— Быть может, до известной степени… Я не люблю судить поверхностно о людях! Иногда даже приличные люди из-за денег делают весьма странные вещи. Ричарда Маркса я сегодня не стану судить потому, что над ним теперь есть другой, более нелицеприятный судья: его уже нет в живых, мисс Голдинг! При этих словах Веста Джесси невольно вздрогнула и на время смолкла. — Да, да, вы правы, мистер Вест! Я также не стану никого осуждать сегодня… Я, право, глубоко сожалею о том, что я сделала! Верьте мне, глубоко сожалею!.. — Не сожалейте… Вскоре мы лучше узнаем друг друга и лучше поймем! Первое впечатление о людях часто бывает обманчиво… А знаете ли, что все, что с нами случилось, я предвидел и заранее все подготовил? Теперь все случилось именно так, как я ожидал и рассчитывал. Не странно ли, в самом деле? — Неужели и я играла роль в этих ваших расчетах и предположениях? — Да, без сомнения, и даже главным образом вы! Когда я, наконец, нашел этот плот, я сказал себе: вот это именно то, что нам нужно, это не перевернется ни от какого ветра, и хотя удобств на плоту мало, но Джесси придется примириться с этим! — Вы сказали «Джесси»? — Да, я позволил себе эту вольность. Мне казалось, что в такой обстановке все условности становятся излишними и неуместными, и я сказал себе: буду называть ее Джесси, а она меня Мюрри, а затем, когда мы снова очутимся в обществе людей на каком-нибудь пароходе, ничто не помешает нам стать чужими друг для друга. И все это будет весьма интересно: она поспешит в Лондон венчаться с лордом Истреем, а я отправлюсь ко всем чертям. Быть может, эти пути, в сущности, не далеко расходятся, но, конечно, я не должен этого говорить. Важнее всего было сохранить жизнь, но я мог сделать лишь очень мало в тех условиях, в каких находился. Мне необходимо было скрывать свой план. Я хитростью достал две банки мяса в консервах и небольшое количество сухарей: их у нас на пароходе почти вовсе не было, да вот еще бутылку коньяку, да эту флягу пресной воды. Вот все наши запасы. Теперь необходимо вам закусить для поддержания сил. Я распущу немного веревки, которыми мы привязаны к плоту, — перерезать их я не решусь, так как трудно предвидеть, что может случиться: надо быть осторожными в нашем положении! С этими словами он достал из большой кожаной сумки жестянку с мясом и несколько сухарей и, приготовив из них тартинку, передал ее Джесси. Между тем легкий южный ветерок постепенно развеял густой белый туман, и высокое звездное небо раскинуло над ними свой шатер. У Джесси стало как-то легче на душе. — Право, — сказала она почти весело, — это настоящий пикник на Хидсоне! Я в восхищении от этого вяленого мяса, особенно когда его приходится раздирать пальцами! Но как это было предусмотрительно с вашей стороны! Какой вы, право, разумный и заботливый человек! — На что же, в сущности, и нужны мужчины, как не на то, чтобы думать и за себя, и за женщину?! Думающие женщины, согласитесь, в настоящее время редкость. Женщина кажется нам мила и прекрасна именно тогда, когда она ни о чем не думает. В Америке женщины никогда не думают, они делают все, что им взбредет в голову, а после сожалеют о том, что сделали. Мне нравится в американках именно их беззастенчивость; нет ничего такого ни на небе, ни на земле, к чему бы молодая американка питала уважение, за исключением только своей портнихи и модистки. Вы представляете собой совершенно новое явление — существа беззаботного, бессодержательного, бездушного и почти всегда опасного, но удивительно привлекательного и прекрасного… Выпейте коньяку, я прописываю его вам как лекарство, и вы должны меня слушаться! Она послушно выпила все до капли и затем воскликнула: — В таком случае вы, конечно, никогда не женитесь на американке, мистер Вест! — Конечно, нет, при нормальном порядке вещей, но прошу вас, не называйте вы меня мистер Вест, меня зовут Мюрри! — Ну, так мистер Мюрри!.. — Зачем же «мистер»? Это совершенно лишнее! — Но мне так неловко, так странно! — Ничего, привыкните. Ну, попробуйте! — Что же вы называете нормальным порядком вещей? — То есть я буду в здравом уме и рассудке, а американка — обычный тип молодой американки — белокурая, миловидная, болтливая, экспансивная, легкомысленная и пустая. Но при этом самонадеянная, не способная к привязанности и любви и недостойная любви — вот это обычный тип американской девушки! — Вы так думаете? Ну, я с вами не согласна! Я уверена, что они умеют любить, и это их лучшее качество. Кроме того, американские девушки умны, — продолжала она, — этого никто не может у них отнять. Они самостоятельны, не боязливы, всегда сумеют сами за себя постоять. Когда мне было восемнадцать лет, я одна ездила из Рима в Лондон и обратно. Молодой англичанке понадобились бы на такое путешествие две тетушки да четыре кузена. Мы ни на кого не обращаем внимания, и это многих сердит. Мы умеем одеваться и знаем, что нам к лицу. Мы любим удовольствия и увеселения — да, я этого не отрицаю, но это не мешает нам также любить свою семью, свой дом, свою родину. В Америке вы встретите больше истинной семейной жизни, чем где-либо. Мы богаты, и это возбуждает к нам зависть, но будь мы бедны, вы все равно не больше бы любили нас! Но нам, американкам, это безразлично, могу вас уверить. Почему же, скажите, если вы, англичане, такого мнения о нас, почему не женитесь у себя дома, а едете искать себе жен у нас, в Америке? Когда я приеду в Лондон… О, Боже, будет ли это когда-нибудь! Я скажу лорду Истрею то, что вы мне сейчас сказали про американских девушек, и если он думает о них так же, как вы, то я немедленно вернусь в Нью-Йорк. — Earth даже он и думает так, то, наверное, не скажет вам этого. Ведь он прелестный, благовоспитанный господин, и я был бы крайне удивлен, услыхав, что он обладает способностью размышлять и думать. Но это, конечно, его личная выгода и никто не думает ее оспаривать, а наша личная выгода в настоящий момент — это быть принятыми на какой-нибудь пароход, хотя и здесь никакая беда до поры до времени нам не грозит. Смотрите, как море спокойно и как небо ясно. Они как будто улыбаются нам и говорят: «Мы готовы помочь вам». — Да, — сказала Джесси, — но знаете ли, мистер Вест… — Ах, пожалуйста, только не «мистер Вест»! — Ну, так Мюрри! Я привыкну со временем называть вас Мюрри. Знаете ли, что мы с вами наговорили бездну разных глупостей, и я даже скажу почему: вы все время старались заставить меня забыть о нашем положении. Но подумайте только!.. — Ах, Бога ради, не думайте об этом! — прервал он. — Об этом надо совершенно забыть… Постарайтесь заснуть, несколько часов сна возвратят вам прежнюю бодрость и силы! — Заснуть! О, Боже, да разве я в состоянии заснуть? — вырвалось у нее из груди каким-то воплем, в котором сказалось все то, что она старалась скрывать. Этот вопль, словно ножом, полоснул Мюрри по сердцу, но он сделал вид, что не слышал его. — Мы будем нести вахту, как моряки на море, сперва выспитесь вы, а когда проснетесь, то будет моя очередь вздремнуть. Пусть моя грудь заменит вам подушку, не стесняйтесь, отбросьте все эти условности и постарайтесь скорее заснуть. Вот так!.. Вы озябли, погодите, я сейчас укрою вас! — Но вы сами озябли, ваши руки холодны как лед! — Обо мне не заботьтесь, я совершенно не вхожу в расчет… У меня пищеварение страуса и кожа полярного медведя, мне ничего не сделается, если я немного подрожу. Прошу повиноваться. Я капитан этого судна! Джесси с минуту оставалась в нерешимости, затем послушно положила свою головку к нему на грудь и закрыла глаза. Он теснее притянул веревки, привязывавшие их к плоту, скинул с себя клеенчатый плащ и накрыл им ее, набросив сверху еще и большой брезент, который находился на плоту, когда он спускал его на воду. Другой защиты от холода и непогоды у них не было. Успокоившись наконец тем, что сделал все возможное, он прижал к своей груди девушку, дрожавшую, как осиновый лист, и сказал: — Теперь моя очередь дежурить, и чем скорее вы уснете, тем скорее настанет и моя очередь отдыхать. Ведь вы будете послушны, Джесси, дитя мое? — Да, Мюрри, буду! — отозвалась она, и ей почему-то было особенно приятно ответить ему так, а не иначе. Ей казалось странно, жутко и вместе с тем приятно лежать в его объятиях, на груди у человека совершенно чужого. Мало-помалу она впала в полу-дремотное состояние, особенно отрадное, в котором совершенно утрачивалось сознание и времени, и места и хотелось только отдыха и покоя! Наконец, она уснула. Ей приснилось, что она одна носилась по морю, а он куда-то скрылся; она звала его со слезами и мольбой, но никто не отзывался. Нигде кругом не было видно судна, только мрачная, неумолимая фигура богини судьбы неслышно пролетела мимо… Но все это был сон. Мюрри сидел неподвижно, точно каменное изваяние, и только красноватый огонек его трубочки одиноко вспыхивал во мраке. Ни один человек, следя за ним, не мог бы сказать, какие чувства и побуждения владели его душой — любовь или ненависть, отчаяние или надежда, страдание или спокойное довольство. На его неподвижном лице не отражалось ничего. Время от времени он окидывал горизонт тем особым испытующим и проницательным взглядом, какой усваивают себе люди, которые много охотились и за которыми много охотились другие, преследуя их. Затем взгляд его падал на детское личико, покоившееся у него на груди, и, бессознательно прижимая стройную, хрупкую фигурку девушки еще ближе к сердцу, он снова впадал в свое прежнее состояние непоколебимого спокойствия и бесстрастия фаталиста. Так застал его рассвет, бледный рассвет тусклого пасмурного утра, развернувший перед ним беспредельный простор океана, расстилавшегося до края горизонта и к югу, и к северу, и к востоку, и к западу. Плот беспомощно несло по волнам в тысяче милях от земли. IX ГОЛУБОЕ ОБЛАКО Капитан Кинг лежал вытянувшись на красном бархатном диване своей каюты. Было обычное время капитанского чая и более или менее оживленной беседы со старшим помощником, расчетов, вычислений и различных соображений. Пробили две склянки. Сейчас должен был явиться Фентон, старший помощник капитана, «единственный толковый и способный офицер на судне», как говаривал Кинг. С обеденного часа и до этого времени никто не смел приблизиться к капитанской каюте. Люди говорили, что он предавался созерцательному блаженству, для чего требовалось только пропустить третью рюмочку доброй настойки, четвертая же рюмка уже влекла за собой в большинстве случаев приступ дикого бешенства. С руганью и бранью выбегал он наверх с большим арапником в руке, беспощадно хлеща им направо и налево, мечась по палубе, как помешанный, рассекая в кровь щеки и плечи людей, которые с воем и плачем, словно бабы, разбегались от него во все стороны. Маленький тщедушный человечек, он обладал приемами и силой завзятого силача и буяна; его злые глаза, изуродованная левая рука, грубая ругань и громовой голос дали ему такую власть, какой мог бы позавидовать самый рослый великан-силач. Все и вся перед ним дрожало и трепетало. Никто не смел даже заикнуться о жалобе или суде. Трудно поверить, что такое могло твориться в начале XX столетия на большом океанском пароходе, что такие беспричинные зверства оставались совершенно безнаказанными. Но дело в том, что это надежное, крепкое океанское судно было приобретено контрабандистами Венесуэлы для доставки оружия. В тот момент, когда мы встречаем его, готового улепетнуть от каждого военного судна, которое покажется на горизонте, будь оно американское, венесуэльское или британское, на нем царила, по-видимому, тишина и порядок. С экипажем, набранным из людей всех наций и племен, начиная со шведов и немцев и кончая неграми и мулатами, капитану Кингу нечего было опасаться серьезного возмущения экипажа, так как побои, выпавшие на долю негра, не возмущали немцев и шведов, а истязания шведов и немцев вызывали лишь озлобленное чувство плохо скрытого злорадства в сердцах чернокожих. Поэтому капитан Тэд Кинг нередко бегал как безумный по палубе и хлестал большим арапником правых и виноватых. И никто не смел воспротивиться ему, кроме Фентона, вечно молчаливого и спокойного Фентона, который никогда не возражал, никогда не спорил с ним, а только смотрел на него своими большими честными глазами, взгляда которых Кинг не мог выносить, словно эти добрые, серьезные глаза жгли его, прожигая насквозь его душу. Никто никогда не слыхал, чтобы Фентон не только пригрозил кому-нибудь, но даже просто повысил голос, а между тем Кинг боялся его и никогда не осмеливался поднять на него руку, зная, что первый такой удар был бы и последним, который ему пришлось бы нанести в своей жизни, — и он остерегался. Итак, капитан Тэд Кинг полулежал в своей каюте, под рукой у него стоял наполовину опорожненный графин водки. На нем был новенький щеголеватый мундир и сдвинутая на затылок капитанская фуражка с золотым галуном на околыше; на коленях лежала книга, но он не читал ее, а только делал на полях какие-то вычисления. Он высчитывал возможные барыши, которые могли выпасть на его долю, когда оружие будет благополучно сдано им кому следует. Выходило так, что на его долю могло прийтись до десяти тысяч фунтов, на долю же Фентона — не более трети этой суммы. Но при этом он начинал уже обдумывать, как бы ему обсчитать своего помощника и часть его прибыли присвоить себе. «Да, это непременно надо будет устроить», — решил он, но пока что его насыщенный винными парами мозг не мог подсказать, как это сделать. В этот момент к нему подошел Фентон — старый моряк, несколько угрюмый и молчаливый, но прямодушный и добросердечный. Вопреки своему обычаю, он на этот раз заговорил первым: — Пришел доложить вам, сэр, что у нас под ветром мною замечено какое-то горящее судно. Надо полагать, видна струя дыма над водой! — Ну и пусть себе! Какое мне до этого дело? Ведь не я горю. Пусть горит! Не стану я бегать наверх из-за каждого пустяка! — Дело в том, сэр, что на том судне есть живые люди, мужчина и женщина, если не ошибаюсь!.. Прикажете остановить машину и выслать шлюпку? Капитан Кинг грубо рассмеялся. — Вам бы родиться девчонкой, Фентон! Юбка бы вам хорошо пристала. Вы думаете, я стану терять целые сутки, чтобы вылавливать разных потерпевших крушение, когда каждый час дорог? Пусть они горят или тонут, мне все равно! Фентон взглянул на него с нескрываемым презрением и заявил со спокойной решимостью: — В таком случае я сам отдам приказание! Люди только того и ждут. Вам самим плохо с ними придется, если вы этот раз не уступите их желанию, помяните мое слово! — Что? Эти свиньи показывают зубы? Укажите мне того негодяя, который осмеливается это делать! У меня есть где-то добрый арапник, припасенный для них… Дайте мне руку, чтобы я мог опереться на нее… У меня каждый раз схватывает спину, когда я резко встаю. Выйдя на мостик, капитан увидел группу матросов, с тревогой смотревших на тонкий столб дыма, вздымавшийся к небу на расстоянии каких-нибудь полутора миль. Младший офицер, некий Кэлли, еще совсем мальчик, также навел свой бинокль. — Я ничего не могу рассмотреть, сэр! — сказал он, когда капитан и его старший помощник приблизились к нему. — Всего лучше спустить шлюпку и узнать, в чем дело! — спокойно заметил Фентон. Капитан сделал вид, будто не слыхал его. — Быть может, старый полуобгорелый бочонок, не более того! Вы скоро станете гоняться за илом! С чего вы взяли, что там есть живые люди? — Я это видел своими глазами, сэр, я и сейчас вижу, что там стоит человек, мужчина! Экипаж, теснившийся тут же, явно волновался. — Вот, вот, и я тоже вижу! И я! Конечно, это живой человек… Ну, ну! Среди моряков, будь то офицеры или матросы, честные люди или негодяи, безразлично, нет почти никого, кто бы не был во всякое время готов помочь потерпевшим крушение, даже с опасностью для собственной жизни. — Лучше спустить шлюпку и делу конец! — повторил еще раз Фентон. — Прекрасно! — согласился на этот раз капитан, и звонок в машине громко зазвонил, предписывая остановить ход машины. Люди засуетились, спуская шлюпку, и, хотя ветер был свежий и море волновалось, все же им удалось сделать это ловко и проворно. Шесть человек команды под начальством молодого Кэлли сели в шлюпку; но последнее напутственное слово капитана было угрозой: — Если вы не возвратитесь через час, я предоставлю вас самим себе! Этим лентяям и бездельникам полезно будет поработать. Знайте, что я уйду, если вы не вернетесь вовремя! Он простоял еще несколько минут, пока шлюпка, ныряя между волнами, не скрылась из вида, и затем вернулся в свою каюту, крикнув на ходу, чтобы ему принесли чай. Когда мальчик, прислуживавший ему, пробежал мимо него с подносом и чайным прибором, капитан Кинг толчком швырнул его с лестницы, послав вдогонку и чайник с кипятком. Десять минут спустя он уже опять был на мостике и метался из стороны в сторону, как разъяренный бык, и его неразлучный товарищ, длинный бич, свистал в воздухе и чуть было не задел уха Фентона, прожужжав всего в нескольких вершках от него. С быстротой молнии обернулся помощник капитана и занес угрожающим жестом бинокль над его головой. — Еще немного, и я швырнул бы тебя в море, пьяная скотина! Пошел в свою каюту! Слышишь?! — грозно прозвучал над самым его ухом голос Фентона.