— А этот старик взял сразу? — Ну-у, как сразу? Я попросил, он и взял. — И сразу дал двадцать пять рублей? — Сразу. — И не прибавлял? — Нет… Тут как раз вы подошли. — Хорошо… Больше ты ничего не добавишь? — Нет как будто… — пожал я плечами. Она помолчала, и глаза у нее уже были не строгими, а скорее озабоченными. — Ну что ж… — почему-то грустно сказала она. — Ты, пожалуй, можешь идти. Ведь я так и знала, что у тебя какая-нибудь беда. — Она помолчала и спросила: — А как же ты думаешь выпутываться? Ведь мать потребует сдачу. — Да… Что-нибудь нужно придумывать. Она как-то странно посмотрела на меня, потом сжала губы и решила: — Да. Придется. Ты ведь будущий мужчина, да еще сын офицера, и тебе есть над чем подумать. — Она взяла ботинки с коньками и, передавая их мне, добавила: — В общем, выпутывайся, но только не таким путем. — А каким же? — Не знаю. Только не этим. Это самый простой и самый неудачный. Мне не верилось, что я так легко отделался. Встал со стула, потоптался, не решаясь выйти из детской комнаты, и вспомнил о самом главном — попросил ее не рассказывать обо всем происшедшем матери и в школе. Но она ответила честно: — Не знаю… Может быть, и расскажу. Я тоже еще подумаю. Дома было тихо и грустно. Щегол молчал, да и мне было не до него. Я собрал тетради, учебники, положил их в портфель и приплелся в школу. Ни Женька, ни Рудик со мной не разговаривали. Зато Сашка сразу же пристал: — Гро́ши принес? — Нет. — Почему? Я разозлился и твердо ответил: — А я тебе не обещался, что сразу принесу. Сашка тревожно покрутился на парте и подозрительно спросил: — А… когда же? — Когда будут, тогда и отдам. — Это нечестно, — сказал он. — Долги отдают сразу. Учительница перебила наш разговор, а Рудка буркнул на весь класс: — Смотрите-ка, лучшие друзья разговорились! — Рыбак рыбака видит издалека, — ехидно добавил Женька, и все почему-то засмеялись. А мне пришлось промолчать: не до этого было. Уроки я не готовил и больше всего боялся, что меня спросят. Но меня никто не спросил. Когда я шел из школы, мне очень хотелось куда-нибудь удрать от неприятностей. Если б я даже захотел что-нибудь исправить, все равно ничего не получилось бы. Несчастья цеплялись одно за другое, как цепочка, и скрыться от них теперь не было никакой возможности. Лучше всего разрубить эту цепочку одним ударом. Вот почему я думал о Кавказе или о целине. На Кавказе всегда тепло и много фруктов — прожить можно спокойно. А на целине дорога́ каждая пара рук. У меня руки крепкие: на турнике подтягиваюсь семь раз. Но я боялся одного: ведь я только пионер, а на целину уезжают комсомольцы. Приедешь — а тебе скажут: мал еще. И знакомых нет. Вот если бы уехать на Дальний Восток… Там, на родном аэродроме, все меня знали. Там можно было бы здо́рово жить, а потом подрасти и стать летчиком. Но до Дальнего Востока очень далеко. Значит, нужно много денег на дорогу, а у меня их не было. И как их достать, я не мог придумать… И я тихонько плелся домой: ведь деваться мне было некуда. Уже перед самым домом я начал придумывать, что сказать матери, когда она все-таки попросит сдачу. Мне казалось это самым страшным. Глава 7. Конец трудного дня Когда я пришел домой, мать сидела на диване и молчала. Глаза у нее были красные, волосы растрепаны. Первый раз она показалась мне не то что старой, а очень такой… взрослой. И руки у нее были усталые, как после самой большой стирки. — Олег, — тихо сказала она, — меня вызывали в школу, и мне звонили из милиции. Мальчик мой, расскажи, что с тобой случилось? Врать мне теперь было незачем: она ведь и так все знала. И я, не отходя от двери, точно мне было боязно проходить в комнату или я собирался сразу же уйти, рассказал ей все, не сказав только, что остался должен Чесныку, и стал ждать, что мама сделает — будет ругаться или сразу начнет бить. Я бы лично за такое дело выпорол. Но мать не только не стала бить или ругать, но даже ничего не сказала. Она повалилась на подушку, и ее плечи задрожали. Я стоял на пороге как обалделый и молчал. А плечи у мамы вздрагивали все сильней, и из подушки стали вырываться рыдания… В общем, я не мог стоять на месте… Уже потом она спрашивала меня: — Ну, а больше ты ничего не натворил? Я хотел сказать, что должен Чесныку, но промолчал: зачем огорчать ее еще раз? И так неприятностей больше, чем нужно, а тут еще и сорок пять рублей платить. Я боялся, что мать пожалеет этих денег, пойдет к Чесныку, и тогда неприятностей только добавится. Я же помню, как в прошлом году, когда я выменял у соседского мальчишки карманный фонарь на рогатку, прибежала его мать, начала ругаться, да еще за уши стала хватать. Моя мать заставила меня отдать фонарь и хоть и разругалась с соседкой, но и меня отстегала ремнем. Раз у меня пропали и фонарь и рогатка, да еще меня же и выпороли, — я простить этого не мог. И, пока мы не переехали с той квартиры, я все равно лупцевал этого мальчишку. Вот я и подумал: разве можно ручаться за взрослых, а тем более за мать? Мало ли что она может решить! А так все обошлось. Мать в конце концов простила меня. Важно, сказала она, чтобы это не повторялось и лишь бы я хорошо учился. Я дал слово, что это никогда не повторится и что учиться я буду без единой двойки. Мы оба успокоились, и я уже сидел и обедал, а она молчала. Потом у нее ни с того ни с сего потекли слезы, она вдруг посмотрела на меня каким-то странным взглядом и вздохнула: — Видно, тебе все-таки нужен отец!.. Вот так всегда! Всё как будто решили, до всего договорились, и я честно обещал исправиться, а она вдруг… Зачем мне нужен другой отец? У меня свой хороший был, и никакого другого мне не требуется. Я бросил ложку, отвернулся и заплакал, даже не думая, что она может обидеться. Мы оба ревели вперегонки, а потом она стала целовать меня и обещать, что никакого другого отца у меня не будет. Уже перед тем как лечь спать, когда мы оба опять успокоились и очень устали, мать положила на стол деньги, сказала, что нужно купить завтра, и напомнила о конопляном семени. Я промолчал и подумал: «Все-таки она у меня хорошая…» А она задумчиво произнесла: — Я вижу, Алик, что ты очень повзрослел и тебе нужно самому учиться следить за своими поступками. И, главное, оценивать их. — Но, мама, я же просто забываю! — вырвалось у меня. — Понимаешь, мама, оцениваешь-оцениваешь, а потом как-то забываешь. Я думал, что она начнет читать нотации, но она задумчиво ответила: — Да, я это знаю. Когда я была в твоем возрасте, то тоже очень часто забывала все, что делала. Забывала даже те честные-пречестные слова, которые давала своей матери. И что удивительно — все время как будто помнишь, а в самую нужную минуту забываешь. — Вот-вот! И у меня тоже! — обрадовался я. — Когда это нужно вспомнить, обязательно забываешь. Почему это так, мам? — Не знаю… — вздохнула она. — Но так бывает… И вот в пятом классе наш классный руководитель посоветовал мне завести дневник и записывать в него все свои поступки. А потом каждую неделю перечитывать и решать, что я сделала хорошо, а что плохо. Когда сдержала свое слово, а когда — нет. — И это помогало? — Да… В общем, помогало… В эту минуту мне очень хотелось быть хорошим, всегда и везде сдерживать свое слово, поступать только правильно, и потому я спросил: — Мам, а может быть, и мне завести дневник? — Что ж… будем надеяться, что тебе это не помешает. Ты до сих пор не научился правильно излагать свои мысли. Верно? Выходило, что я напросился на лишние уроки. Пришлось осторожненько выкручиваться. — Да… верно, — кисло согласился я и добавил: — но у меня даже нет тетради. Настоящей. Общей. Она почему-то усмехнулась, точно не поняла, что без общей тетради действительно нельзя вести никаких записей, и сказала: — Хорошо. Вот завтра же и купи общую тетрадь. Очень трудный день кончился довольно спокойно, и, уже засыпая, я подумал, что записывать все, что со мной произошло и произойдет, должно быть, интересно.