УРАЛ — КАЗЧ Уральские казаки промышляют рыбу. У каждого свой долбленый челнок — бударка, — легкий и ходкий. Правят бударкой с помощью одного короткого весла. На красную рыбу заведена особая сеть — ярыга, шести сажен длиной и четырех высотой, или, как здесь говорят, «стеной». Если ловко и с умом выкинешь ярыгу, достанешь осетра. Громадина осетр тяжело бьется о борта, качает бударку. Его глушат ударом по голове — чекушат, — приговаривая почему-то не «хороша рыба», а «хорош зверь». Зимой первым делом ищут ятовь — омут, в который красная рыба ложится на зимовку. Она лежит тесно, один ряд на другом, как в бочке. Стальной пешней просекают толстый лед, опускают в прорубь длинный багор, щупают им дно, поддевая рыбу. Белуги попадаются такие, что одному не вытянуть. Случается, пока тащишь, раз-другой окунешься по шею. Однако и холод не берет: на морозе, в одной мокрой рубахе, рыбак только потеет, упарившись. Про свою реку казаки говорят: «Урал — золотое дно, сребряна покрышка». Однако простой казак и рыбу ест простую, черную; красная же — белуга да осетр — идет на продажу. Хлеб недешев, скот тоже — не до осетринки: полгода на столе у рядового казака пустые щи да кашица. Хорошо еще, что принято здесь свято соблюдать посты: не так обидно глядеть, как уплывает твоя рыбка на подводы саратовских и московских купцов. В походы берут с собой казаки кокурки — хлебцы с запеченным внутри яйцом. К походам уральцы привычны, собираются быстро. Винтовку на плечо, саблю на бок, пику в руки, сам — на коня. Случается, требуют уральцев и в дальние походы. Даль видел их на турецкой войне, за Балканами. Зимой узнавал по черным смушковым шапкам, летом — по синим фуражкам с голубым околышем. Женщины, которых здесь — будь то мать, жена, сестра или дочка — всех именуют «родительницами», шьют рубахи и сарафаны, вяжут чулки, ткут пояски шелковые. По этим пояскам, говорят «родительницы», отличают на том свете казацких ребят от «нехристей». Уральские казаки — старообрядцы. В обычаях своих берегут «древлее благочестие». Едят из особой посуды, которой никому другому касаться нельзя, не пьют, табаку не курят, ругательских слов не произносят, однако и не поют, не пляшут и сказок не сказывают. Строгости часто оборачиваются изуверством. От уральских нравов еще пахнет Русью старой. Для Даля здесь — заповедный уголок, жизнь самородная. Картины быта новы и незнакомы, оттого западают в память, всякая мелочь кажется примечательной. Далю уже трудно носить в себе увиденное. Пальцы просятся к перу. Из заветного ларца достает пушкинский перстень — талисман. Лежит на распахнутой ладони тяжелое кольцо. Можно подхватить перстень кончиками пальцев, поднести к глазам, заглянуть в чуть продолговатый зеленый камень. Камень бездонно глубок, до черноты, и лучист. Так смотрят в глаза. Даль объясняет друзьям: — Теперь этот перстень и мой талисман. Как гляну на него, так пробежит во мне искра — хочется писать. Нужно писать обещанный Пушкину уральский роман. Его высокоблагородие, чиновник особых поручений при военном губернаторе, коллежский советник В. И. Даль часто бывал по делам службы в крепостях Оренбургской линии. Казаки ловили рыбу, стреляли кабанов в прибрежных камышах, объезжали коней, собирались в походы. Однако, чувствуя пристальный взгляд приезжего начальника, не думали, конечно, что для него они не просто рядовые казаки, а завтрашние герои. И не знали, что приезжий начальник — не просто господин коллежский советник, каковой чин соответствует военному званию полковника, но сам казак, только луганский. Разве что пожимали плечами да перешептывались, удивляясь, с чего это губернаторский посланец не сидит с местной властью в войсковой канцелярии, а все норовит поглядеть объезд коней, сборы, рыбный промысел, ходит по избам, смотрит, как родительницы шьют сарафаны, ткут пояса ребятишкам. И пишет что-то в синей тетрадке. А что тут писать: все это дела обыкновенные и никакого интереса в них нет. Дома Даль листает тетради. На обложках выведено: «Урал — казч». На страницах живет странный быт, живут новые слова, казацкие имена, от которых веет заповедной стариной, — Маркиан, Елисей, Евпл, Харитина, Гликерия. А романа нет. Лежит на ладони пушкинский перстень. Светится лучистый камень, тяжелый, теплый металл греет руку. Пять дней провел Пушкин в Оренбургском крае — и под пером его родились точные и увлекательные главы «Истории Пугачева», пленительные образы «Капитанской дочки». Даль не умеет рассказывать о событиях, придумывать судьбы своим героям. Деловито сообщает, как правят бударкой, как выкидывают ярыгу, из чего едят, во что одеваются, по каким правилам служат и какие говорят слова. Романа нет. Только звучит в памяти пушкинское напутствие: «Пишите роман». Один талисман, золотое колечко, но какая разница — Пушкин и Даль! Оренбургская укрепленная линия изогнулась двумя верблюжьими горбами, обращенными на северо-запад. Служебные дела гонят Даля по линии. Он трясется в кибитке или покачивается верхом и думает о романе, который не получается. Он едет своей дорогой. Роман не получается, однако получается новый интересный писатель В. Даль (Казак Луганский). Сам он об этом, конечно, не знает. Нового Даля разглядит и оценит Белинский. Он прочтет рассказы Даля об уральских казаках и российских крестьянах, об украинцах, молдаванах, болгарах, цыганах — обрадуется: как хорошо, что Казак Луганский не ищет занимательных сюжетов, которые ему не удаются, а сообщает добросовестно свои наблюдения. В рассказах Даля горбятся серые избы, скрипят пахнущие дегтем мужицкие телеги, дымятся короткие солдатские трубки; над лугами, подернутыми золотым облаком одуванчиков и куриной слепоты, плывут девичьи песни. Взгляд Даля точен и меток, ни одна подробность не ускользает от него, созданные им картины поражают достоверностью, он знает о жизни народа куда больше, чем читающая публика. Тульский мужик у Даля не похож на курского: он и держится, и одет, и говорит иначе, и верит в другие приметы. Молдаванские бояре в шапках с пивной котел по воскресеньям катаются в дрожках, а кучера носят яркие цветные шубы с кистями. Бродячий кузнец-цыган в драной рубахе, подпоясанной широким ремнем, украшенным медными бляхами и пуговицами, носит в мешке за спиною маленький молот, мехи и наковаленку. Украинские дивчины и парубки отплясывают на вечеринках под веселые звуки скрипицы и сопелки. Красавица болгарка спешит по тропе среди краснеющих виноградников и, держа в руке небольшое веретено, прядет на ходу шерсть. Белинский будет читать и похваливать Даля — Казак Луганский открывает дивные и точные частности большой народной жизни, о которой читатели так мало знают. Казак Луганский нашел свой путь в литературе. А Даль едет по линии, дела службы его гонят, а может, не дает ему покоя таинственная сила талисмана, тепло и тяжесть пушкинского перстня — хочется писать! Двумя желтыми верблюжьими горбами изогнулась на карте Оренбургская линия. Горбы обращены на северо-запад, а на юг и восток от линии тянется неведомо куда плоская степь, и живет в ней незнакомый народ, о котором еще никто не успел рассказать. Даль много расскажет и о том, что к северу и к западу, и о том, что к югу и к востоку, а пока едет своей дорогой, не прямой, изогнутой, но едет правильно, потому что где дорога, там и путь. ЗДРАВСТВУЙ, МАУЛЕН! Степь называют на востоке сухим океаном. Лежит выжженная солнцем — ни конца ни края. И над нею такое же выжженное, выцветшее небо. Даль нарисовал шутливую картинку, послал друзьям. Лист бумаги рассек линией пополам, снизу надписал «земля», сверху — «небо». «Вот вам вид нашей природы». В степи, как в океане, — нет дорог. Хочешь — прямо езжай, хочешь — направо, хочешь — налево. Где удача ждет, а где — беда, неведомо. Ни путей, ни распутий. Но степной человек, казах, по приметам, ему одному заметным, находит в бескрайнем просторе свою дорогу. Не задумываясь, гонит коня все прямо, прямо, день гонит, два, неделю, и — как по струнке — точно выезжает в нужное место. А может, и нету никаких примет: просто плывет казах в степи, как птица перелетная в небе, как рыба в океане. Казах слит с конем. Малым ребенком приученный к верховой езде, казах в седле куда уверенней, чем на своих двоих. На скачках, припав к жесткой, взбитой ветром гриве, он легко проходит версту за полторы минуты. В далеких поездках покрывает за сутки сто и полтораста верст. Даль любит неторопливую езду. Покачиваясь в седле взад и вперед, лениво помахивая нагайкой, спутник-казах тянет долгую песню. Даль слушает. Про что песня? Про то, что вокруг. Зорким взглядом схватывает степной человек беркута, неподвижно повисшего в небе, и темную цепочку верблюдов далеко, у самого горизонта, и змею, проблеснувшую в серой траве, и черный скрюченный куст, — и все, что видит, тотчас переливает в песню. Даль видит и слышит, как рождается песня. Даль изъездил степи вдоль и поперек. Передвигался верхом и в повозке, простой, зато надежной — такая не опрокинется, не поломается на бездорожье. Всюду подобную повозку именовали тарантасом, но в Оренбурге почему-то — «карандасом». Протяженность служебных командировок Даля — тысячи верст. На западе большие расстояния понимаются и ощущаются иначе, чем на востоке. На западе люди живут тесно: много городов — пути короче. Расстояние, которое покрывал казах, направляясь к соседям в гости, человеку, жившему где-нибудь в Курске или Туле, представлялось серьезнейшим путешествием: подчас за всю жизнь его так и не удавалось совершить. В среднем каждая командировка Даля — две с половиной тысячи верст. Это расстояние от Петербурга до Тифлиса. Но Далю мало. Он и летний отдых проводит в степи, на коне. Поездки опасны. Разные неожиданности прячутся в открытой степи. Куда держать путь, чтобы не потерять ни коня, ни одежду, самому не попасть в плен и не быть проданным в рабство? Две тысячи русских невольников томились в рабстве у хивинского хана. Аулы приносят безопасность. Путник, вошедший в юрту, может вздохнуть спокойно. Он — гость. Для него — лучшее место у котла и лучший кусок в котле. Казахи говорят: «Если нечем угощать гостя, угости его хорошей беседой». Далю, даже голодному, хорошая беседа нужнее самых жирных кусков в котле. Даль все тот же — с тетрадками и карандашами. Смотрит, слушает, записывает. Он не уступает степным друзьям в зоркости взгляда и чуткости слуха. Даль смотрит, слушает. …Раскаленными золотыми слитками тлеют в костре кизяки. В черном от копоти котелке дымится похлебка. Ее заправят скобленым куртом — сухим овечьим сыром. Пузырятся турсуки — сшитые из конской шкуры меха: они полны кумысу. Кумыс хорошо пьется, помногу: вселяет в тело легкость, приносит веселье, потом — крепкий сон. Вокруг юрты висит в воздухе привязчивый запах шкур. Жеребячьи шкуры вымачивают в квашеном молоке, проветривают, смазывают бараньим салом, коптят, проминают: из них шьют ергаки — тулупы. Из козьих шкур выделывают тонкую, мягкую кожу — сафьян. Собирают марену — желто-зеленые цветки на граненом шероховатом стебле. Цветы и стебли никому не нужны, дорог мареновый корень. В нем прячется знаменитая красная краска, ею красят сафьян. Корень можно толочь или крошить. Однако лучшим красителем считается корень жеваный. Созывают гостей жевать корень. Два десятка человек садятся в круг, жуют. Выкрашенный сафьян ярок, и ярок раскаленный кизяк в костре. Ночью, в ровной степи, огоньки костров видны очень далеко. Нетрудно обмануться: долго-долго ехать на огонек. Казахи советуют: «Не ходи на огонь, иди на лай собак». Лай собак — признак близкого кочевья. Если вечером выехать из аула, — все наоборот: лай собак скоро стихает в ушах, а звезды костров еще долго смотрят вслед всаднику. Потом и они тают в черной ночи. Конь идет небыстрой рысью, расталкивая темноту. А по горизонту — справа, слева, вокруг — рыжей полосою стелется зарево. Это степные палы — пожары: жгут старую траву, из расчищенной, удобренной золою земли молодая зелень пробивается скорее и гуще. Рассветная заря, по-степному размашистая, заливает небо. Рыжая полоска, опоясавшая горизонт, быстро тускнеет. В солнечный знойный день пламя степного пожара прозрачно, невидимо. Как ни странно, в степном океане, где у каждого своя дорога, перекрещиваются пути. Проходит мимо караван. Плавно покачиваясь, вышагивают верблюды. Они словно связаны цепью: волосяной аркан, продетый сквозь ноздри одного животного, привязан к хвосту другого, идущего впереди. Хозяева верблюдов вперед-назад мечутся на горячих конях вдоль растянувшегося на несколько верст каравана. Владельцы товаров, в больших чалмах и добротных халатах, раскачиваются в люльках, подвешенных по бокам каждого верблюда; на переднем восседает караван-баши, голова каравана. Верблюды не спешат; легче обскакать караван стороною, чем пережидать, пока пройдет. Иногда, будто к магниту, стягиваются со всех сторон степи в одну точку всадники: какой-нибудь богач созвал гостей на праздник или поминки. Весело пенясь, плещет из бурых мехов кумыс. Под острым ножом, не вскрикнув, никнут бараны. Куски свежего мяса в котле алы и сочны. Над ними поднимается удушливый пар. Сало белеет в мясном крошеве пышными хлопьями. Готовят бешбармак. Бешбармак — по-казахски «пять пальцев». Едят руками. Едят много: редко случается простому казаху наесться досыта. Багровеют лоснящиеся лица. На темных пальцах блестит растопленное сало. Насытясь, веселятся. Тяжелые плети со свистом разрывают воздух. В стремительном галопе вытягиваются в прямую линию, словно повисают над землею, бешеные кони. Кажутся стрелами, пущенными из тугого лука. Зрители горячи, нетерпеливы и голосисты. Скоро голоса сливаются в общий гул. Он то нарастает, то глохнет, подобно шуму волн. Борцы упираются друг в друга плечами; они напряжены и поначалу почти неподвижны. Огромной силе нет выхода в быстрых и ловких движениях. Напряжение растет. Сила все плотнее заполняет борцов, не вырываясь наружу. Кажется, они начнут сейчас, медленно погружаясь, врастать в землю. И вдруг все разряжается молниеносным броском. Толпа взрывается криком. Побежденный, поднявшись на ноги, сосредоточенно стряхивает с себя пыль и травинки. Венец празднику — песни. Акыны, бряцая на домбрах, славят лихих наездников и непобедимых силачей, слагают хвалу богатому пиру. Домбры звучат негромко и мягко. Две натянутые жилки-струны оживают под пальцами музыканта: то стонут тихо и грустно, то лукаво посмеиваются, то заливаются быстрым и частым птичьим говором, то жарко и прерывисто дышат. Высокие голоса плывут по ветру над степью и растворяются в небе, как дымы костров. Девушки и парни садятся друг против друга, сочиняют забавные куплеты — кто кого перепоет. Это игра-песня — кыз-ойнак, или «девичье веселье». У девушек голоса звонкие, а слова меткие. Парни потирают ладонью затылки, потеют. Подхватив удачное словцо, гомонят зрители. Трепещет над толпою звонкий девичий смех. Точно у беркута зорок глаз степного человека, но кто, кроме Даля, заметил в наступивших сумерках, как самая бойкая из певиц быстро передала незадачливому молодцу, которого только что отделала всем на потеху, совиное перышко — знак сердечной привязанности? Совиными и селезневыми перышками украшена бархатная девичья шапка. Девушка красива. В черных, слегка раскосых глазах — глубина и загадочность степных колодцев. Черные брови — птица, распахнувшая узкие, острые крылья. Даль подходит. — Как зовут тебя? — спрашивает по-казахски. — Маулен. Даль не в силах отвести взор. Откуда в этой дикой красавице, в этой степной певице сверкающий острый ум, тонкая музыкальность, поэтический талант? Ей не нанимали гувернанток, ее не держали в модном пансионе, да знает ли она, что такое книга! До семи лет, в зной и стужу, бегала неодетая по аулу, пряталась от зимних буранов, зарываясь в колючую жаркую шерсть или горячую золу. С восьми — без страха управлялась с резвым скакуном, ставила на ветру серые юрты, плела уздечки и жевала мареновый корень. Безбрежная степь и безбрежное небо, низкие пристальные звезды и далекие мерцающие огоньки кочевий рождали в ее душе слова и музыку, — она пела песни, не ведая, что они прекрасны, просто так пела, легко и свободно, как птица, потому что не умела не петь. Медленно бродят по рукам похудевшие турсуки, беседа плещет, слабо покачиваясь и часто затихая, как море перед сном. Иные уже дремлют, отяжелев. В желтом свете костров лица четки, темны и спокойны, будто вырезаны из старого мудрого дерева. Сколько великих ученых, полководцев, поэтов скрыто до поры в этих людях, то отчаянно-стремительных, то задумчиво-неподвижных. И когда придет их пора? И кто сегодня расскажет о них, об их степных дорогах, о дымных аулах и о девушке Маулен с голосом птицы и птичьими перышками на шапке? И не для того ли Даль заброшен сюда судьбою? Казахи говорят: «Дурной скажет, что ел и пил, а хороший скажет, что увидел». «НЕТ, ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ…» Приезжал в Оренбург Жуковский. Вернее сказать — проезжал Оренбург. Весной и летом 1837 года Жуковский путешествовал по России со своим воспитанником, великим князем Александром Николаевичем, будущим царем Александром II. Наследнику показывали его страну. В Оренбурге остановились на несколько дней. Генерал Перовский развлекал высокого гостя. Возил его к башкирам и в казахские кочевья. Далю как знатоку местных обычаев приказано было сопровождать великого князя. Александр Николаевич без интереса смотрел, как танцуют башкиры. Даль любил башкирскую музыку, попросил курайчи сыграть (башкиры «ч» не произносят, говорят «курайсы»). Музыкант поднес к губам длинную тонкую дудку — курай. Протяжная печальная мелодия сливалась с голосом курайчи: он дул в дудку и сам подтягивал ей. Даль велел было звать певцов, но Жуковский остановил его — не надо. Едва заметным движением головы указал на великого князя: глаза у наследника были сонные и безразличные — овечьи. В толстой тетради Даль записывал сведения о жизни башкир. Он собрал данные о каждом башкирском селении. Теперь надумал вручить тетрадь великому князю: она необходима человеку, который собирается управлять страной. Жуковский лениво перебросил несколько страниц, отсоветовал. Путешествие великого князя слишком поспешно. Он обозревает Россию, как бы читая лишь оглавление неразрезанной книги. Вряд ли здесь нужны подробности, добросовестно накопленные Далем. Пока наследник отдыхал в губернаторском доме, Жуковский и Даль гуляли в роще за Уралом. Добирались туда по плавучему мосту, который построил Даль; точно такой он навел когда-то на Висле. Дикую рощу успели приспособить для гулянья: прорубили аллеи, поставили беседки, из фанеры сделали декорацию замка. В окрашенной под мрамор деревянной беседке Даль рассказывал Жуковскому башкирские предания. Про озеро Елкикичкан, небольшое, но глубокое, — в нем жил самый старший из водяных духов. Не было человека, который осмелился бы переплыть озеро. Лишь однажды бесстрашный Кунгрбай верхом на своем жеребце бросился в пучину. Подивился водяной дух такой отваге, позволил смельчаку добраться до другого берега и вдобавок наградил его косяком лошадей, которые выплыли из глубины и пустились вслед за храбрым наездником.