А вот ветер — это вполне себе персонаж, точнее, несколько персонажей, поскольку в здешних краях ветра́ дуют разные, и все обладают своим характером и именем. Мой любимый ветер называется трамонтана — это обжигающе холодный, быстрый и резкий ветер с гор, разгоняющий тучи и приносящий холода. На демонстрацию против новой реформы системы образования собралось вчера так много народа, я думаю, не без помощи ветра по имени трамонтана. После недели, проведенной под сплошными потоками воды, за бесконечными разговорами о финансовом кризисе и конце прекрасной эпохи, было более чем естественно выйти на улицу и подставить лицо ветру и солнцу. Где-то внизу море тяжело толкало каменные парапеты набережной и выбивало витрины в прибрежных кафе и магазинчиках, а мы, налегая грудью на тугой и упругий воздух, гордо шагали под рвущимися по ветру красными флагами: такие вот флаги у профсоюза учителей — красные с желтой надписью. Колонну возглавляли школы, потом шли студенты, всё это орало, пело и плясало, широко шагая по центру города из одного конца в другой. Петька, конечно, хотел дудеть в дудку и залезать на столбы только вместе со своими одноклассниками, поэтому я «студенческую часть» почти не видела. Может, оно и к лучшему. В нашей же части, кроме красных флагов, были учительницы с мегафонами, скандировавшие речевки «Сегодня это коснулось нас, а завтра они доберутся до вас» и «Итальянцы, иностранцы, не стойте и не смотрите, в нашу колонну немедленно входите», был маленький школьный оркестр — опять же дудки и барабаны, а через некоторое время к нам прибились румынские уличные музыканты, очень удачно вспомнившие «Катюшу» — песня на мелодию «Катюши», только с совершенно другим текстом, давно стала одной из программных песен итальянской коммунистической партии, и под эту «Катюшу» мой сын радостно отплясывал вместе с итальянскими мальчишками. Весь этот тарарам был посвящен вполне благородной цели — протесту против реформы, суть которой можно свести к очень простым вещам: урезать вдвое бюджет всей образовательной системы, уволить треть школьных учителей, и приписать нолик к платежке за обучение в университете. Даже полицейские, шедшие перед колонной демонстрантов, выражали своими спинами сочувствие и одобрение такому хорошему делу. Приятно шагать против ветра, под развевающимся знаменем, с чувством благородной миссии… Жалко только, что совершенно зря. Ведь совершенно очевидно, что если правительство всерьез решило содрать три шкуры с простых смертных, чтобы залатать свои финансовые дыры, то сдерут спокойно и не поморщатся — это же очевидно. Сандро говорит, что мы, русские, — фаталисты. Он, даже когда на даче электричество отключается, рвется пойти куда-нибудь, попротестовать. Но вот и я, наконец, пошла протестовать, и даже Петьку повела, раз уж так сложилась ситуация. Но какая-то у меня заноза осталась неприятная, даже не заноза, а послевкусие, как от перестоявшего вина: почему-то мне показалось, что все участники сегодняшнего действия слишком сами собой любовались. То есть, я так и не поняла: каков был основной месседж городу и миру? Что мы — против? Или — посмотрите, какие мы хорошие? И честные, и красивые, и веселые? Надо было не полениться и в Рим поехать — там во время демонстрации дождь шел. Рай под зонтиками. Светская жизнь на пляже Когда я была совсем маленькая, я очень боялась есть рыбу — именно боялась: даже гипотетическая возможность соприкосновения языка с маленькими и гибкими рыбьими косточками повергала меня в ужас. Мой папа, выросший в портовом городе Вентспилсе, не находил ни одного оправдания моей нелюбви к рыбе. Тем более что я не могла внятно объяснить, что́ именно меня так пугало. А мой строгий дед, капитан первого ранга в отставке, как ни странно, относился к моей боязни спокойно. «Ничего страшного, Наташенька, — неизменно говорил он мне, — вот будешь жить у моря, тогда и оценишь вкус рыбы». Откуда дедушка мог знать, что однажды я действительно буду жить у моря? Наверное, ему, старому морскому волку, казалось, что жизнь, прожитая вдали от моря, — это жизнь, потраченная зря. Так или иначе, но теперь я действительно живу у моря, и… поразительно, как мало чувствуется в ежедневной жизни наличие моря в ста шагах от дома. Наверно, если бы мы были моряками или торговцами рыбой, то всё было бы по-другому. Но если ты не моряк и не рыбак, то твоя жизнь завязана не на море, а на график выходных и каникул. Можно, конечно, жить не в центре, где линия горизонта перечеркнута волнорезом и вместо моря старинный порт, полный чего угодно, но только не моря. Да, можно было бы жить в пригороде, где море плещется у самого подножия твоего дома, — но такой способ жизни не сильно отличается от решения наслаждаться свежим воздухом и собственным садом за пределами МКАД — в довесок ко всем прелестям жизни за городом полагается вырезать целый кусок жизни, потратив его на многочасовые стояния в пробках. Тут, конечно, каждый должен решить за себя. Для меня возможность совсем отказаться от машины и ходить везде пешком (пять минут сюда и десять минут туда) после московских расстояний казалась подарком судьбы. А на море Сандро возил меня на скутере — в Больяско, где мне открылась вся красота мира. Там мы лежали на скалах, ласточкой сигали в воду и были счастливы как никогда. А когда мы привезли Петьку, бабушка подарила нам золотой ключик от другого райского местечка — частного пляжа Сан-Надзаро. Сандро шипел и плевался: мол, ноги его не будет в этом Элизиуме для престарелых буржуа, — а я, хоть и вздохнула пару раз с сожалением о дикой красоте прибрежных скал, согласилась с бабушкой в том, что организованный и расчищенный пляж с зонтиками, лежаками, душами, бассейном и рестораном не в пример удобнее. С нашей стороны италийского сапожка море очень глубоко, берег почти везде — скалистый, крутой, а иногда почти отвесный, и натуральных пляжей очень мало. В окрестностях Генуи почти все пляжи — искусственные: узкие площадки, вырезанные в горной породе, слегка засыпанные привезенным серо-черным песком и намытой угловатой галькой. Но как бы то ни было, детей приучать купаться надо там, где они сами могут хотя бы зайти в воду. Мы обзавелись главным детским атрибутом для купания — резиновыми босоножками со смешным названием трилья (на самом деле так зовется маленькая, очень вкусная и необычайно колючая рыбешка — барабулька, или средиземноморская султанка), и начали потихонечку запускать Петьку в воду, параллельно знакомясь с целым миром пляжной генуэзской жизни. Знакомиться было интересно. Ездить на пляж — не очень. Генуя — город совсем не подходящий для велосипедов и категорически неудобный для машин: запарковать машину практически невозможно почти нигде, ближайшая платная парковка (кстати, самая дорогая в Италии) всегда оказывается гораздо дальше от нужного места, чем автобусная остановка. Кроме того, для автобусов выделена отдельная полоса движения, и там, где машины стоят в пробках, автобусы гордо проносятся мимо на крейсерской скорости. Был у нас в запасе и нью-йоркский подход — взять такси. Но и здесь итальянцы организовываются как-то по-другому. «Поймать» такси почти нереально, его надо заказывать по телефону или… идти на стоянку такси, которая неизменно располагается бок о бок с автобусной остановкой. Вот и получается, что доехать на автобусе всегда быстрее, проще и дешевле. Так или иначе доехав до пляжа — десять минут на такси или шесть остановок на удобном автобусе с кондиционированным воздухом, — мы попадали в отдельный мир, где жизнь текла по своим законам. Ежегодный «пляжный контракт» стоит немало — от тысячи до полутора тысяч евро, — но предполагает максимум удобств для занятого работой (и готового платить за эти удобства) человека. Главное из них — собственная кабинка, к которой «приписывается» целая семья; там можно хранить полотенца, тапочки, купальники, игрушки и всё прочее, там же можно и переодеться. Достаточно иметь при себе ключ от кабинки и клубную карточку — и в любой момент можно заскочить на часок искупаться. В хорошо проветриваемой кабинке занятого человека будут ждать купальные костюмы, в ресторане — вкусная еда, зонтик будет заботливо раскрыт, а шезлонг — разложен при твоем появлении специальным служителем, спасатель со своей вышки проследит за безопасностью, а если вода в море покажется недостаточно чистой, то искупаться можно и в бассейне. Кроме того, разумеется, рядом будут детская игровая площадка, бассейн для малышей, медицинский кабинет, бильярд, теннис и прочие развлечения (до которых никто из уставших на работе взрослых чаще всего не доходит). Каждый лежит под своим личным пляжным зонтом, на своем личном шезлонге, закрыв глаза и мечтая пролежать здесь, не двигаясь, до окончания лета, а работа — пусть она горит синим пламенем. Формально все городские пляжи такого типа называются публичными, и каждый желающий может здесь искупаться, заплатив за вход. Но на самом деле внутри местного общества существует строжайшая иерархия. Пляжные зонтики в «партере» записаны за членами клуба с тысяча девятьсот какого-то года — точнее не знаю, могу только сказать, что наша бабушка продлевает свой абонемент уже больше тридцати лет. Она же поехала вместе с нами, чтобы торжественно представить нас своим соседям по зонтику. Формальности представления не помешали даже пляжные костюмы — я чувствовала себя как дебютантка на первом балу в большом свете. Теперь уже я представляю пляжным соседям своих друзей и знакомых, чтобы им не пришлось ютиться с жалкими полотенцами под палящим солнцем где-нибудь на пляжной галерке — вдали от удобств, предусмотренных для «чистой публики». К одной из моих подружек соседи по зонтику настолько привыкли, что предлагали ей устраиваться под зонтом «в партере» даже в наше отсутствие. При других обстоятельствах занять чей-нибудь личный шезлонг и зонтик решительно недопустимо. Не знаю, что делают с нарушителями, — тихо линчуют, наверное, — иначе я никак не могу объяснить, почему итальянцы, в целом легкомысленно относящиеся к разным правилам, так неукоснительно блюдут право на место под зонтиком. Ведь это же не пресловутое место под солнцем, а как раз наоборот. Впрочем, раскрытым зонтиком обозначается лишь факт присутствия его владельца, а от места под солнцем никто не отказывается. По-моему, когда итальянцам рассказывают о раке кожи и вреде прямых солнечных лучей, они просто-напросто не верят. Мода на густой темно-коричневый загар здесь не проходит, и еще долго не пройдет. Ровный бронзовый загар наших соседей по зонтику — нескольких трогательных пожилых пар коренных генуэзцев — для меня загадка. Когда мы в первый раз приезжаем на пляж в начале мая, торжественно открывая сезон водружением полосатого зонта, наши соседи уже сидят там, бронзовые, как щиты ахейцев, непоколебимые, как спартанцы при Фермопилах, невозмутимые, как олимпийцы. Именно они, эти завсегдатаи пляжного партера, вызывают такой панический ужас у Сандро. Я думаю, что, глядя на них, он немедленно представляет себе такой свою спокойную старость — и только и думает, как бы улизнуть на дикие скалы в Больяско. Я-то знаю, что его пугает не перспектива старости как таковой, а предопределенность жизни на закате дней. — Италия становится страной стариков, — говорит он в сердцах, — я, когда выйду на пенсию, поселюсь на даче под Воронежем, буду печку топить. — А как же электричество? — подначиваю я его. — Куплю генератор, — сварливым голосом отвечает он, — и вообще, у меня керосиновая лампа есть. Не знаю, чем ему не угодила идея спокойной итальянской старости… Я-то как раз с удовольствием думаю о маленьком домике у самого синего моря… Но это, действительно, когда-нибудь потом; надеюсь, еще не скоро. А пока мы всё меньше бываем на море. Летом сидим до последнего на русской даче, пользуясь тем, что в Италии школа начинается только в середине сентября, прихватываем немножко бабьего лета, грибов, прогулок по рыжему осеннему лесу, и никакими обещаниями моря и лета уже не удается уговорить детей не расстраиваться по поводу отъезда. Даже наших русских гостей я уже начала отговаривать ездить на пляж — попадетесь, говорю, в ловушку, будете ездить туда каждый день как на работу, никакой свободы. Не верят мне. Ну и слава богу. Это мы, видимо, вместо того чтобы цивилизовываться, дичаем всё больше с каждым годом от дачной жизни. Дети не хотят одеваться — да пусть бегают в трусах: мы же на даче. Мы и сами выходим к завтраку в пижамах, садимся за сосновый стол под яблоней, едим кашу, пьем чай. Правда, вот мама купила гигантский зонтик на дачу: очень, говорит, не люблю солнце в глаза. Ну, что делать, — пусть будет зонтик. Наш дачный элизиум, я думаю, от этого не пострадает. Ностальгия vs. Nostalgia. Когда небо становится слишком синим Я часто думаю о ностальгии — той, о которой писали эмигранты первой волны, о которой снимал кино Тарковский. В итальянском, кстати, есть слово «nostalgia», что значит «тоска по дому или по человеку», — но в очень общем и гораздо менее трагичном смысле. Когда мы отправляем ночевать нашу малышку к ее подружке, чья мама героически устроила pigiama-party для трех-четырех маленьких гномиков, на следующий день мы вполне можем услышать: «на нее нашла немножко nostalgia, но всё быстро прошло, она легко заснула и утром была весела как птичка». Поэтому я теперь точно знаю, что, когда наша нонна спрашивает меня с сочувствием: «nostalgia di casa?» — это всего лишь значит: «ты немного заскучала по дому?». Мы, конечно, сильно испорчены нашим литературно-историческим бэкграундом. «Россия — счастие. Россия — свет. А, может быть, России вовсе нет», — не могу даже объяснить, как меня поражает то, что Георгий Иванов писал это на том же Лазурном Берегу, где живу сейчас я. И я думаю, думаю об этом — гораздо чаще, чем нужно, быть может. Рай Лазурного Берега и синего моря Италии обернулся для них адом, — но только ли о невозможности вернуться шла речь? У меня есть возможность вернуться, но локация моего личного рая кардинально изменилась. — Что ты будешь делать всё лето на даче? Там же нет моря? — поднимая брови, спрашивают меня итальянские друзья. — Зато есть липа. Она огромная, а под ней — диван-качели. Я приеду, лягу туда, оттолкнусь ногой — вот так — и буду медленно качаться. Все три месяца. Конечно, это вранье: я буду ходить по московским бульварам, работать на фестивалях, ездить по дачам своих друзей, повезу детей на Волгу и в Дивногорье, и буду собирать дивногорский чабрец, и снова повезу его в обувных коробках в Италию, потому что единственное утешение моей серой, бесснежной и бесконечной средиземноморской зимы — это чай с чабрецом. Моя ностальгия — это, конечно, nostalgia. Та же по сути, но совсем другая по тональности. Сентиментальный вальс Чайковского вместо Патетической сонаты Бетховена. Но это не значит, увы, что ее нет. Я начинаю понимать, что тем, кого приложило тяжелой волной истории об самый красивый берег в мире, было сложно оценить его красоту. Разве важно, какой была скала, переломившая тебе хребет?.. Я сошла на этот берег в штиль, я полюбила эти скалы, но, глядя на эту режущую глаза лазурь, я тоскую по своему нежно-голубому, как васильки во ржи, небу. Недавно я гостила у приятельницы, переехавшей жить из Лигурии в Венецию. Мы сидели в ее чудесном садике на острове Бурано, ели привезенное мной из Генуи песто и ругательски ругали всё местное, венецианское: и плоскую лагуну, и зеленую воду, и муть, и затхлость, и главное — блеклое, плоское небо. Точнее, это они ругали, а я им сочувствовала. — Вот теперь-то вы понимаете, как я тоскую по своей милой Родине? — наивно спросила я. — Ты это серьезно сейчас? Ты живешь в самом лучшем месте на Земле — и еще чем-то недовольна? Моя приятельница и ее не совсем местные друзья всерьез обиделись. И поправить это было уже никак нельзя. Жизнь эмигранта — сладкий абрикос: сначала сочная мякоть, потом твердая косточка, а потом ее сердцевинка. Она может оказаться терпкой, как миндаль, — а может отдавать горечью. Мысль о том, что это не совсем честно по отношению к чудесной стране, которая тебя с такой любовью привечает, отравляет сознание еще больше. Русская рулетка и американские горки. О пересечении культур, гастрономической ностальгии и comfort food У большинства эмигрантов, с которыми я знакома, ностальгия выражается прежде всего в еде. Одна французская актриса, чья семья попала в Париж сразу после революции, не знает ни слова по-русски, но зато готовит на каждое Рождество традиционный русский ужин по рецептам прабабушки. Попасть на это «русское Рождество» почитают за честь самые известные персонажи французского театра — и при случае с удовольствием рассказывают, как они ели у Фредерик пиро́шки. Я ничем не отличаюсь от всех. Для своих русских друзей я готовлю пасту — а себе отрезаю черного хлеба. Гастрономическая ностальгия пришла ко мне тогда, когда я научилась готовить итальянские блюда. Впрочем, и русскую еду я научилась готовить только сейчас, — потому что отчаянно по ней скучала. Бабушка рассказывала мне по телефону, как месить тесто для пирогов, у своих подружек я подглядела секреты их изумительных борщей, а Сандро приучил меня к селедке, которую раньше я даже в рот не брала. — Comfort food? Как бы не так! Это просто лучшая закуска к водке, — комментирует Сандро мои новые вкусы. — Как ты могла раньше любить селедку, если ты не пила водку? Я тоже маленький терпеть не мог артишоки, пока не попробовал их с вином. Это правда: артишоки хороши только с вином, иначе они оставляют во рту неприятный металлический привкус. Состязаться с итальянцами в любви к своей собственной еде немыслимо. Но, к счастью, в этом нет никакой необходимости. Во-первых, потому что мы все давно любим итальянскую кухню, а во-вторых, потому что они готовы воспринимать чужие кулинарные традиции, подстраивая их под себя. Самый известный тому пример — паста карбонара, «переосмысление» типичных американских яиц с беконом, сделанное итальянцами для союзнических войск во время Второй мировой войны (культурный посыл был прекрасен: ну что же вы так скучно едите ваши яйца с беконом, давайте мы сделаем их для вас хорошо!). Главное русское блюдо, представленное в итальянской кухне, тоже «переосмыслено». Это — салат оливье без мяса (или курицы/колбасы), а также без яиц и соленых огурцов (смех в зале). На самом лучшем и самом популярном итальянском сайте рецептов можно найти совет украшать этот салат ломтиком маринованного огурца и четвертинкой яйца, — но это только потому, что создательница этого сайта не только гениальный повар, но и дотошный исследователь. У нее же на сайте говорится, что знаменитый русский салат был изобретен в Москве поваром Оливье. И тем не менее, наш главный салат здесь называется «русский», и — да, этим вполне можно гордиться. Те итальянцы, что изучают русскую культуру, рано или поздно приходят к открытию, что ничего из «русского» — как русские горки (которые мы называем американскими) или русская рулетка (которая может быть как американской, так и русской) — на самом деле русским не является, и тут уж начинают допрашивать с пристрастием наших соотечественников, живущих в Италии: а как вам наш «русский салат»? Достаточно ли он русский, и русский ли он вообще? На что терзаемые ностальгией представители русской культуры, прищурившись, припоминают запах елки, принесенной с мороза, вкус мандаринов и салата оливье, «какая гадость эта ваша заливная рыба», потом с отвращением смотрят на «русский салат» в теплой и бесснежной Италии — и безапелляционно заявляют: нет. Ваш «русский салат» — совсем не русский. Но главное, в чем я могу вас уверить, — это в том, что если итальянцы любят свой «русский салат», то они с огромнейшим удовольствием едят потом наш, настоящий, и обязательно спрашивают рецепт. А если раньше терпеть не могли l’insalata russa — то всё равно будут есть оливье в его канонической версии и нахваливать. В общем, оливье — это наше всё. Самой неожиданной для меня точкой пересечения русской и итальянской гастрономических культур оказалось тесто для пиццы. Я много экспериментировала с ним и никак не могла набить руку — мне было сложно (я же не очень-то повар), и тесто получалось совсем не таким, каким оно должно быть. А потом я попробовала тесто по рецепту бабушкиных пирогов (а бабушка у меня была главным инженером большой организации, готовила два раза в год и только пироги, поэтому рецепт был, видимо, облегченным) — именно ее способ и попал в десяточку. Все мои друзья-итальянцы теперь спрашивают, кто же мне рассказал Самую Главную Тайну пиццы. То, что можно и нужно было бы активно продвигать на международном кулинарном поле — это русские супы: абсолютно гениальные, невероятно разнообразные. Но для широкого распространения русских похлебок в Италии есть серьезное препятствие: первое блюдо здесь — паста, а не суп, и чтобы ввести суп, пришлось бы отказаться от пасты. А такому не бывать на земле итальянской. Зато все наши блины и блинчики, красная икра — и водка, разумеется, — пользуются неизменной популярностью. Кстати, когда мы думаем про балалайку как про символ России — мы сильно себя обманываем: далеко не все знают, что это, а вот родную нашу водку не просто узнаю́т, но и применяют вполне активно. Водка в итальянской кухне — прежде всего кулинарный продукт. Поскольку при приготовлении очень многих блюд используется алкоголь (например, на финальной стадии варки варенья, или на первой стадии приготовления мяса, или для sfumare — самой магической операции в ризотто), то многие известные повара рекомендуют использовать именно водку — она дает наименьшую «вкусовую погрешность». Но если вы научите итальянцев правильно пить водку с закуской — с ржаным хлебом (который нынче здесь в большой моде), с квашеной капустой (которая пришла сюда из Германии), с селедкой (которая в соседнем море плавает), ну и, конечно, с икрой, про которую все знают, — то счастье будет для всех, никто не уйдет обиженным.