часов сна, как повторяла себе, что, когда закончится этот проект, потом будет еще всего один, самый простой, и всё закончится, и можно будет выспаться и хотя бы два-три дня ничего не делать. Помню все бесконечные перипетии с итальянской труппой. Спектакль был огромный, очень сложный; играть его должны были в театре Российской армии — единственном театре в стране, который подчиняется не Министерству культуры, а Министерству обороны, и вместо директора — генерал, а по многокилометровым коридорам бегают строем солдатики срочной службы. Помню, что я была насмерть простужена, разговаривала как слон, которому наступили на хобот, и кашляла, как Чехов в Ялте. Отлично помню всю русскую команду — про фестивальную работу в театре вообще стоило бы писать отдельно, правда, для этого пришлось бы воскресить жанр соцреализма, где все либо хорошие, либо очень хорошие, всё умеют, ничего не боятся и горой стоят за своих… А вот итальянцев не помню совершенно. Во-первых, их было 40 человек, а во-вторых, никто из итальянской труппы, кроме технического директора Сандро, не говорил по-английски. Я быстро выучила по-итальянски «спасибо», «пожалуйста», «налево», «направо», «здравствуйте» и «до свиданья» — так же, как выучивала на любом другом языке для любой другой театральной труппы, но они так и остались для меня плохо организованной толпой немтырей, устраивающих забастовки из-за отсутствия пива и вина на обед, скандалящих из-за туалетной бумаги и не понимающих, что график их работы вписан в график работы гигантской машины фестиваля, где параллельно идут 8–10 спектаклей в разных театрах Москвы. Самое интересное, что всех их я теперь хорошо знаю, почти всех люблю — каждого по-своему, но соединить этих отдельных людей, которых я знаю и люблю, с теми, составлявшими галдящую и постоянно чего-то требующую толпу, решительно не могу. К Сандро я кидалась за разъяснениями всякий раз после того, как переводчики мне транслировали какое-нибудь новое, заведомо невыполнимое требование. Три дня у нас ушло на то, чтобы договориться, что все запросы будут поступать сразу к Сандро, а он уже будет передавать их мне. На четвертый день работы я наконец-то, с великодушного разрешения переводчиков, смогла добрать пару часов сна и приехать на площадку к 10 часам утра. Помню, с каким наслаждением я завтракала при солнечном свете, а не в потемках, благословляя русских переводчиков и итальянского технического директора. Позавтракав не спеша, я приехала на площадку, обошла, как мороз-воевода, свои владения, и только собралась найти какой-нибудь укромный уголок, чтобы закапать и запшикать себе в нос и в горло лекарства, которые позволяли мне говорить членораздельно, как эти самые великодушные переводчики напали на меня в темном коридоре, прижали к стенке и грозно спросили, сказала ли я Сашеньке — они с самого первого дня стали называть Сандро Сашенькой — что у меня в наличии имеются сын и муж. — Какой буж? Кобу сказать? Вы это о чёб? — прогундела я. — А ты скажи, скажи, — еще строже приказали переводчики и подтолкнули меня к Сандро, который как раз вывернул из-за угла, чтобы озадачить меня то ли арендой сварочного аппарата, то ли покупкой золотых рыбок. И дальше я опять ничего не помню, кроме работы, — потому что на работе мы ни о чем не говорили, кроме работы! Вот я всё время и думаю: нормальный я после этого человек или нет? Самое обидное, что про него, про моего любимого и ненаглядного мужа теперешнего, я тоже ничего не помню. Как он на меня смотрел? (нормально смотрел) Как он был одет? (нормально был одет) Как он попросил мой номер телефона? (при такой работе еще бы у него не было моего номера телефона) Как мы в первый раз остались вдвоем? А мы вообще оставались вдвоем?..