От великий княжны письма приходили, хоть и редко. Тёплые, дружеские, но и сдержанные. Фёдор отвечал как мог, стараясь тоже оставаться «в рамках», махнув рукой на высокие материи и предоставив всё Господней воле. Это было проще всего. Проще всего тонуть в повседневности мелких боёв, становясь бывалым солдатом, и не думать ни о Лизе Корабельниковой, ни о великой княжне, ни о родителях и сёстрах, о которых не было никаких вестей (хотя среди добровольцев то и дело появлялись бежавшие из Петербурга люди, контроль большевиков над передвижениями ещё не стал абсолютным). Серый снег, дышащие гарью паровозы, теплушки, перегоны, станции – и каждый следующий день был похож на предыдущий. Был ли то конец февраля? Или начало марта? Фёдор потерял счёт времени, хотя, как шутили кадеты (ибо формально до окончания корпуса им оставалось несколько месяцев, несмотря на погоны прапорщиков на плечах), грех нарушить Великий пост им не грозил, ибо еда и так поневоле была постная. …В тот вечер они остановились в брошенной хозяевами усадьбе. И деревня, и старый барский дом давно опустели, имущество вывезено – значит, порадовался про себя Фёдор, этой семье удалось спастись. Правда, остался массивный рояль. Александровцы сноровисто разбежались по комнатам, развели огонь. Хоть и старый, дом был каменным, достаточно прочным. Наверх отправились пулемётные команды. А потом Петя Ниткин деловито, с видом, словно планировал это давным-давно, сел к инструменту. Музыку он, как уверял всех товарищей, ненавидел с детства. Но играть умел. Хотя, конечно, пальцы утрачивали ловкость и сноровку, они теперь слишком привыкли нажимать на спуск. Простая мелодия. Тёплый ветер дует, развезло дороги, И на фронте нашем оттепель опять, Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать… «Эх, Петя, Петя. Допоёшься когда-нибудь. Допрыгаешься с этими песнями оттуда…» Но кадеты слушали. Песня нравилась, хотя, по меркам того времени, была слишком уж простой. И – в эту ли ночь, во вчерашнюю или на прошлой неделе, кто знает? – Ирина Ивановна Шульц сидела у точно так же горящей печки, держа на коленях видавшую виды гитару, а вокруг в полумраке собрались бойцы их с комиссаром питерского батальона. О походах наших, о боях с врагами Долго будут люди петь и распевать, Славную Каховку, город Александровск, Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать… Пальцы Пети Ниткина нежно касались клавиш. А когда не будет красных и в помине… Ирина Ивановна перебирала струны. А когда не станет белых и в помине, И к своим родимым мы придём опять… Петя вскинул голову, оглядел своих. Вспомним, как на север шли по Украине… Ирина Ивановна улыбалась. Вспомним, как на юг мы шли по Украине… «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»[34] – закончили они оба. Было ли это в один день или в разные? – неважно. Близко друг к другу, когда зима на изломе сменялась робким началом весны. Атаки красных становились всё смелее и осмысленнее, останавливать их удавалось, но вот продвигаться дальше – уже нет. «Идти на север» добровольцы больше не могли. К западу, за Днепром, по-хозяйски устраивались «гетманцы», петлюровцы деятельно собирали «украйномовных», объявили об окончательном «непризнании большевистской власти», о независимости, вступив в переговоры с Германией и Австро-Венгрией о военной помощи. 1 марта 1915 года первые немецкие эшелоны пересекли границу, двинувшись на Киев. Австрийские войска наступали на Одессу, хотя назвать это «наступлением» было невозможно – им никто не оказывал сопротивления. Две недели спустя германский гарнизон появился в Киеве, и уже на следующий день кайзер объявил о признании «независимой Украинской державы»; признание сопровождалось территориальными уступками в пользу Центральных держав и Польши – чьё восстановление Германия признала также, правда, не передав ей ни единого вершка бывших польских земель, полученных по разделам ещё восемнадцатого века. Признала Германия также независимость Эстонии, Латвии и Литвы, каковые немедля заключили с Берлином союз. Только после этого в Париже и Лондоне спохватились – во всяком случае, так это выглядело по газетным сообщениям. Получившая из рук Германии «свободу» Польша, Румыния, которой предложена была «Транснистрия» – земли от Прута до Днестра, Турция, уже давно сосредотачивавшая войска на российской границе в Закавказье, а теперь ещё и уходящая «под немцев» Прибалтика – только теперь джентльмены с Кинг Чарлз Стрит и месье с Кэ д’Орсэ[35] сообразили, что дело плохо. «Народный комиссар иностранных дел тов. Чичерин принял великобританского посланника г. Бьюкенена по просьбе последнего. Обсуждались проблемы двусторонних отношений, а также иные вопросы, представляющие взаимный интерес». «…также принял французского посланника г. Палеолога…» – Ишь, засуетились. – Петя Ниткин отложил «Правду». – Скажем спасибо красным, этой своей агитацией они нас снабжают исправно. Фёдор кивнул. Большевицкие военлёты регулярно появлялись над позициями добровольцев, сбрасывая не только бомбы, но и листовки с газетами. Листовки, само собой, призывали переходить на сторону рабоче-крестьянской Красной армии, а газеты… Вся александровская рота уже знала, что газеты надо собирать и приносить Пете Ниткину, «он разберётся». – Думаешь, признают? – Признают, – кивнул Петя. – Иначе германцы их раскатают. Мир на восходе, удар на закате – так Пруссия в 1870-м победила. А тут ещё и загребут ресурсы к западу от Днепра – продовольствие и прочее… – А это значит, что нам помогать они не станут. – Не станут. Как раз напротив, помогут большевикам. Им нужна Россия, способная стать противовесом Центральным державам на континенте. – Так погоди, большевики – они ж германские союзники, считай? – Именно, – кивнул Петя. – Значит, надо их от этого союза оторвать. Перекупить, если кратко. Денег-то у Британской империи, пожалуй, поболее сыщется. – В общем, все против нас, – вздохнул Фёдор. – Как и там, – полушёпотом согласился Петя. …Не унывал только Севка Воротников. Расти вверх он перестал (и так, верста коломенская, едва в двери проходил), зато начал вширь. Когда не было боёв, поднимал тяжести, мешки с песком, кирпичи, что попадёт под руку. Тренировался в боксе, по памяти да по книжкам, что носил с собой и берёг пуще глаза. Всё у него было легко и просто, и, пока Федя Солонов мучился над письмами великой княжны Татьяны, не есть ли эта переписка измена Лизе Корабельниковой, с которой он, как ни крути, успел один раз почти по-настоящему поцеловаться, Севка гулял вовсю и только пожимал плечами, глядя, как покрасневший Фёдор поспешно прячет изящные конвертики. И именно Севка принёс вести, с которых началось если не всё, то многое. …Они ввалились вдвоём – Севка, весь увешанный оружием, своим и чужим, и немолодой бородатый казак, вид имевший весьма расхристанный и помятый.