– Гляди-ка! И коммунальные услуги все оплачены. – Ага. Давай проверим мужа. Пальцы Хенри быстро пробегают по клавиатуре, и на мониторе появляется история операций по карте «Американ экспресс». – Фью! – медленно присвистывает парень. – Похоже, мистер Уайт в командировках времени даром не теряет. В студию бальных танцев с кем-то ходил. – Муж завел роман на стороне, – фыркает Аллен, – тоже мне сенсация! Амурные похождения отца вряд ли могут сделать из ребенка ложного мессию. На такой обман идут либо те, кто хочет привлечь к себе внимание, либо те, у кого просто не все дома. – Бинго! – кричит Хенри. – Он есть в судебной базе данных Нью-Гэмпшира. Информация об исках, постановлениях и всякой такой фигне систематизируется и хранится в электронном виде. Кажется, мистер Уайт пытался запихнуть свою женушку в психушку. И у него это получилось. – Дай-ка посмотреть. – Аллен пересаживается к компьютеру и прокручивает страницу. – Вот это да! Он читает судебное решение, в соответствии с которым Мэрайя Уайт была помещена в психиатрическую больницу Гринхейвен, и многочисленные протесты Милдред Эпштейн, пытавшейся освободить дочь. Хенри разваливается на кровати и жует пиццу. – Да, старик, много чокнутых на свете, – говорит он, выковыривая застрявший между зубами кусочек пепперони. Но Аллен его не слушает. Психиатрическая больница. Теперь ситуация постепенно проясняется. Семилетние дети не начинают разговаривать с Богом просто так. Им в этом кто-нибудь помогает. И чаще всего, наверное, это бывает человек, у которого не все в порядке с головой. Кто загремел в психушку один раз, от того жди новых заскоков. Аллен встает, вынимает из бумажного пакета банку пива и бросает ее Хенри. – Супер! – говорит тот. – За что пьем? По лицу Аллена медленно расползается улыбка. – За атеизм. Слухи о девочке со стигматами распространились по больнице. Медсестры приходят к Вере под каким-нибудь предлогом, садятся на постель и начинают задавать вопросы. Одна женщина на несколько секунд вложила в Верину забинтованную ручку медальон с изображением апостола Иуды Фаддея. Дочка, похоже, не знает, как ей на все это реагировать. Когда не спит, она вежливо отвечает посетителям, которые расспрашивают ее о школе и о любимых мультиках, а когда спит, незнакомые люди дотрагиваются до ее лица и волос, как будто одно прикосновение к ней может их от чего-то оградить. Моя мать постоянно на нервах. «Это ничего не значит, – говорит она всем, кто соглашается слушать. – Стигматы-шмигматы… Мы, евреи, пять тысяч семьсот лет ждем своего мессию. Неужели сейчас мы начнем верить в Христа?» Один раз, когда Вера спала, мама отвела меня в сторону: – Тебя все это не напрягает? – Напрягает, естественно, – отвечаю я разгоряченным шепотом. – Или ты думаешь, я нарочно мучаю собственную дочь? – Я имею в виду католицизм. Католицизм! О Боже мой! Все эти люди являются сюда с таким видом, будто Вера их святая. – Оттого что у нее кровоточат руки, она католичкой не стала. – Очень на это надеюсь, – произносит моя мама с нажимом. Хорошо, что она оказалась в кафетерии – покупала для Веры «Джелл-О», – когда в палату вошел отец Макреди. – Как поживаете, Шарлотта? – спрашивает он у медсестры, которая причесывает мою дочь и прячет волоски в карман, думая, что я не вижу. – Как дети? – Спасибо, отец, у нас все хорошо. Вы, наверное, слышали, какие вещи тут происходят? – Да, одна сотрудница церковной конторы работает здесь санитаркой на общественных началах. Когда медсестра уходит, священник садится на освобожденный ею стул: – Привет, я отец Макреди. – Что это у вас за белая штучка на шее? – спрашивает Вера. – Такие рубашки нужны для того, чтобы все сразу понимали, что человек служит в церкви, – объясняю я. Вера морщит лобик: – А я думала, он чей-то папа… – Это многих сбивает с толку, – улыбается священник, осторожно приподнимая Верину забинтованную руку. – Я слышал, ты с Богом разговариваешь. Я бы тоже хотел. – Она и вам так сделала, что у вас ладошки болят? Я настораживаюсь. До сих пор мне не приходило в голову узнать у дочки, что ее Бог говорит ей по поводу происходящего. – Нет, Вера. Господь не нанес мне таких ранений, – отвечает священник, как мне показалось, с сожалением. В этот момент входит мама с лимонным желе «Джелл-О» на подносе. – Деточка, красненького сегодня не было, но… – Тут ее взгляд падает на священника. – Ну начинается, – ворчит она. – Вы, должно быть, миссис Эпштейн? Рад познакомиться с вами. Моя мать поджимает губы: – К сожалению, не могу сказать того же. – Мама! – Но это правда! После того, что со мной случилось, я ценю каждый день своей жизни и не намерена терпеть присутствие священника, который пытается обратить мою внучку в католицизм. – Поверьте, я не собираюсь обращать вашу внучку… – Ну конечно! Вы думаете, она уже наполовину обращена, раз у нее кровоточат руки! Стигматы! Моя тетя Фанни перевернулась бы в гробу! Я закатываю глаза и беру священника за локоть. – Мама, может, ты лучше поможешь Вере съесть желе? – Хорошо, а ты пока выпроводи этого господина. – Мне ужасно неловко, – извиняюсь я, как только мы с отцом Макреди выходим в коридор. – Моя мама довольно тяжело воспринимает все это. – А вы? – Я все еще не привыкла к тому, что Вера разговаривает с Богом. А переход, так сказать, на следующую ступень – это у меня вообще в голове не укладывается. Отец Макреди с улыбкой отвечает: – Стигматы – дар Божий, если это, конечно, они. – Так себе дар. Дочке больно, она пугается, когда видит свои раны. Я понимаю: не случайно слово «стигмат» происходит от слова «стигма». – Миллионы людей сказали бы, что ваша дочь отмечена благословением. – Сама она так себя не чувствует, – говорю я, и, к моему смущению, голос у меня начинает дрожать. – Знаете, когда это началось, она надела перчатки. Стыдилась показать мне, что у нее кровь. Отец Макреди смотрит на меня с интересом: – Я мало знаю о стигматиках, но, насколько мне известно, они обычно не показывают своих ран окружающим, а прячут их. Несколько секунд мы идем молча, потом я останавливаюсь. Мы стоим у стеклянной стены отделения новорожденных, перед которой несколько дней назад я стояла с Иэном Флетчером. – Я бы хотела вам кое в чем признаться. – Мне многие люди кое в чем признаются. Такая уж у меня профессия. – Однажды я пробралась на исповедь. – Вы исповедуетесь в том, что исповедались? – смеется отец Макреди. – Мне было десять лет. Мне захотелось посмотреть, как это происходит. Но я думала, что, поскольку я не католичка, сработает какой-нибудь датчик и лампочка замигает. – Нет, мы, в отличие от протестантов, новомодными технологиями не увлекаемся, – улыбается священник, прислоняясь к стене. – Честно говоря, я всегда восхищался способностью иудеев жить без исповеди. Кстати, можете передать это вашей маме.