– Что… что вы собираетесь делать?.. – пленник внезапно охрип. – Ах ты, тварь царская, мразь, ты… – и он разразился грязной матерной тирадой. Поток брани прервал только удар в лицо. – Говорили, что бить связанного человека бесчестно и неблагородно, – спокойно сказал Аристов. – Но я слишком хорошо знаю, что вы и вам подобные затевают в России и чем это всё кончится. По сравнению с этим моя честь, да что честь – спасение моей души ничего не значат. Я сделаю то, что должен. Впрочем… Господа, развяжите его. Да-да, развяжите, это приказ, господа. Вставайте, Антонов-Овсеенко. Вы молоды, сильны, злы, вам только что заехали по столь дорогой для вас физиономии. Вставайте. Явите мне вашу пролетарскую злость, в конце концов, вы же были офицером, хотя и втоптали свою честь в польскую грязь. А вы, господа прапорщики, не вмешивайтесь. И, если товарищ командующий Южной революционной армией одолеет, отпустите его на все четыре стороны. Слово александровца? – Слово александровца, – Фёдор с Севкой переглянулись, но ответили дружно и без колебаний. – Отойдите к окнам, – скомандовал Две Мишени. – Ну, Владимир Александрович, давайте. На вашем пути к свободе и продолжению борьбы стою только я. Вам тридцать один, вы в расцвете сил. Мне уже сорок пять, я прошёл Туркестан и Маньчжурию. Дерзайте. Мои кадеты ничего вам не сделают. Антонов-Овсеенко сжал кулаки. Он и впрямь был смелым и решительным человеком, этот бывший кадет Воронежского корпуса, бывший юнкер Санкт-Петербургского пехотного училища, совершивший дерзкий побег из Варшавского тюремного замка. Две Мишени расстегнул пояс с кобурой, аккуратно повесил на вешалке возле двери – где ученицы оставляли свои форменные пелеринки. Антонов-Овсеенко двинулся на полковника, в грамотной стойке боксёра, несмотря на очки. Две Мишени не шелохнулся. Пленник ударил, левой и сразу же правой, видно было, что в кулачном бою он не новичок. Аристов уклонился лёгким неразличимым движением, вмиг оказавшись сбоку-сзади от противника. Поймал того за руку, аккуратно ткнул локтём куда-то в область шеи. Антонов-Овсеенко взвыл и повалился. Две Мишени, не теряя ни секунды, подхватил упавшего, почти швырнул обратно на стул. – Привязывайте, господа прапорщики. А после этого – оставьте нас. Возвращайтесь в расположение. Я вскоре последую за вами. – А что вы, господин полковник… – начал было простодушный Севка, но Фёдор чувствительно ткнул друга в бок. – Идём, Ворот, не стой. Сказано – в расположение, значит, в расположение! И вытолкал Севку за дверь. Две Мишени подошёл, повернул ключ в замке. И тогда привязанный к стулу пленник истошно закричал. Первая александровская рота занимала гостиницу «Европейская», откуда открывался вид на главный юзовский завод, столь блистательно описанный господином Куприным в одноименном рассказе. Завод работал, производство остановить было нельзя. Даже пробольшевицкий рабочий комитет прекрасно понимал, что случится, если погаснут доменные печи. – Слон, а Слон? – Чего тебе, Севка? – Слон, а зачем Две Мишени… ну, ты понимаешь… – А ты про это не думай, Ворот. – Да я б и рад, только не получается, видишь, какая история! Севка присел на постель, где, не раздеваясь, лежал Фёдор. Раздеваться на фронте – непозволительная роскошь. – Что он с ним сделал, Слон? – Слушай, Севка, ну ты как маленький, – буркнул Фёдор. – Допрашивал Две Мишени этого большевика. С пристрастием. По методам испанской инквизиции. И тут лицо Севки Воротникова, первого силача славного Александровского кадетского корпуса, лихого драчуна и забияки, ухитрившегося побывать на столичной гауптвахте за «столкновения» с гвардейскими лейб-гусарами – лицо Севки вдруг исказилось настоящей болью. – Федя, как же так? Мы ж за Россию сражаемся, за Государя, за Церковь святую… Разве ж можно – как ты сказал, как инквизиция испанская? Вы вот с Ниткой уйму книг прочли, я-то не шибко, но знаю, что она делала, инквизиция эта! Фёдор Солонов смог бы сказать очень многое. Что на войне нельзя воевать в белых перчатках. Что враг не будет гнушаться ничем. Что у тех, в другой истории, под другим небом обе стороны стремительно скатывались к абсолютно нечеловеческой жестокости, хотя именно красные начали первыми и применяли террор в куда больших масштабах, нежели белые, что и породило у народа тот самый, погубивший белую гвардию подход – «чума на оба ваших дома». Но вместо этого он лишь вспомнил цитату, подсмотренную всезнайкой Ниткиным там, и с тех пор частенько им повторяемую: – Если Господь берется чистить нужник, пусть не думает, что у него будут чистые пальцы[27]. Севка поспешно перекрестился. – Типун тебе на язык! Да что ж ты такое говоришь-то?! Фёдор только невесело усмехнулся. – Две Мишени все грехи на себя берёт, Сева, понимаешь? Это ведь нам надо и пленных брать, и сведения из них нужные выколачивать. Боюсь, и казнить придётся, и приговоры расстрельные в исполнение приводить. Воротников сидел, ссутулившись, сунув ладони между колен, весь какой-то совершенно потерянный. – Вот знаешь, Слон, батька у меня лямку в Забайкалье тянет, вечным капитаном. Выходило на него представление к подполковнику, да затерялось где-то, а теперь уж куда там… – Ты к чему, Сев? – К тому, что всё равно нельзя. Вот нельзя батьке моему с бунтовщиками идти, устои рушить, хоть он и обиженный. Он и не идёт. Фёдору очень хотелось спросить: «А откуда ты знаешь?» – потому что связи с сибирскими губерниями не было никакой, ни письма оттуда не доходили, ни люди не прорывались. Но он не стал ни спрашивать, ни подвергать Севкины слова сомнению. В отца своего, «вечного капитана», Севка Воротников верил едва ли не крепче, чем в самого Господа Бога. В то, что он не изменит присяге, не отступит – хотя большевики могли бы многое пообещать боевому офицеру. Они, кстати, многим уже пообещали. Главковерхом Красной армии стал, как уже было известно добровольцам, генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов. Заявивший, что «нельзя идти против воли народа», отправивший к большевикам сына и сам записавшийся чуть ли не первым. Его примеру последовали многие. Однако во главе Южной революционной армии стоял Антонов-Овсеенко, выпущенный из юнкерского училища подпоручиком, в 40-м пехотном Колыванском полку короткое время занимавшийся революционной пропагандой, на настоящей войне никогда не бывавший – а не опытные офицеры-маньчжурцы. – В общем, не думай об этом много, Ворот, – ворчливо сказал наконец Фёдор, привставая и хлопая Севку по плечу. – И вообще, чего горевать? Наступаем, наконец-то наступаем! Юзовку взяли! А завтра – Луганск! – Точно? – совершенно по-детски спросил Севка, словно Фёдор был не свой же товарищ-кадет, а умудрённый жизнью старший брат. – Точно!.. Из дневника Пети Ниткина, январь 1915 года, Донецкий край «…наступление красных было, конечно, полной и совершенной авантюрой. Антонов-Овсеенко со своей Южной революционной армией оторвался от главных сил Южфронта большевиков, эшелонами перебросил пять тысяч пехоты при восемнадцати орудиях и тридцати пулемётах от Луганска к Юзовке, где к нему присоединились подошедшие с востока казачьи сотни “верховых”, всего до пятисот сабель. Внушительная сила, и, как стало известно после допросов пленных штабных, эта самая Южармия намеревалась форсированным маршем пройти от Юзовки прямиком на Елисаветинск. Особый отряд в тысячу штыков выделялся для овладения Мариуполем. После этого, как считал Антонов-Овсеенко, фронт “беляков” развалится, особенно если удастся разгромить “ставку бывшего царя” и захватить самого Государя. При этом сам Южный фронт насчитывал восемь полнокровных дивизий, из них пять – в ударной группировке. Его наступление началось тоже, но не развивалось так быстро, только Южармия, захватив весь возможный транспорт, двинулась по железной дороге. За что и поплатилась. Юзовка сделалась для неё огромной мышеловкой. Две Мишени устроил противнику настоящие Канны. Никто не ожидал нашей контратаки; вялое сопротивление наших передовых частей усыпило бдительность красных. Атакованные в Юзовке со всех сторон, большевицкие части в основном побросали оружие. Не все, конечно; упорнее всех сопротивлялись балтийские матросы из “Революционной дружины смерти”…» Пуля с хрустом ударила в штукатурку, отбила изрядный кусок, и Фёдор Солонов поспешно нырнул обратно за укрытие – коим служил сейчас просто угол кирпичного дома. – Ну, чего там? Лев Бобровский с лениво-скучающим видом покуривал длинную тонкую папироску. Мы теперь, мол, господа прапорщики, курим, когда хотим, нет у Двух Мишеней больше над нами власти. – Ничего не видно, – признался Фёдор. – Засели в заводоуправлении; там, Бобёр, такие стены, что трёхдюймовка не возьмёт. – Тогда подождём, – невозмутимо заявил Лев. – Бронепоезд с морскими орудиями должен подойти, пусть он их и накроет. А нам соваться туда нечего. Верно я говорю, господа? Дюжина бывших кадет первой роты дружно закивала. С формальной точки зрения Лев был совершенно прав. Добровольческая армия взяла Юзовку, путь на север, к Бахмуту, на северо-восток, к Луганску, и на восток, к Каменской, был открыт. Рано или поздно засевшие в крепких заводских зданиях матросы должны будут или сдаться, или, что называется, «геройски отдать жизни во имя мировой революции». Так какой смысл атаковать?.. Но, если верны сведения разведки, там, на севере, на рубеже Северского Донца, развернулся целый Южный фронт красных, движущийся вперёд, хотя и не так быстро, как захваченная врасплох Южная революционная армия; а это значит, что засиживаться, задерживаться в Юзовке нельзя ни в коем случае. Сейчас в рядах красных зияет немаленькая прореха; она скоро закроется, там не дураки командуют, решительные люди, раз уж им хватило смелости «порвать со старым режимом» и перейти на службу к новому. Поэтому задерживаться в городе было никак нельзя. Нельзя было медлить, по одному ликвидируя очаги сопротивления. Надо было закрепить за собой Юзовку и как можно скорее наступать дальше. – Бобёр, прикрой. Господа, по окнам!.. – Слон, ты че…