Про черную пещеру в отвесной скале Тауча. Оттуда вылетели как-то два духа и попробовали затащить в свое логово башкира, который косил сено неподалеку. Но башкир был широк в плечах и силен — духи отступили. Про любовь Зая-Туляка, внука Чингис-хана, к прекрасной дочери подводного царя, властелина озер Асли-Куль и Кандры-Куль. Жуковский слушал внимательно, потом попросил: — Пришлите мне несколько здешних историй; из них могут выйти баллады или поэмы в восточном духе. Перед отъездом из Оренбурга Жуковский зашел к Далю. Вытащили из сундука пушкинский простреленный сюртук. Перстень — маленькое солнце — светился у Даля на ладони. Даль сказал: — Это талисман. Как взгляну, пальцы к перу просятся. Жуковский сказал: — Я теперь больше перевожу. Мое время прошло. Однако какое-нибудь предание для меня запишите. Даль провожал наследника со свитой до Уральска. Прощаясь с Жуковским, посоветовал: — Задержитесь в Бузулукском уезде. Там переселенцы из двадцати губерний. Я такое только в армии встречал: на одной улице — все наречия русского языка. Жуковский улыбнулся: — Это по вашей части. А мне пришлите канву для восточной поэмы. …Возница-башкир погонял лошадей. Пел протяжно, что хлеба нет, что начальники дерутся. Даль ехал обратно, думал, какую же историю записать для Жуковского. Сам он ничего не мог бы сочинить, зная жизнь своих героев от других, понаслышке. Даль слушал башкирские предания ночью, после охоты на волков, сидя у огромной пылающей сосны, сваленной несколькими ударами острой секиры. Охотники были в кольчужках, натянутых поверх суконных чапанов. Лежали на земле луки и кожаные колчаны со стрелами. За щекой у охотника — свинцовая пластинка: он откусывал кусочки металла, разминал и выкатывал зубами шарики-пульки. Даль умел писать только о том, что видел, что слышал, что знал. Он подумал, что похож на башкира или казаха, который поет о том, что вокруг. Даль благоговел перед Жуковским, но поэма, сочиненная на чужой канве, представлялась ему нелепым сооружением — вроде замка из раскрашенной фанеры, поставленного в дикой роще. Даль спросил у возницы: — Можно ли рассказать о том, чего не знаешь? Башкир рассмеялся: — Лоб не вспотеет — котел не закипит. «ПРАВДИВЫЙ ДАЛЬ» Счастье приносит белая рогатая змейка — шамран. Нужно только не испугаться и расстелить у нее на пути новый платок. Шамран переползет через платок и скинет свой рог. Его надо подобрать и спрятать: тогда будет много верблюдов, коней и овец, будут кожи и сафьяны, шерсть, мясо, пузатые турсуки с кумысом — и за все это проезжие купцы щедро заплатят разными товарами. Белая змейка редко попадается бедняку. А может, у него просто нет за пазухой нового платка — нечего расстелить. У Исенгильди Янмурзина было двенадцать тысяч коней, многие тысячи верблюдов, бессчетное число овец. Но Даль видел семейства, которые владели одной козой, питались ее молоком, а двигаясь по степи, вьючили на козу свой жалкий скарб. У байгушей, нищих, и козы не было. В голодные зимы, когда не хватало травы, когда выпадал глубокий снег или ледяной коркой затягивались пастбища, худые, оборванные казахи приходили на линию — продавали детей в работники. Мальчик стоил двадцать рублей. За четырех мальчиков платили со скидкой — семьдесят пять. Исенгильди Янмурзин держался со своим кочевьем ближе к Оренбургской линии. Он не боялся казаков-пограничников. Он боялся тех, у кого одна коза. Старики помнили, как из глубины степей спешили к Пугачеву бедняки казахи. Присоединение Казахстана к России было делом долгим и сложным. В Далево время оно еще не завершилось. Те, у кого была одна лошадь на душу и один верблюд на семью, хотели объединения. Сопротивлялись и торговались степные владыки, султаны, — боялись потерять власть, доходы. Русские помещики и генералы привыкли присоединять насильно. Зато добровольно помогали любым правителям набрасывать узду на подданных. Янмурзин знал, что русские власти не дадут его в обиду. И непокорные степные владыки смело просили русских начальников прислать солдат для подавления мятежей. К югу и к востоку от линии, к северу и к западу порядок был один: лишь немногие владели рогом белой змейки шамрана. Когда провожали наследника до Уральска, ехали: Перовский — в коляске с великим князем, Даль — с Жуковским. Свита большая, экипажей набралось много — поезд, словно караван, вытянулся на целую версту. Вдруг передняя коляска, качнувшись, остановилась, строй сразу сбился, несколько экипажей вынесло на обочину, одна карета зацепила другую оглоблей. Кучера бранились, господа испуганно спрашивали, что случилось. Даль выпрыгнул из коляски, поспешил в голову поезда. На дороге гудела толпа казаков из ближайшей крепости. Казаки желали подать наследнику жалобу на губернатора Перовского. Великий князь — бледный, в глазах слезы — жался в уголке. Перовский, стоя на подножке, грозил кому-то остроконечным серебряным пальцем. Казачий генерал из свиты громко приказывал толпе разойтись. Подошел, запыхавшись, Жуковский, принял у казаков свернутую трубкой грамоту. Толпа расступилась. Поезд тронулся дальше; экипажи, обгоняя один другой, располагались в порядке субординации, кучера на ходу выравнивали строй. Даль спросил Жуковского: — Жалоба будет рассмотрена? Жуковский пожал плечами: — За время путешествия наследнику вручили шестнадцать тысяч жалоб! Шестнадцать тысяч жалоб, а с ними сотни тысяч надежд на справедливость, безвозвратно укатили в Петербург. Ответы на жалобы приходили редко. Узнав о казаках, остановивших коляску наследника, царь распорядился: «Выбить дурь из уральцев». Сидел в Оренбурге военный губернатор, при нем чиновники. В городах и городишках сидели младшие чиновники. Шли к ним за справедливостью те, кто не повстречал белой змейки. А чиновники, большие и маленькие, заботились о карьере и хорошей пенсии, надували, крали, откладывали дела в долгий ящик, расталкивали друг друга локтями и угождали начальству. Даль перебирает по пальцам: один спился, другой дремлет в кресле, третий вершит суд кулаком — и бьет сильно. Считается, что они правят башкирскими землями. А в это время заезжие хищники вырубают леса, сгоняют с мест и пускают по миру целые башкирские селения; голод вокруг, детишки мрут. Плотно, как осетры в ятови, лежат в канцелярских шкафах и сундуках объеденные мышами жалобы и просьбы. Башкир-возница, помахивая кнутом, печально тянет: «И хлеба нет, и начальник дерется». Чиновник особых поручений Даль ездил разбирать дела. У него не было маленького рога белой змейки для каждого обездоленного. Он помогал бедняку удержать последнюю козу. В степи говорят: «Там, где не знают тебя, уважают твою шубу». Это похоже на русское: «По платью видят, кто таков идет». Мы теперь чаще употребляем: «По одежке встречают, по уму провожают». В пословицах казахских, башкирских, татарских важно вышагивают верблюды, ржут кони, варится баранина в казане, мелькают халаты, стелется колкая кошма. Но для каждой из этих пословиц Даль находил русскую — под пару. Восточный халат или русская сермяга и в пословицах остаются одежками; главное — упрятанный под ними, в глубине, смысл. Даль думал: вот если бы собрать пословицы всех народов мира, получилось бы, наверно, что все люди на земле об одном и том же мечтают и смеются над одним и тем же. Хорошую шубу, возможно, уважают, пока не узнают ее владельца, но чиновничья шинель для первого знакомства не подходит. Рассказывали, как чиновник из Орска явился с отрядом в казахское кочевье разбирать какое-то дело. Мужчины развлекали его беседой, готовили бешбармак, женщины и дети выбегали из юрт — поглядеть на него; вокруг колыхались отары и ржали табуны. А наутро чиновник и его отряд проснулись одни-одинешеньки посреди белой степи. Не было круглых юрт, чадных огней, закопченных котлов. Не было спокойных мужчин, любопытных детей, таинственных женщин. Никого и ничего не было. Ночью кочевье бесшумно снялось с места и растворилось в сером просторе. Только помет остался на вытоптанной земле да черные круги от вчерашних костров. Человека, одетого в шинель чиновника, боялись. Чиновника особых поручений Даля уважали, в какой бы шубе ни приезжал. От него не убегали. Его ждали с охотой даже в тех местах, куда он попадал впервые. В степном бездорожье нет ни почт, ни фельдъегерей. Кажется, люди живут здесь разобщенно. Однако вести мчатся по степи быстрее, чем срочная депеша по тракту. Даль удивлялся — в далеких кочевьях, где он не бывал прежде, его встречали радостно: «Здравствуй, правдивый Даль». Степь присвоила Далю титул — «правдивый». Чтобы быть правдивым, надо искать правду. Когда наследника возили по Оренбургскому краю, ему не показывали, как мрут на лесосплаве измученные башкиры. Царевич клевал носом, слушая башкирскую песню, и думал, что знакомится с подвластным народом. В казахской степи наследнику показали скачки на верблюдах, заклинателей змей и колдуна, бакши, который катался в исступлении по земле и бил себя плеткой. Наследник отбыл, убежденный, что знает жизнь казахов (тогда их называли киргиз-кайсаками, чаще — просто киргизами или кайсаками). Но он не знал ничего. Бесновался бакши. Над круглой корзиной, как цветы на ветру, качались под дудку заклинателя упругие серые змеи. Хвалебные песни акынов были гибки, как змеи, и сладки, как халва. Но в глубинах степи слагал свои новые песни поэт Махамбет Утемисов. Песни назывались: «Проклятие рабству», «Призыв к походу». Зарево, что по ночам поднималось над степью, не было отблеском палов, подожженной травы. Горели зимовки степных властелинов. В большой степи неуютно стало богатым. Как из-под земли, вдруг появлялись возле кочевий неуловимые всадники. Поджигали юрты. Угоняли скот. Бесконечна степь, и нет уголка, чтобы забиться, прижаться спиной. Неспокойно богатому, все чудится: стоит кто-то сзади — саблю занес или целится из лука. Степь восстала. Можно сто лет ждать белую змейку. На сто первый год человек садится на коня и отправляется сам искать счастье. Султаны не выносят навстречу степному всаднику рог шамрана, завернутый в шелковый платок. И тогда искатель счастья вешает лук через плечо и берет в руки трехгранное копье. Со всех концов степи съезжались в одну точку вооруженные люди. Здесь их встречал батыр Исатай Тайманов. И его друг, поэт Махамбет Утемисов, пел им свой «Призыв к походу». И когда в одной точке собралось очень много людей с оружием, Исатай Тайманов бросил вызов степному властелину — хану Джангиру. В ясные ночи Джангир-хан выходил из юрты; запрокинув голову, долго глядел на небо. Думал: чего больше — звезд на небе или верблюдов на ханских пастбищах? Про баранов Джангир не думал: ни один ученый мудрец не сосчитал бы число голов в отарах Джангира. Но почему-то хотелось еще. В степи говорят: «Заколовший верблюда просит мяса у заколовшего козу». Последнюю козу норовил отнять у других Джангир. Но пришла пора — степной властелин стал бояться степи. Старался не выходить из юрты. Отряды Исатая кружили возле ханской ставки. Мимо юрты пролетали случайные стрелы. Не звезды — горели вокруг мятежные глаза. Так много горящих глаз, что Джангир-хану было страшно считать. Он слал в Оренбург отчаянные письма, просил войска. Коллежский советник, которого еще называли «господином полковником», искал правду. Он отвечал Джангир-хану, что для восстания были свои причины: «Казахи доведены до крайности самоуправством султанов, биев и старшин, употребляемых вами по управлению ордой». Господин полковник Даль требовал, чтобы хан объяснил, почему взимает с подданных столь несоразмерные поборы. Джангир злился. Без неутомимых почтальонов, без ретивых фельдъегерей молнией разносятся вести по степи. Исатай Тайманов и Махамбет Утемисов сочиняли послание губернатору Перовскому. Рассказывали степную правду: «Просьбы и жалобы наши никем не принимаются. Имущество у нас отнимают. Мы живем в постоянном страхе. Пришлите к нам честных чиновников, чтобы провели всенародное расследование. Особенно желаем, чтобы жалобы наши попали к господину полковнику Далю. Пришлите правдивого Даля!» Губернатор Перовский не послал в степь правдивого Даля. Он послал карательные части генерала Покотилова и подполковника Геке — подавлять мятеж. Исатая, уже раненного, стащили с лошади, долго рубили саблями… Не будем осуждать Даля за то, что он внешне спокойно перенес эти события: не рассорился с Перовским, не подал в отставку, не умчался на горячем скакуне в степь, чтобы примкнуть к восставшим. Даль был дисциплинированный чиновник и человек с положением, которого неожиданно достиг после долгих мытарств. Перовский был благодетель и лицо, близкое к государю императору. Поднять бунт, расстаться с карьерой из-за казаха-мятежника, зарубленного где-то в степи, — не в характере Даля; да и вряд ли кому другому в то время такое пришло бы в голову. Заявить, что у мятежников имеются причины восстать против ханской власти, было по тем временам тоже немалой смелостью. Правдивый Даль это заявил. Не будем требовать от него большего. Считалось: коли человек служит, он подчас должен поступаться правдой ради каких-то высших целей. Каких? Наверно, наедине с собой Даль пожимал плечами. Там, где возможно, он старался подштопать пробитые в правде дыры. …Даль был главным устроителем музея в Оренбурге. Даль называл его местным музеем. За стеклами шкафов и полок сохранялись куски правды об Оренбургском крае. У входа стояли одетые в национальные платья фигуры казахов, калмыков, башкир. Один знатный путешественник, осматривая музей, заметил Далю: — Не слишком ли заботитесь вы об изучении быта сих диких племен? Мне довелось читать в ученом журнале, что подобный интерес лишь укореняет их варварские обычаи. Есть ли в том нужда? Даль сказал: — Удивительные бывают совпадения в пословицах разных народов! Недавно я узнал башкирскую: «Дружба народов — их богатство», и, представьте, тотчас вспомнил нашу, русскую: «Доброе братство милее богатства».